1
— Ирина Пална, ну миленькая, подпишите командировочное, а то я на поезд опоздаю. Придётся до завтра оставаться. А у меня уже всё сделано. Будницкий принял. Могу ехать... — канючила я, поглядывая на часы.
— Куда тебе спешить? Чего ты в твоём Привольном не видела. Останешься до завтра, лишний день по городу погуляешь... — не отрываясь от каких-то бумаг, ответила Крылова.
— Да некогда мне по городу гулять, домой надо...
— Что, семеро по лавкам скачут? — пробурчала Крылова, но всё же скрипнула ручкой по бумаге и протянула листочек:
— На, беги уже... Счастливой дороги!
Я схватила бумажку, сунула в сумку и стремглав понеслась по широкой мраморной лестнице вниз, не дожидаясь лифта. При росте почти метр семьдесят и весе около пятидесяти килограмм, если позволяло давление, которое иногда падало вниз до предельной отметки, я двигалась быстро и легко. Уже почти спустившись, буквально на последних ступеньках, подвернула ногу и упала бы, если б меня не подхватил мужчина, поднимающийся наверх.
— Извините, — проговорила я, немного задыхаясь.
— Носятся... — ответил он и несколько брезгливо отстранился.
Я сделала ещё пару шагов и оказалась в огромном вестибюле прямо перед зеркалом, занимающим проём между двумя массивными деревянными дверьми. В отражении увидела себя и подумала:
— Хорошо мужик меня лишь отстранил, а не отбросил в сторону. При такой видухе было бы не удивительно...
Хотя с утра я причесалась и даже подкрасила губы, за день волосы растрепались, а помада поблекла вместе с остатками румян на щеках. На мне было надето пальтишко, подаренное в прошлом году Звягинцевой из сметного. Конечно, оно уже достаточно потёртое, и днём это видно особенно сильно, но всё же новее того, что я носила раньше. Сапожки, правда, хоть и старенькие, но в начале зимы я сделала на них новые набойки.
Через пару минут инцидент на лестнице забылся, и я, выскочив из здания Управления дороги на Театральную площадь, помчалась к троллейбусу, чтоб поспеть на вечерний поезд.
— Билеты на Сочинский есть? — спросила я кассиршу.
— А чего им не быть. Апрель, не сезон... Поезда пустые.
Она быстро выбила билет, сунула картонку в окошечко и добавила:
— Бегите, а то пропустите. На второй путь. Быстрее...
Я выскочила на перрон одновременно с поездом, который, тормозя, отдувался и выпускал пары. Найдя нужный мне вагон, я прошла к третьему купе и, тихо стукнув, открыла дверь. Слева на нижней полке сидела приятная блондинка и с интересом смотрела на меня. Остальные места были пусты.
— Здрасьте... — поздоровалась я, сунула сумку в рундук и уселась напротив женщины.
— Хорошо, что не мужчина, — проговорила блондинка. — Я говорю, хорошо не мужчину посадили. А то, думаю, на ночь сядет... Я не в том возрасте, когда мужчин бояться надо. Но всё равно, знаете ли, неприятно...
Женщина оказалась разговорчивой. А, может, ей просто надоело молчать.
— Что за станция? Стоим минут пятнадцать уже... Большой пункт, наверное? — спросила блондинка, выглядывая в окно.
— Да немаленький... — ухмыльнулась я. — Ростов-на-Дону. Почти миллион населения. Тут поезда стоят не меньше получаса.
— Ой, можно было бы прогуляться. Но теперь поздно уже. Я тут засиделась совсем. Выйти в туалет не могу. Вещи не бросишь...
Минут через пять поезд тронулся, и вскоре пришла проводница:
— Ну, вот, Вам теперь не скучно будет... — обратилась она к блондинке, и тут же продолжила, глянув на меня, — Ваши билеты. И за бельё.
Проводница бросила пакет с постельными принадлежностями на мою полку и спросила уже в дверях:
— Чай будете?
— Да, — ответили мы с моей попутчицей одновременно.

