В Сохотой на родину… (рассказы)

10.04.2012 13:35 Вера Пашкова Проза
Печать

В Сохотой на родину…

Никакой оказии не случилось: в больницу никого не привезли, в сельсовет по субботам не ездят. Брат не подлетел в легкой кошевке к интернатскому крыльцу, не заскочил в спальню с бельмастыми от мороза окнами: «Разрешите Вас, уважаемый дохтур наук, к мамке на печку свести!» С подходом расторопного зимнего вечера сердечко Фанки заволакивала безысходная тоска. Раскачиваясь в такт своему пению, а пел он интернатскую частушку, сидя на интернатской же койке:

Как охота, как охота

В Сохотой на родину,

В Сохотой на родину

Да кушать огородину!.. —

он начинал чувствовать солоноватую влагу, подленько скатывающуюся по щекам на вздрагивающие губы. А ведь договорились же: он остается на вторую неделю. Вечером в субботу тут всего один дежурный воспитатель на полсотни ребятишек — такое можно устроить! Старшеклассники и братя Каля как порассказывают — дивья! — пытался успокоить себя Фанка.

— Останусь, не лето, сам же дома предложил: не приезжайте на Сагалху — ни за Готькой, ни за Дорой не приедут, нам вместе весело будет.

— А и правда, мать, че ему сопли морозить? На Сагалху одне пьяные обмороженные буряты встречаются.

Но как от ожога уже болит Фанкино сердце: не додюжу до следующей субботы!

Враз растаяла боль-тоска, а на ее место и в каждую клеточку детского сознания теплом спокойствия — отчаянная решительность: «Дойду пешком!».

Решение принято; портянки поверх двух пар шерстяных носков, полушубок овчинный, ушанка волчья да большущие выстеганные овчинные рукавицы вмиг превратили Фанку в некрасовского мужичка, про которого совсем недавно на уроке «Родной речи» учили.

Мимо столовой прошмыгнул, никто не заметил — там еще шумнее обычного: все чай с молоком да с невкусными интернатскими шаньгами пьют да почти по-взрослому балагурят.

Вот и тракт. Семенит, не оглядываясь, мальчонка. Жарко. Полушубок распахнул. «Кака нонче Сагалха тепла, надо было столь на ноги не надевать.» Давят портянки больную ногу. Сел, разулся, портянки — с ног под ремень — чтоб не потерять. Идет дальше.

«Шесть верст — пустяк; когда бы не нога, засветло бы еще добежал, — сам с собой говорит Фанка. — И че Калька в интернате ночует? Я бы каждый день домой бегал…» Снег слегка помрачнел, деревья да кусты придорожные вмиг переоделись из белых в сизо-серые тулупы. Гора спрятала за пазуху солнце, как Иван — перо жар-птицы; Фанка только что «Конька-Горбунка» прочитал. «Я бы на таком коньке и опомниться не успел. Нет, на нашем Каурке бравее, он больше, и от его тепло!» — Фанка не заметил, как мороз проник даже в рукава. Все тело его сжалось и не так уже слушались руки, когда он плотнее запахивал да подпоясывал полушубок.

«Ниче, скоро Харька покажется, меньше полдороги останется. Там у свинарок погреюсь, а посчастливится, что тетка Фекла сохотойска дежурит, дак она и чаем горячим угостит… Харька близко, — уговаривал себя мальчик, — вот и собаки уже появились. Не лают почему-то, и че оне тут бегают, им бы свинарник охранять… Да как их много, аж шесть со… волков!» — сердце колотнулось, послав волну тошноты раньше, чем Фанка продохнул это страшное слово. Со стороны реки по глубокому снегу, аккуратно неся хвосты, Фанку обходила угрюмо-спокойная стая, изредка вспыхивали желтоватые огоньки голодных глаз. Сколько раз представлял Фанка такую встречу, и всегда он легко выходил из нее победителем, да не только сам спасался, а еще то Машу Черняеву, то Лизу Каурову спасал…

Фанка метнулся с тракта в сторону разлапистой сосны. Нижние ветки высоко — не дотянуться, при первом же шаге провалился до пояса; еле выбрался на тракт. Парные свечения все приближались. Плотнели сумерки. В отчаянии рванул Фанка с головы шапку, размахивает ею над головой, и крик его режет промозглую тишь: «Мама-а-а!»

