Посвящается моей маме

 

Мама собиралась ехать в санаторий. Ей, как «малолетней узнице» (так именовались уже весьма пожилые люди, детьми побывавшие в фашистском концлагере), в канун Дня Победы дали путёвку. Санаторий был здесь же, в городе, на берегу Волги. Она очень радовалась предстоящей возможности отдохнуть и подлечиться. А я радовалась, что наконец-то отдохну от её бесконечных слёз и жалоб…

Собиралась она, как всегда, тщательно. Все вещи были выстираны, подштопаны, выглажены. Она любила донашивать мои вещи, и я всегда удивлялась, как она из старой немодной тряпки умудрялась смастерить себе вполне приличный наряд. В отличие от меня она любила шить, вышивать, штопать. И вообще мы с ней были очень разные. Она была тихая, маленькая, аккуратная. А я была в папу — рослая, своенравная и в меру неряшливая.

Мы никогда не были с ней близки. Я помню с детства — она была всегда грустной и часто плакала. Вместо сказок, которых она не помнила, она постоянно пересказывала мне все ужасы, которые ей пришлось пережить вместе со своей мамой в фашистской оккупации. Она вообще мало что помнила с довоенного детства. Когда началась война, ей было 12 лет. Она часто вспоминала и просила найти книжку, которую ей подарили перед самой войной как отличнице после окончания начальной школы, и которую она не успела прочитать. Много позже, уже взрослой, я нашла её и принесла ей. Это были «Приключения Карика и Вали». Она радовалась как ребёнок. Она очень скучала по своей маме, которая осталась в Белоруссии. Папа мой был офицер, и мы жили тогда в Казани в военном городке. Я была девочкой хотя впечатлительной, но резвой, поэтому всегда старалась ускользнуть от неё во двор, где было весело и беспечно.

Мы каждое лето ездили в отпуск к бабушке в Белоруссию. Она жила в маленьком местечке на берегу Западной Двины. Получив нашу телеграмму, бабушка каждый день ходила встречать нас к парому. И только завидев на другом берегу её сгорбленную фигуру, сидящую на камне-валуне, мама начинала плакать и жалобно причитать: «Мамочка. Мамочка». Мне было неловко, и я старалась не смотреть, как неистово со слезами они бросались друг к другу. Я стояла и смотрела в серую прозрачную воду Двины, где плавало множество юрких мальков, и вспоминала один эпизод, который мама любила пересказывать.

…Когда немцы летом 1941 года выстроили на берегу Двины всё население местечка и стали отбирать из них евреев, которых там было много, то маму, двенадцатилетнюю девочку, приняли за еврейку (она была тёмноволосая и кудрявая). Обезумевшая бабушка бросилась на колени перед фашистом и со слезами, почему-то перейдя на польский язык, в исступлении закричала ему:

— Не, паночку! Не! То моя цурка! Это она в батьку, он дуже чернявый, у них вся порода такая. Мы — не жиды! Мы — белорусы!

Немец, ничего не понимая, с удивлением смотрел на светловолосую и голубоглазую бабушку, валявшуюся у него в ногах, но маму всё-таки не забрал. А Соню, её подружку и соседку, вместе с семьёй забрали и в тот же день расстреляли. Мама запомнила последние Сонины слова:

— Маня! Загони нашу корову…

После фашистской карательной операции весной 1943 года они вместе с бабушкой оказались в одном концлагере. Маме было тогда 14 лет, но она выглядела уже вполне взрослой оформившейся девушкой, и поэтому её определили во взрослый трудовой лагерь. Там ей пришлось работать наравне со взрослыми женщинами — копать на передовой окопы и укрепления для немцев. За это время она превратилась в маленькую высохшую старушку: у неё прекратились месячные, на теле появились язвы и перестали виться волосы. Пробыли они в концлагере полтора года, и освободили их только осенью 1944 года. Было там много страшного и бесчеловечного, рядом бродила смерть, и бабушка, как могла, оберегала маму. Мама рассказывала, что в самые страшные моменты бабушка закрывала маме глаза платком, прижимала к себе и твердила: «Не бойся, Манечка! Я с тобой!».

После войны мама сильно болела. Её мучила малярия. Потом началась депрессия. Она год лежала и никуда не ходила. Бабушка плакала и молилась за неё. И Господь помог ей в очередной раз. Манечка встала, расцвела и стала красивой застенчивой девушкой. Тут и папа мой объявился. Он был весёлый и бравый парень, и ему нравились такие девушки. Он называл её Мария, и мама полюбила его. Они поженились. Через год появилась я. Но ту близость, которую возникла между мамой и бабушкой во время войны, не удалось нарушить никому: ни мне, ни отцу.

Во время нашего отпуска они всегда были вместе, о чём-то шептались, обнимались и плакали вместе. Бабушка всё время жалела и обнимала мою маму, гладила её по голове, ласково называя «дачушкой» и Манечкой. Меня они не замечали. Я им была не нужна. И я, не сильно переживая по этому поводу, с удовольствием носилась с деревенскими детьми. Отец мой ходил один по своим друзьям, выпивая и вспоминая прошлые годы.