2
Проводница принесла чай, а я достала купленные в столовой на Будённовском жареные пирожки с картошкой и, раскрыв промасленную бумагу, в которую они были запакованы, предложила соседке:
— Присоединяйтесь.
Та недоверчиво посмотрела на пирожки и ответила:
— Спасибо, я уже поужинала... У меня тут... — соседка не закончила фразу, нагнувшись под стол, достала красивый пакет импортного печенья и коробку конфет "Ассорти".
Я отметила, что такого печенья никогда не видела. Видно, женщина из столицы. Только там и достанешь такое.
— А я из Москвы в Сочи в санаторий еду, — сказала женщина, словно угадав мои мысли.
— В санаторий — это здорово, — произнесла я, еле прожевав сильно уж пережаренную корочку пирожка. — А я вот никогда не была. Некогда всё.
— В санаторий ездить надо. Я каждый год в это время беру путёвку. После зимы в организме весенняя недостаточность. Упадок сил, сонливость. А в Сочи в апреле так хорошо. У нас в Москве ещё холод, на майские снег бывает... А на юге зелень буйствует.
— Да, — мечтательно откликнулась я, — не говорите. Я-то совсем близко от Сочи живу. В Привольном. Это небольшая станция перед Туапсе. Так что у меня санаторий дома. Круглый год...
— Правда? А я думала, Вы тоже в Сочи отдыхать едете, — сказала моя соседка по купе.
— Нет, я домой еду. В Ростове в командировке была. У нас там строительный трест, куда мы отчёты возим. А в Привольном путеукладочный поезд. Я там работаю. В конторе.
Поезд дёрнулся и остановился.
— Ой, уже час пролетел. Проговорили, не заметили, — сказала я. — Таганрог уже.
Мы смотрели в окно. На перроне двигались люди, спешащие к своим вагонам. Из вокзала выскочил мужчина с цветами, навстречу ему кинулась девушка. Тётка, укутанная в платок, катила впереди себя тележку с надписью "мороженое".
Внезапно мы услышали шорох и обернулись. В дверях стояла совсем молодая, высокая и, видимо, красивая девушка. Но сейчас вид у неё был не самый праздничный. На девушке было надето широкое пальто, явно не с её плеча. Лицо почти подростковое, но с печальными взрослыми глазами, вокруг которых образовались круги. Мне показалось, что девушка долго и сильно плакала перед этим. Её нос разбух и покраснел. Шмыгая им, она буркнула приветствие и полезла на верхнюю полку над моей соседкой. Мы отвернулись снова к окну, чтобы не смущать девушку...
— Так в санаторий, значит, — вернулась я к прерванной теме. — А что же дети? С кем они остались? Ведь санаторий — это почти на месяц...
— А как же. Есть дочка. Но, во-первых, у меня муж ещё есть, — чуть хмыкнула блондинка. — Папа, то есть, моей дочери. А во-вторых, ей и самой почти пятнадцать. В восьмом классе учится. Моя Ирочка понимает, что матери отдохнуть надо, подлечиться. А летом мы всей семьёй в Крым ездим. Там август не такой жаркий, как на Кавказе...
— Надо же, и у меня дочь... И тоже Ирочкой зовут... и тоже скоро пятнадцать, — обрадованно сказала я.
— Какое совпадение, — захлопала блондинка ресницами. — Давайте познакомимся, — вдруг предложила она. — Едем вместе второй час, а всё "вы" да "вы"...
— Меня Наташей зовут, — охотно произнесла я.
— А я — Светлана. Очень приятно...
— И мне тоже... Давай на "ты"? Мы, вроде, ровесницы... — разошлась я.
— Не против. А сколько тебе, Наташа, если не секрет?
— Какие секреты? Месяц назад тридцать три стукнуло.
Светлана стушевалась.
— Так ты что, Наташа, думаешь, что и мне столько же? — спросила она и, не дождавшись ответа, добавила:
— Мне в мае сорок два... Я тебя на десять лет старше... Так что спасибо за комплимент.
— Не может быть, — искренне откликнулась я.
Светлана выглядела не старше, а даже моложе меня. Её гладкая кожа лоснилась, будто только от косметички, пепельные волосы, красиво подрезанные, крупными локонами спадали на плечи, холёные белые руки, сложенные замком и лежащие на столе, тоже были ухоженными с аккуратным маникюром, а ноготки, покрытые розовым перламутровым лаком, напоминали карамельки.
Я автоматически перевела взгляд на свои и, увидев обломанные ногти, заусеницы и даже кое-где грязный ободок под ногтями, убрала руки со стола.
Молчание стало неловким, и я сказала:
— Пойду в туалет. Руки помою. А то целый день бегала по городу, спешила дела переделать, чтобы домой скорее... — словно оправдывалась я. — Вы... ты за моей сумкой присмотри, а то...
Я вышла в туалет и долго тёрла свои несчастные натруженные руки с цыпками.
— Домоешься тут, — думала я. — У неё, верно, огорода нет, а мне без картошки не прожить...
Руки никак не становились белее. Чище стали, но не более. То ли потому, что в туалете не было мыла, то ли потому, что не было тёплой воды, то ли потому, что отмыть их уже было невозможно.
Кто-то яростно постучал в дверь:
— Ну, вы что там, утонули? Сколько ждать.
Я вышла и увидела в коридоре мужчину в трико и толстую женщину, которая пыхтела, будто бежала дистанцию. Хотя куда можно было бежать в поезде?
— Очередь создали... — пробурчал мужчина и юркнул в туалет.

3
Когда я вернулась в купе, Светлана дёрнула меня за рукав, и я присела около неё.
— Знаешь, — тихо на ухо сказала она, — там девочка эта, наверху... Вроде плачет... или стонет... Может, ей плохо. Глянь-ка на неё...
Я кивнула головой, показывая, что поняла, и пересела на свою полку. Подняв глаза, я увидела девочкино лицо. Оно было повернуто в мою сторону. Её бездонные глаза в упор смотрели на меня. Мне стало неловко, и я отвернулась к окну. На улице уже совсем стемнело, и я увидела лишь черный квадрат, в котором, как в зеркале, отражалось наше купе. Через пару минут в отражении я увидела, как девочка отвернулась.