Всплеск огня, гром выстрела, другого. Не запрыгали волки, не пустились в бегство, видя затихающую агонию самого матерого, вожака, видимо, а разом все развернулись и медленно, не теряя достоинства, подались к берегу Хилка. Ничего не соображающего Фанку подняли сильные руки, уложили в кошевку, укутали тулупом. Каурко взял с места в карьер. «Братя Проня, ты откуда?» Голос брата спокойный: «Собрались с тятей в баню уже, а мама: «Неладное что-то с Фанкой, ты бы поехал, Проня!» — и в слезы… Ружжо заряжено тятя в кошевку закинул, когда я уже из ворот выезжал…»

А через час родители растирали Фанкину больную ногу и всего Фанку тоже какой-то пахучей мазью, от чего сразу же стало ему жарко. Положили бережно ненаглядного своего отхончика* на полати.

— Ничо, мать, не плачь! Летом к бурятам на Аршан повезу Фанку. Вылечит его Лама своими задачками, и отдадим тогда Фанку учиться на бухгалтера.

 

*Отхончик (Забайкалье) — последний ребенок в большой семье (прим. автора).

 

 

 

Чоки-верчоки

Стайка девчонок расположилась в тени Васихиного заплота, расстелив старое вылинявшее покрывало на островок недавно скошенной травы, по соседству с громадной грязно-розовой свиньёй, которая, вольготно развалясь, спала, совершенно не реагируя на ниоткуда возникшее шумное деревенское племя. Умостившись на покрывале, одна из девочек, девятилетняя Нинка, сказала между прочим: «Тётка Фёкла вчерась под Коврижкой земляники целу миску набрала. Айда сёдни в ягоды!»

— Не, уж лучше на речку — шибко жарко! — возразила Гутя. — Али принеси, Райка, мяч — в «чоки-верчоки» поиграем. Ты каво на чушку бантик цепляш? Пущай лежит себе, вишь, у ей скоро поросяты будут.

Рая резво побежала, стукнула заложкой соседской калитки, и тут же прямо на покрывало упал большой, когда-то красивый красно-зелёный мяч.

— Первая! — крикнула она.

Быстро рассчитавшись, девчонки поднялись с покрывала и запрыгали от нетерпения, хором диктуя условные движения мячу и первой вступившей в игру:

— Чоки, чоки, чоки.

Мяч залетал от детских рук до забора, ударяясь о его доски.

— Верчоки, верчоки, верчоки.

И Рая завертелась, как юла, после каждого своего оборота успевая схватить мяч.

Протяжно заскрипели высокие Васихины ворота. И в их полуоткрытом проёме показалась Надя — внучка хозяйки, приехавшая из соседней деревни вместе со своей матерью.

— Чо припёрлась? — зло сказала Гутя. Играющие с презрением уставились на вышедшую из ворот. Та вмиг приобрела затравленный вид.

— Чо космы распустила?

— Давайте ей чушкин бантик завяжем!

Не выдержав начинающейся травли, девочка юркнула во двор, тихо прикрыв ворота.

— Она чо, виновата, ли чо ли? — попыталась заступиться за ушедшую сестреницу Маруська.

— А пущай сюды не приезжат ни сама, ни со своёй маткой, а то мы её ишшо и отлупим с Колькой и мамка подмогнёт, — оборвала защитницу разбушевавшаяся атаманша Гутя.

— Айда на Хилок, а ты иди, Маруська, иди отсель сестреницу утешать.

Все, кроме Маруськи, стали быстро разбирать уютный, как им казалось, уголок. Рая мяч закинула в свой двор, Гутя — покрывало — в свой. И они побежали тонущей в зыбкой жаре деревенской улицей, о чем-то стрекоча. Маруся зашла в бабушкин двор и увидела, что Надя сидит на корточках, натянув на колени подол выцветшего платья, и тихо плачет.

— Не плачь, мы с тобой зато в ягоды без их сходим!

Из сеней вышла невестка хозяйки, позвала девочек, протянула обеим по большой поджаристой лепёшке и по кружке молока:

— Чо, девки, на речку не пошли? Дак давайте помидоры попропалываем и порыхлим, а то оне совсем чо-то зачичеревели!

— А можно, тёть Нина, мы вечером их и прополем и польём, кина же сёдни нет? А щас за земляникой сбегаем.

— Но валите, коло Сохотойки её уж димно. Да возьмите Фанину девку с собой, мимо Сюни же пойдёте, а та у ей сёдни, — говоря это, она забрала у племянниц пустые кружки, вынесла Наде из сеней берестяной туесочек и закрыла за девочками ворота.

Солнце жарило нестерпимо, коржи грязи больно хрустели под босыми ногами; девочки, захватив с собой гостью, которая приходилась обеим троюродной сестрой, топали в сторону Ксениного култука. Его почти со всех сторон обрамляла стремительная шумная Сохотойка. Девочки с удовольствием побродили по её обжигающей холодом воде и принялись собирать редкие огоньки земляники. Всё, что находили, съедалось ими с возгласами наслаждения. Но туесочек оставался пустым.

— Пойдём лучше под Мангазейку, там её, наверно, полом!