Бабушка умерла, когда я уже вышла замуж и родила сына. Умерла быстро и тихо от сердечного приступа. Мой отец служил в то время на Камчатке, и мама была с ним. Я на похороны не поехала — не с кем было оставить маленького сына. А мама полетела через всю страну на похороны. Это было в конце ноября. Двина ещё не встала. Мама одна на такси доехала до Двины поздно ночью, когда паром уже не ходил, стояла и рыдала на пустынном берегу и звала свою маму. На другом берегу в хате на столе лежала моя бабушка и уже ничем не могла помочь своей Манечке. К маме она попала только утром.

Она появилась у меня после похорон, и я её не узнала. Мы с ней не виделись год. Она сразу постарела и была очень тихая. Побыла у нас три дня, молча и безучастно смотрела на внука, почти не разговаривала со мной и улетела опять на Камчатку.

Через три года они с отцом вернулись назад.

А потом случилось плохое. У неё признали рак груди. Я была с ней после операции. Она лежала в палате с другими такими же несчастными женщинами. Многие были моложе её и мужественно переносили своё несчастье. Одна моя бедная мама стонала и постоянно плакала.

Кончилось это тем, что одна из женщин вызвала меня в коридор и строго мне сказала:

— Успокойте, пожалуйста, свою мать! Она всем уже надоела своим нытьём.

Мне стало стыдно за неё. С тех пор я стала пресекать все её жалобы. Она замкнулась и стала меня побаиваться. Каждый год она ездила в Белоруссию, проводила много времени на кладбище. Ей очень хотелось, чтобы её жалели, сочувствовали. Это мог сделать один человек на земле — её мама, но её уже давно не было на этом свете.

В последнее время мы с ней сблизились. Это произошло после смерти отца и моего развода. Мы с ней почти одновременно стали одинокими женщинами. Сначала она сильно плакала и сокрушалась после смерти отца. Опять жалела себя, причитая: «За что мне такое горе?». Я возмущённо обрывала её…

Надо сказать, что она не всегда была такой плаксой. Она хорошо пела приятным грудным голосом белорусские песни, любила всякие незамысловатые шутки и могла смеяться над ними до слёз. В ней вообще осталось много детского — она была проста и бесхитростна. Её любил разыгрывать мой сын и часто подшучивал над её белорусским акцентом.

— Ну як? Ти жива ты, бабка? — спрашивал он её по телефону.

— Ну так! Жива троху… — охотно подхватывала она.

Прошло три года. Она немного успокоилась. Стала посещать встречи Общества Малолетних Узников. Нашла там своих земляков. Очень сокрушалась и плакала, когда умирал кто-нибудь из них.

Очень не любила, когда я куда-нибудь уезжала из города. Жалобно говорила мне:

— Я так боюсь, когда тебя нет! Вдруг я умру, а тебя не будет рядом!

— Ну что ты! Я всегда рядом! — успокаивала я.

……………………………………………………………………………………………….

Она позвонила мне из санатория через неделю, на Пасху, и робко пожаловалась:

— Что-то мне плохо, дочка…

— Что случилось?

— Да с сердцем у меня что-то плохо…

— Ладно, я к тебе завтра приеду.

— Не надо, не приезжай! Я знаю — тебе некогда, — виновато опомнилась она.

Мне действительно было некогда, и я уже решила не ехать… Но вдруг к вечеру я решила поехать. Был уже девятый час. Добралась я быстро. Но, перепутав номер палаты, нашла не сразу. Открыв дверь, увидела её одну, грустно сидящую на кровати в моих старых тренировочных штанах и майке с надписью «Happy Life». Увидев меня, она испугалась:

— Ты что так поздно? Что-нибудь случилось?

— Нет, просто по тебе соскучилась!

— Ой, правда? — обрадовалась она.

Мы с ней немного поговорили. Она была бледная и какая-то вялая. Ей только что сделали укол.

— Где твои соседки?

— Они на танцах — праздник ведь.

Потом мы с ней ещё немного поговорили… Договорились, что на 9 мая — её любимый праздник — поедем к отцу на кладбище. Потом она проводила меня до лифта, обещала позвонить завтра. Мы с ней поцеловались в губы. Они были сухие и горячие. И я уехала.

Целый день я ждала её звонка, как мы условились. А к вечеру раздался звонок, и чужой казённый голос сообщил:

— Ваша мама Шпакова Мария Антоновна умерла час назад в санатории от сердечного приступа.

………………………………………………………………………………………………...

Ночь. Холодно. От цветущей за окном черёмухи комната заполнена бледным матовым светом. В гробу в белом платочке лежит «малолетняя узница» — моя мама. Я одна сижу возле неё. У неё странное, как бы испуганное лицо. Мне становится страшно. Я осторожно дотрагиваюсь до её холодной маленькой ручки и тихо шепчу: «Не бойся, Манечка! Я с тобой!». И опять я вижу её знакомые родные черты, и мне кажется, она спокойно и доверчиво улыбается мне…

 

 

Ольга Скворцова (г. Самара, Россия)

Опубликовано: "Махаон", выпуск 2013 г.