— Ну, так вот... На чём мы, собственно... — сказала Светлана.
— На возрасте. Значит, если у нас дочерям одинаково, а ты меня старше, то родила ты свою, когда тебе... — я стала подсчитывать в уме возраст, когда Светлана родила.
— В двадцать восемь.
— Вот... а я в восемнадцать. Всё правильно. И что, Света, у тебя это был первый ребёнок?
— А что, поздно? — переспросила Светлана и, не дожидаясь ответа, продолжила. — Так получилось.
Она сделала паузу, видимо, вспоминая что-то. А, может быть, решила не рассказывать почти постороннему человеку о своей жизни, не раскрывать душу. И я перевела тему:
— А я рано родила. Ещё и девятнадцати не исполнилось.
— Так рано замуж вышла? — спросила Светлана.
— Нет. Замуж я не вышла... Но родила.
Теперь замолчала я. В поезде, особенно ночью, когда перед тобой незнакомый человек, которого ты больше никогда не увидишь, почему-то хочется раскрыться без стеснения... И я, набрав в грудь воздуха, будто в прорубь бросилась, начала:
— В Привольном родилась моя мама. Она всю жизнь мечтала переехать в город. И как только восьмилетку закончила, уехала в Ростов. Училась в училище. Жила в общежитии. Потом... В общем, тяжело жила. Замуж вышла. Меня родила. Когда мне три года было, развелась с отцом. Он ушёл, а нам с мамой оставил однокомнатную квартиру в самом центре города. Мама уже чувствовала себя городской. Работала в Главэнерго секретаршей. Чисто, не то, что в колхозе. Но жизнь её личная не складывалась. Когда мне лет тринадцать исполнилось, я услышала, как она жаловалась по телефону своей подруге:
— Если б Наташка подросла и ушла от меня... Ну куда я приведу? Познакомлюсь, раз-два на улице посидим и всё...
Я поняла, что мешаю матери. Когда она злилась на меня, кричала, что из-за меня жизнь её не складывается, и всё мечтала, что я школу закончу и пойду работать на табачную фабрику.
— У них общежитие хорошее, благоустроенное. Я договорюсь, тебе место в комнате дадут. И учиться пойдёшь на вечерний. В народного хозяйства. С таким образованием всегда с деньгами будешь... А я хоть личную жизнь свою устрою. Мне же ещё и сорока нет. Какие наши годы...
И вот зимой, в феврале, когда я уже в десятом училась, у Карпатова Игоря был день рождения. Его отец — большая шишка в горкоме. Именины любимому сыночку отгрохали... Человек тридцать нас там собралось. Весь класс, друзья из спортивного клуба... Не знаю, что мне голову вскружило. Шампанское или внимание Игоря. В общем, мы с ним всю ночь танцевали и целовались. Как я попала на кровать, не помню. Но всё так быстро произошло. В последний момент испугалась, закричала даже, но он мне рот рукой прикрыл.
А на следующий день встретил после школы и говорит:
— Если хоть один человек узнает... — он запнулся, не зная, что сказать, но я не стала ждать, а быстро повернулась и пошла прочь.
Сейчас понимаю, что ерунда всё это. Но тогда испугалась. Школу начала пропускать. Плакала ночами... И страшно боялась, что мать узнает. К лету у меня появился живот. Представляешь? Жара неожиданно наступила. Скрыть было никак нельзя. Мать однажды увидела и в панике спрашивает:
— Что у тебя с животом?
Мне пришлось рассказать. Мать как услышала, давай кричать. Голосила, будто я умерла: всё, кричит, жизнь загубила. И свою, и её. Растила дочку, ждала, что та, наконец, на ноги встанет, а мать личную жизнь наладит...
Потом успокоилась немного и решила сделать мне аборт.