Надя так увлеклась поисками ягоды, что про слёзы обиды давно забыла. Звонкоголосая, раскрасневшаяся, она весело носилась от ягодки к ягодке, мотая своей тёмно-каштановой, не по возрасту густющей шевелюрой. Перебрели речушку и потянулись вдоль поля. Они почти дошли до цели, как вдруг из-за поворота внезапно возник деревенский тракторист, весельчак Михаил. Мужчина поравнялся с детьми и, сдержанно кивнув на троекратное «Здрасьте», пошёл дальше. Надя, совсем как маленький ребёнок, засопела от обиды и расплакалась. Девочки остановились, обступили её.

— Не реви, Надька, — тихо сказала Маруся. И в то же время они увидели, как красивый дядя Миша, вернувшись, потянул из рук Нади туесок, открыл его, добро рассмеялся: «Нет там уже ягоды» — кивнул он своей шевелюристой головой в сторону Мангазейки и стал наполнять туесочек из своего небольшого горбовика отборной душистой ягодой, потом протянул Наде букетик, усыпанный ягодами и цветами земляники; резко, на мгновение прижав девочку к себе, выпрямился и зашагал в сторону деревни.

— Знаешь, хто это был? — спросила гостью Маруся.

— Дядя Миша, Гутин папа.

— Мой это папка! — упрямо сказала Надя. — Мой!

И всего-то минута общения с таким родным, но чужим отцом — а душа ребёнка готова была петь! И пусть её Гутька не любит, и пусть девчонок настраивает, плевать! Лишь бы её папка хоть иногда улыбался ей, как сейчас! Завтра она уедет домой, в соседнюю деревню. Там расскажет и брату, и всем подружкам, как папка любит её, как дарит гостинцы, как целует, как водит с собой в ягоды! Какой же у неё красивый и добрый папка!

 

 

 

Хрупкий подарок

Больше всех праздников, которые очень радовали нас, любили мы дни рождения. К ним, распределившимся по всем временам года, готовились мы трепетно и очень ответственно... У вагона с арбузами, промерзшими за долгую последнюю ночь сентября, толпились с утра женщины с ребятишками, предвкушающими полузабытый за год треск разрезаемого лакомства. Кто-то уже отходил под тяжестью авоськи с астраханским великаном, кто-то заглядывал через головы впереди стоявших счастливцев в открытую дверь полупустого товарного вагона, внутри которого сновали двое мужчин в телогрейках, надетых на теплое белье грязно-телесного цвета. Мужчины подносили или подкатывали, в зависимости от величины заказа, арбузы, водружали их на напольные весы. И продавщица, только что смачно вгрызавшаяся в ярко-розовую мякоть широченного куска, откладывала его на деревянный ящик рядом со счетами, вытирала одним движением руки влажные щеки и рот о рукав телогрейки и начинала быстро двигать блестящий цилиндрик весов по горизонтальной линейке с насечками, торжественно объявляя стоимость очередного арбуза. Мы еле дышали от нетерпения. В школе разговоры велись только вокруг вагона с арбузами, которые могли закончиться раньше уроков...

Получив в авоську долгожданный полосатый шар и с трудом оторвав его от покатого настила, мы с сестрой направились домой. Надо было успеть до возвращения мамы припрятать покупку и целые сутки ждать...

День рождения мамы приходился на самое вкусное время года. И почти ежегодно главным украшением стола был огромный арбуз. Возвращалась мама с работы поздно, когда при свете фонаря усталая продавщица уже подсчитывала выручку, а ее помощники, изрядно принявшие «для сугреву», выметали опустевший вагон, громко и беззлобно матерясь.

«Вы и не знали, что на станции весь день арбузы продавали?» — улыбаясь, упрекала нас мама. Мы, пряча глаза, успокаивали ее: ничего, мол, на следующий год обязательно купим. Папа тоже подыгрывал нам: «Проиграли весь день, наверно?» Этот обман прощался нам из года в год: сюрприз в день рождения — двойной подарок! Лишь бы мама в кладовку ни за чем не пошла. Она, конечно, посылала туда нас, и мы, как никогда, с охотой бегали несколько раз за вечер: то за мукой, то за банкой варенья... И каждый раз с трепетом поднимали уголок мешковины, укрывшей нашу драгоценность. Утром, перед уходом в школу, мы, обцеловав нашу именинницу, вручив ей кучу самодельных подарков, натеребив ее при этом за уши и, конечно, проглотив по кусочку арбуза, выскочили за калитку.

Анютка, новая черноглазая соседка, открывала ставни своего окна.

— Вы чё с утра там сёдни пели?

— Поздравляли маму, она именинница!

— Как это?

— А так это! В этот день все делают подарки и дерут за уши!

— А у меня именинов нет? Они только у больших бывают?