Светлана, слушавшаяся меня не перебивая, затаив дыхание, не выдержала:
— Аборт? Так у тебя, поди, уже шестой месяц был?
— Да. Она сказала, что Лебидянский делает такие вещи. Это уже собственно даже и не аборт... Но за большие деньги можно. Мать сказала, что этот доктор давно её домогался. Ну, она и договорилась с ним натурой расплатиться. Не скрывала от меня этого. Как геройство выставляла.
— Вот, за твои грехи и дурь мать теперь должна с каждым подонком спать, — говорила она.
— Судя по тому, что дочку ты родила... Этот, ну... аборт, не состоялся, — вставила Светлана.
— Правильно. Я сбежала. В последний момент. Мы пришли в больницу, Лебидянский матери моей говорит: — Ты отдаёшь отчёт, что делать собираешься? После первого аборта часто осложнения и может так быть, что детей не будет. А уж после этого... совсем навряд ли.
Матери не понравилось это, и она сказала:
— Не ей решать. Нужно было раньше думать. Когда давала... Мать жизнь положила, чтобы её в люди вывести, на ноги поставить. Свою жизнь загубила... И говорить нечего. Сделаешь, как договорились. Надеюсь, после этого она не скоро на мужика полезет... Охоту-то отобьёт. Выйди, Наташа, подожди в коридоре.
Я вышла и села на стул около кабинета. Мне было так тошно. Зачем мать меня обидела? При людях. Там, кроме Лебидянского, ещё находился врач, который должен был наркоз делать, и медсестра... Посидела я минут пять и будто что-то меня подняло и... я ушла. Не знаю, где бродила, как в угаре. Домой на следующий день явилась. Собрала свои сарафаны ситцевые и уехала к бабушке в Привольное. Меня к ней мать на всё лето каждый год отправляла, так что я дорогу хорошо знала. Не судьба, видно, было с этой злосчастной безликой станции вырваться. Но я не жалуюсь. Работаю. Бабушка, правда, уже лет десять назад как умерла. Мне домик достался. Так и живу.
— А мама твоя что — она судьбу устроила? — спросила Светлана.
— Мать? — переспросила я, — нет, не устроила. Были какие-то романы. Но так, чтобы замуж... Не получилось. Я как в Ростов приезжаю, у неё ночую. Плачет, жалуется. Годы идут, скоро уже шестьдесят. Ревматизм крутит. Сахар в крови. Вес лишний. Жалко её. Зову к себе, но она пока хорохорится, отказывается.

4
— А знаешь, Наташа... — замялась Светлана. — У меня судьба похожа на твою. Я ведь тоже не москвичка. Из Харькова. У меня там родители живут. Мечтала в Москву вырваться. И был в моей жизни свой Игорь... Моего Олегом звали. Но дело это не меняет. Я поступила в университет на химический. Радовалась! Взрослая совсем. Одна без родителей. После первого курса в колхоз поехали. Ну и... любовь под звёздами. Три недели ни одной ночи не пропустили. Все наши были. Уйдём в поле и там, на сеновале... Вернулись в Москву, у меня токсикоз. А Олег пропал. Не приходит. Я ему домой позвонила, а его мама ответила, что Олеженька на остальное время каникул на море уехал с друзьями. Даже не попрощался со мной. Не предупредил. Я поняла, что была его колхозным развлечением.
— И что? — тихо спросила я.
— А что? Рожать? Дураков нет... — с горечью отозвалась Светлана. — Надо было бы учёбу бросить, к родителям возвращаться. Они бы меня приняли. Но сама знаешь, с каким лицом. И когда ты молодой была, на такие внебрачные связи косились. А я ещё на десять лет старше. Что бы я соседям сказала? Где муж, отец ребёнка? На льдине полярную ночь зимует? В Москве с абортами проблем не было. Заняла денег и сделала. Тихо, мирно. Об этом, кроме моей лучшей подруги и тебя вот теперь, никто не знает.
— А ты не боялась, что без детей останешься? — спросила я.
— Боялась. Но с дитём этим остаться без мужа и без работы, на шее у родителей боялась ещё больше.
— А грех? Ведь аборт — это грех? — осторожно сказала я. — Дети — божьи созданья. Бог дал им жизнь, вправе мы отнимать её...
— Красиво говоришь, да только помог бы мне твой Бог поднять этого ребёнка? Много он тебе в карман насыпал?
— Ну так нельзя... — возразила я. — О детях мы сами должны заботиться. Как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Я жизнью довольна. Может, и правда Господь отвёл меня от жизни городской оглашённой. Неизвестно ещё, что бы там со мной случилось.
Светлана с сомнением посмотрела на меня, но возражать не стала.
— Чего говорить, — миролюбиво закончила она, — каждый выбирает свой путь. Но, знаешь, с ребёнком без мужа... это всё равно жизнь сломать. Разве замуж выйдешь потом...

5
— А почему же нет? — удивилась я. — Я-то вышла...
— Так ты потом замуж вышла? — спросила Светлана.
— Вышла, — махнула я рукой. — Замуж не напасть, лишь бы замужем не пропасть. Правильно бабы говорят. Когда мне двадцать семь уже было, Ирочке восемь...
Я сделала паузу, не зная, с чего начать рассказ о своём браке.
— Был у нас в деревне Петька Кравчук. Весёлый такой, балагур... Хороший, домовитый, хозяйственный. Но как напьётся — дурак дураком. После армии он ещё не так пил и, вернувшись, женился на Маринке. Она его со школы любила. Прожили они несколько лет, а он всё больше пить стал. Не выдержала Маринка и выгнала его из дома. Он стал ночевать, где упадёт. То в сарае, то на сеновале. Однажды заснул у меня под забором. Мне его жалко стало. На улице заморозки. Притащила... Ну, и прижился он у меня. Пить перестал, на работу устроился. Я его в город возила лечиться. Петька и говорит:
— Знаешь, Наташа, давай, как люди, распишемся. Свадьбу сыграем.
Я обрадовалась. Думаю, вот и на моей улице праздник.
Через год забеременела. Пошла к врачу. Тот осмотрел и говорит:
— Я тебе, Наташа, советую аборт сделать... У Петьки здоровья никакого, алкоголик он, хоть и завязанный. Есть у тебя дочка, и хватит.
— Представляешь? — обратилась я к Светлане. — Без мужика в восемнадцать родила и подняла, а теперь от родного мужа аборт делать?
— И что же? — спросила Светлана.
— А что? Родила. Только прав доктор был. Ребёночек недоношенный родился, слабенький. К двум годкам еле пошёл. В пять говорить начал. Вот сейчас проблема у нас. Пашеньке скоро в школу, а не берут... говорят, чтобы я в интернат в город отдала... для слабоумных. А чего он слабоумный, когда всё понимает?
— А что муж, Петька этот? Не пьёт? — Светлана видно решила перевести на другую тему.
— Не пьёт, — махнула я рукой. — Уж второй год как не пьёт, царство небесное... Сын родился, я всё время с ним. Петькой некогда заниматься. За ним глаз да глаз нужен был. Ну, он опять... раз, другой... потом совсем с тормозов съехал. Однажды пьяные заспорили, и кто-то его толкнул. Петька отлетел и прямо на дорогу. А там грузовик пёр. Так что осталась я одна с двумя детьми. Не знаю, что бы без Ирочки делала...

6
— Да ладно... Не судьба, видно, мне замужней женой... А ты, Света, девочку свою от мужа родила или... — спросила я Светлану.
— Да, я замуж вышла. Закончила учёбу, устроилась на работу в научный институт. Защитила диссертацию даже. Директором нашего института был Ильин Сергей Александрович. Мне пришлось к нему как-то по работе на приём прийти. Ну и... Серёжа как раз только развёлся. Стал на женщин окружающих посматривать. И тут я ему на глаза попалась.
Светлана заулыбалась и продолжила:
— Вот, Наташа, нам с тобой поначалу не повезло... И у тебя, и у меня свой Игорёк встретился. И сколько ещё таких. А вот Нинке, первой жене Серёжи, повезло. Она приехала в Москву из такого захолустья, что на карте с лупой не найти. Но не дура... Лишь бы с кем не связывалась. Присмотрела Серёжу. Нинка поступила учиться не сразу. На третий год. Сама понимаешь, что значит, когда мальчик после школы, а девице уже двадцать. Он мне потом рассказывал, что и не замечал её сначала. А после первого курса, во время сессии, его родители на юг уехали. Серёжа один остался в квартире. И вот эта Нина заладила к нему заниматься ходить. То одно ей неясно, то другое непонятно. Короче говоря, чуть ли не сама в койку его затянула. А потом через две недели родители вернулись, а Ниночка к Серёжиной маме:
— Ой, Лидия Семённа, помогите... как женщина женщине...
Родители у Серёжи порядочные, вызвали сына на ковёр и... отправили в ЗАГС. Он сильно и сам не сопротивлялся. Так воспитан был: женщина беременная — значит жениться должен. Думал, стерпится-слюбится. Раньше вообще, вон, не видя невесты, женились, и жили... Но ничего из этого брака не вышло. Нина добилась своего. Получила мужа. Родила сына. Бросила учёбу, которую еле тянула. И всю жизнь сидела дома. Сергей ни разу отпуск не брал. В выходные работал. Потому что семьи у него по сути не было.
— Сделал в молодости ошибку и всю жизнь потом искупал, — говорил он мне. — Нёс свой крест. Когда сын институт закончил, помог ему в хорошее место работать устроиться. Оставил жене квартиру, дачу, машину... всё. И вернулся к матери. Отец к тому времени уже умер. И как не было двадцати лет жизни...
Когда мы поженились, он сказал:
— Ты моя любимая и, по сути, первая жена. А Нина — мой крест, наказание за ошибку.
Светлана замолчала. И я сказала:
— Да, порядочный мужчина.
— А кому легче от его порядочности? — чуть не вскрикнула Светлана. — Ты, Наташа, подумай. Кто в этой ситуации выиграл? Что Нина в этом браке видела? Просидела в четырёх стенах без любви и ласки. Она, по сути, тоже жертва. Как и Сергей. Прожили двадцать лет, почти полжизни, чужими друг для друга, без радости... Только потому, что пару раз оказались случайно в одной кровати и не смогли предохраниться от нежелательной беременности.
— Зато мальчик родился... — вставила я.
— Знаешь, я думаю, и мальчик не выиграл особенно. Если его спросить, рад ли он жизни, конечно, скажет, что рад. И мать его любит, и отец заботится. Но полностью в такой семье ребёнок счастливым быть не может. Он видит, чувствует, что родители отбывают наказание друг с другом, это передаётся на ребёнка, откладывает свой отпечаток. Я же знаю Мишеньку, Серёжиного сына. Он замкнутый такой. Не радостный. Не открытый. Сам себе на уме. Никак не женится. Недавно слышала, как он сказал отцу, что не понимает, как можно было столько лет с матерью прожить. Ведь у неё из-за того, что Сергей её не любил, постоянно срывы были. Она в последнее время настоящей истеричкой стала. И всё это только потому, что случайная связь дала беременность... В общем, три сломанные жизни.