— У всех они бывают!

— И у меня тоже?

— И у тебя, и у всех-всех, даже у бабушек и дедушек.

Аня устроила дома допрос с пристрастием, не без удовольствия узнав, что через восемь дней ей исполняется шесть лет. Родителям были заказаны: бантики, кукла в кроватке и сто килограммов конфет, а еще — чтобы ей тоже испекли большой каравай.

Десятого октября Аня залетела к нам, даже не постучав в дверь, и комната наполнилась ее торжествующим писком:

— Я сегодня именинница! — и добавила: — Приходите к нам с подарками!

— Тебя после уроков оставляли? — упрекнула я сестренку, которая училась на два класса выше и уроков у нее, естественно, было более моих. — Аня уже два раза прибегала, пошли!

Мы взяли раскладную книжку про Козу Дерезу, сетку с мячом и плитку шоколада, на зеленой обертке которой золотились буквы: «шоколад ванильный с орехами». Аня впустила нас радостно, приняла подарки, гордо заявив, что у нее уже их «полом». И первым делом продемонстрировала синий портфель, полный школьных принадлежностей. В нем до времени покоились: чернильница-непроливашка, пенал с хохломской росписью, пахнущий лаком, в котором оказались ручка с пером N 11 и кругляшка-перочистка.

Богатство свое Анютка демонстрировала с достоинством, но какая-то небрежность едва улавливалась в ее движениях. Так и есть! Самое главное она оставила на «потом». Когда в ее руках появилась кукла, все остальное показалось совсем незначительным. Много кукол уже успели порадовать меня, начиная от тех, которые шила нам мама, имея в руках лишь пластмассовые бюстики-заготовки, привозимые папой из города; потом был пупсик величиной с младенца; кукла Света с глиняно-опильчатыми ручками и с ножками в нарисованных туфельках. Какие малюсенькие настоящие пуговички украшали белоснежный фартучек, довершающий ее наряд! Света за свою красоту постоянно одаривалась новыми нарядами: мои подруги шили ей платья, юбки, вырезали кофточки, я позволяла примерить обновки, но вердикт обжалованию не подлежал: не идет! И моя маленькая богиня снова восседала в своем маркизетовом темно-фиолетовом в мелкий горошек платьице.

То, что мы увидели в Аниных руках, вызвало в нас, во всяком случае, во мне, восхищение и зависть одновременно: фарфоровая барышня-крестьянка, установленная Аней на столе, начала кокетливо покачивать головкой в косыночке, а сарафанчик при этом в такт движениям красивой головки стал ходить справа налево и обратно. Молча мы любовались хрупким фарфоровым чудом, не в силах произнести ни слова. А Аня иногда слегка притрагивалась к сарафанчику, чем сообщала плавное движение. И чудо повторялось. Тетя Маруся, появившаяся за нашими спинами, нарушила благоговейную тишину:

— Это дядя Вася ей принес. Ну, девчонки, за стол!

Уплетать вкуснятину было тоже интересно, но барышня-крестьянка, поставленная на комод тетей Марусей, уже не мотала головкой, и нам казалось, что она заскучала без нас. Мы съели все, что было на столе, вымыли руки на кухне, где было уже изрядно накурено и шумно. Там поздравлялись с днем рождения Ани взрослые: Анин папа, туркмен-репатриант, и дядя Вася, живший по соседству. Выпивал он крепко, был холостяком и «наказанием Господним» своей престарелой скандальной мамаши — тетки Марины.

Коли вспомнила я о ней, то, видимо, пришла пора ей появиться в моем повествовании.

— Пьешь опеть? — взвизгнула она, заглянув на кухню. — И когда ты ее нахлебаисси?

Взгляд ее упал на стол, куда опять была водружена кокетливая красавица.

— Это чё тут Лидкин подарок делат? Я тебя, ирод, спрашиваю. Она чё, таку красоту из Чехословакии привезла, чтоб ты ее на рюмку променял?

Смерч, именуемый теткой Мариной, яростно колотящий захмелевшего Василия, вытолкал его на улицу и унес нашу барышню-крестьянку, а с ней — и ощущение праздника.

Аня не плакала, не билась в истерике; она как будто приросла к стулу и замолчала. Наши уговоры, неумелые, но искренние сочувствия, проклятья на голову тетки Марины не расшевелили ее. Тетя Маруся уложила Аню в кровать и, закрывая за нами дверь, грустно сказала:

— Ничё, девочки, завтра Аня все забудет…

Не знаю, забыла ли Аня, а я помню вот уже много лет тот хрупкий Анин праздник.

 

 

Вера Пашкова

г. Запорожье, Украина

 

/Опубликовано: "Махаон", выпуск 2012 г./

Обновлено ( 10.04.2012 13:44 )