7
— А ты с ним хорошо живёшь? — спросила я.
— Да, так хорошо, что сама боюсь сглазить... вот пятнадцать лет недавно отметили. И ни один день не жалели. Дочка у нас замечательная. Отличница.
— А второго не думали?
— Не, хватит одной... Эту бы поднять. Теперь так всё дорого стоит. А хочется, чтобы ребёнок отказа не знал. И вкусненькое покушать, и на море поехать надо, и игрушку купить...
— Я, Светлана, так не думаю. Не во всех богатых семьях благополучные дети. Вон сколько среди таких наркоманов? Детям любовь нужна, а не подарки.
— Ты права, Наташа... права, — устало ответила Светлана и зевнула. — Давай-ка спать. А то тебе через час уже вставать.
— Ой, и правда. А мне сразу с утра на работу ещё бежать. Думала поспать в дороге, а мы тут с тобой разговорились... про своё, про девичье...

Я стала укладываться и услышала, как на верхней полке крутится и стонет девочка. Мы так увлеклись беседой, что и забыли о её существовании.
— Что-то случилось у девчушки... — подумала я и снова вернулась мыслями к разговору со Светланой. — Вот ведь, женщина... считает, что ребёнку конфеты нужны. Разве это важно? Его любить надо...
Глаза стали потихоньку слипаться. И я, сквозь сон уже, припомнила, как когда-то давно, Иришке лет семь было... Она гуляла. Стемнело, а она всё не возвращалась. Потом прибегает... возбуждённая. Глазки горят. Платьишко всё грязное.
— Где болталась? — в сердцах выкрикнула я.
— Ой, мамочка, — затараторила Ирочка, — посмотри, что принесла...
И она стала выкладывать из карманов какие-то коробочки, фантики яркие.
— Что это ты в дом притащила? — удивилась я.
— Да там поезд московский стоял... Часа два... Авария на пути. Когда отъезжал, смотрю, пассажиры, которые всё это время гуляли, на перроне конфеты ели, печенье всякое... и пустые коробочки выбросили. Я и собрала. Посмотри, мамуль, какая красотища.
Ирочка стала раскладывать свою добычу на столе, ласково разглаживая каждую бумажку. Я смотрела на неё и чуть не заплакала. Мусор собрала и радуется. А почему? Да потому, что нет у нас такого. Да хоть бы и было... за что купить?
— А это, — Ириша протянула на ладони одну конфетку, — это тётенька с поезда мне дала. Увидела, что я фантики собираю, и говорит: на, детка, возьми.
— Да что же я тебе, Ириша, конфет не покупаю? — спросила я.
— Покупаешь, мамуленька. Но не такие. Барбариски, соевые покупаешь. А это "Мишка на севере". Посмотри, какой мишка...
— Ну, бумажка красивая, а конфета такая же...
Ириша аккуратно раскрыла фантик и надкусила. Шоколадная корочка лопнула, и раздался хруст. Девочка аж простонала, прикрыв глазки.
— Неееее, мам, не такая... — сказала она, прожевав кусочек. И протянула оставшуюся часть мне — на, попробуй.

8
Я почти заснула, как услышала шорох и движение наверху. Чуть приоткрыв слипшиеся глаза, увидела, что девочка, кряхтя и постанывая, спускается с верху. Встав на пол, она стянула свой рюкзачок, накинула пальто и вышла.
— Куда это она? На ходу прыгать, что ль, собралась? Следующая станция моя... Раньше остановок не будет. А до моей ещё с час... — подумала я и снова отключилась.
Но заснуть так и не удалось. Вскоре я услышала скрежет отрывающейся двери, пучок света ударил в лицо, и проводница закричала, будто хотела разбудить весь вагон:
— Через десять минут Ваша станция. Сдавайте бельё...
Светлана сквозь сон произнесла:
— Счастливо тебе, Наташа... — и, повернувшись ко мне спиной, снова тихо засопела.
Я пригладила волосы рукой, протёрла глаза.
— Умываться некогда. Не проехать бы... — подумала я.
На нашей станции поезд чуть скорость сбросит и... вперёд. Почти не останавливается. Я надела своё пальто, сложила постель, свернула матрас, аккуратно завернув в него тощую казённую подушку, достала из рундука сумку и пошла по проходу к выходу. Проводница уже ждала меня, стоя в дверях своего служебного купе. Она взяла бельё, бросила его на пол и выскользнула вперёд, открывать двери вагона. Я хотела было идти за ней, но неожиданно открылась дверь из туалета, располагающегося сразу за служебным купе, и в проёме я увидела свою соседку с верхней полки. На мгновение наши взгляды встретились. Она смотрела на меня затуманенными глазами, явно не узнавая. Вдруг она рухнула на пол, прямо мне под ноги, перегородив проход своим телом.
Поезд зашипел и остановился.
— Эй, где Вы там? — закричала проводница, грохнув дверью, фиксируя её. — Ну... дальше поедешь? — продолжала она призывать меня, не видя того, что произошло.
— Тут девочка лежит... я не могу выйти... она потеряла сознание, видимо... — закричала я в ответ, едва опомнившись.
Проводница в одно мгновение влетела в вагон.
— Господи... ещё этого не хватало...
Она взяла девочку за плечи, пытаясь сдвинуть ту, чтобы пропустить меня. Я, желая помочь проводнице, подхватила девчушкины ноги...
— Ой, так она вся в крови... — растерянно произнесла я, нащупав руками горячее и липкое, и сразу сообразив, во что попала.
Пока мы возились, поезд издал прощальный писк и заскрежетал по рельсам, медленно отъезжая.
— Ой, а как же я... Мне же сходить — пролепетала я.
Проводница оказалась прыткой, хотя на вид была громоздкой и неповоротливой. Со всей силой она дёрнула рычаг стоп-крана, одновременно с этим закричав истошным голосом:
— Клавка!!! Вставай!!! Приехали...
Поезд недовольно зашипел, словно разозлился, что ему не дали набрать скорость. Проводница открыла дверь купе, где отдыхала её напарница, и снова закричала:
— Клавка, говорю, подымайся... У нас труп в вагоне.
Схватив фонарь, она выскочила на улицу, чтобы задержать поезд. Клавка, услышав слово "труп", вскочила без дальнейшего напора. В секунду натянула на себя прямо поверх рубахи, в которой спала, кофту и наклонилась к лежащей на полу девочке.

9
— Труп... Ты, Сидоровна, того... я со сна и то вижу... живая, — сказала Клавка.
С улицы слышались голоса.
— Там у меня девчонка. Вся в крови... Давай, Михалыч, быстро беги на станцию, зови медработников с носилками. А я буду состав держать. С пострадавшей кто? Да Клавдия же...
Я присела рядом и посмотрела на девочку. Та лежала без движения и почти без дыхания. Пальто раскрылось, и отчётливо были видны потёки ярко-красного цвета на ногах и по краю юбки.
— На улице холод, а она без колготок. Смотри, туфли на босу ногу... — заметила проводница.
Довольно-таки быстро прибежала женщина-врач в белом халате, поверх которого было накинуто пальто, и два мужчины с носилками. Один из них зашёл в вагон, подхватил девочку на руки и вынес. Я услышала, как на улице возились, раскладывая носилки. Врач давала указания. Голоса смешались, и я уже не могла понять, о чём они говорят.
— Ну, Вы... пассажирка. Выходите. Я двери закрываю. И так задержались... — кричала мне Сидоровна.
— Иду, — так же надрывно откликнулась я на зов проводницы и двинулась к выходу. Неожиданно мне вспомнилось, что девочка вышла из купе с рюкзаком.
— Видно, ей плохо стало, она его в туалете забыла, — подумала я и заглянула в крохотную кабинку.
На полу между унитазом и стенкой, так, что сразу и не заметишь, стоял рюкзак. Я ловко подхватила его и выскочила из вагона.

На улице уже понемногу светало. Я прошла в здание вокзала и направилась в медпункт. В небольшой комнате, на двери которой был наклеен красный крест, стояла кушетка. На ней лежала девочка, около которой суетилась врач. Она держала девочкину руку в своей и считала пульс. За столом сидела то ли медсестра, то ли дежурная по вокзалу, и крутила диск телефона, чертыхаясь.
— Вот, черти... работнички... не берут трубку. Спят, паразиты. Ты тут хоть помри. Никому дела нет.
На том конце провода, видимо, наконец проснулись.
— Аллё! Больница? Слава те... Звонят с вокзального медпункта. Срочно пришлите скорую. У нас тут девушка. Вся в крови. Без сознания, — говорила женщина в телефон.
— Да пришла уже в себя, — тихо произнесла врач, оглянувшись в сторону говорящей.
— Пусть лучше думают, что без... — откликнулась та, положив трубку. — Сама знаешь, так скорее приедут.
И тут они увидели меня.
— Что Вам надо? — недовольно спросила врач.
— Да, собственно, ничего не надо. Просто у этой девочки с собой была сумка. То есть рюкзак... Она там упала... и его в туалете забыла.
— Вот... — сказала я, поставив сумку на стол, и повернулась к выходу.
— Постойте... — обратилась ко мне врач. — Мы Вас не знаем. Может, Вы чего из рюкзака взяли, а девчонка в себя придёт, начнёт уверять, что там кошелёк с деньгами был. Так что давайте вместе посмотрим содержимое, составим опись, Вы подпишитесь... А то, знаете, разные люди бывают... Мы тут много лет с Людмилой Петровной работаем, всякого насмотрелись...
— Да я что, против, что ли... — промямлила я и вернулась к столу.
Врач тем временем открыла рюкзак и достала свёрток. Сначала показалось, что она держит в руках просто тряпки, которыми девочка вытирала кровь с себя. Женщина положила свёрток на стол. И тот слегка зашевелился. Мы заворожено смотрели на него. Врач аккуратно стала разворачивать тряпки, и мы увидели... младенца. Это был самый настоящий крошечный ребёночек, хотя и очень  маленький, весь в крови и слизи, но вполне живой. От света он прищурил и без того закрытые глазки и издал какие-то звуки.
— Господи... — шепотом проговорила Людмила Петровна. — Мы тут всего насмотрелись, правильно говоришь... но такого...
— Так она в туалете, в поезде... родила... — продолжила осипшим голосом я.
— И хотела его там бросить... — с ужасом, тоже почти неслышно, закончила врач.

10
В этот момент в комнату ворвались громкие голоса приехавших санитаров и врача из больницы.
— Где больная? — спросил крупный мужчина, по-видимому, главный.
Не получив ответа, он и сам увидел лежащую на кушетке и дал указание нести её в машину скорой помощи.
— Вы чего стоите, как препарированные? — спросил мужчина, глядя на три безмолвные женские фигуры.
— Да вот... тут ещё... ребёнок... она, видимо... родила, — говорила врач медпункта, медленно проговаривая каждое слово.
— И что теперь? Родила, и чудненько. Плохо, что ли? Давайте его сюда. Разберёмся и с матерью, и с ребёнком, — сказал врач, забрал свёрток и вышел из комнаты вслед за санитарами.

Я прибежала домой, вывалила детворе подарки, привезённые из города, и крикнув:
— Ириш, Пашку в садик закинешь перед школой? — выскочила из дома.
Ответа я уже не услышала.
Через полчаса я была на работе. День тянулся как никогда. Чувствовалась тяжесть бессонной ночи. В пять конторские сотрудники вывалили на улицу. Я направилась к автобусной остановке. На углу возвышалось старое здание нашей больницы, давно не белёное и сильно облупившееся. Автоматически, даже не задумываясь над тем, почему это делаю, я направилась к входу.
— Сегодня рано утром к вам девочку привезли... — сказала я в окошко регистратуры. — Ну, ту, что родила в поезде...
— Девочки не рожают. Девочки в куклы играют, — изрекла толстуха с пережжёнными перекисью водорода волосами, казавшимися паклей у неё на голове. — Ну, привезли. Роженицу. Чего вам от неё надо? — спросила крашеная блондинка с вниманием глядя на меня.
— Я бы хотела её проведать... Как она?
— Она плохо. А проведать нельзя. Не приёмное время. Завтра приходи с двух до четырёх...
— Да как же... я же работаю, — стала объяснять я.
— А нам какое дело. Если у тебя близкий человек в больнице лежит, то придумаешь, как быть. Твои проблемы. Да и вообще. Роженица эта сегодня ещё не вставала. Слабая... Говорю, завтра приходи.
Я хотела уже уйти и даже повернулась к выходу, как услышала у себя за спиной:
— Родственницу проведать... таких родственниц надо за ноги вешать всем на обозрение... Это же надо... рожают, а потом детей выбрасывают. Как отбросы на помойку, — бурчала блондинка.

11
На следующий день я приготовила кулёк с яблоками, которые уродились у меня прошлой осенью. Я заполнила ими весь погреб, и нам с детьми хватило хрустящей антоновки аж до самой весны. В три часа я отпросилась у начальницы, рассказав ей про девочку, родившую в поезде, которым я ехала домой из командировки, и та отпустила сбегать, отнести яблоки.
— Одна нога там, другая тут, — радостно сказала я и понеслась в больницу.
— Сейчас позову, — ответила дежурная по регистратуре и крикнула нянечке, которую из коридора не было видно:
— Карповна... Слышь, Карповна! Позови эту... ну что родила вчера в поезде. К ней тут пришли.
В холле больницы вдоль стен притулились деревянные кресла. С одной стороны сидела старушка, рядом с которой на краюшке примостился парень. С другой стороны весь ряд стульев был пуст. Я села на один из них. Минут через десять в коридоре показалась девичья фигура. Девушка двигалась медленно, опираясь на стенку, и, выйдя в вестибюль, огляделась. Увидев меня, она сделала пару шагов и аккуратно присела рядом.
— Чего вам от меня надо? — спросила она, не глядя в мою сторону.
— Да вот хотела узнать, как ты тут. У тебя же в Привольном никого нет... проведать некому. А я, вроде, знакомая. Ехали вместе всю ночь.
— Ну, проведала и ладно. Спасибо за внимание. Иди домой. Или тебе что, заняться нечем.
— Как тебя зовут? — спросила я, делая вид, что не обратила внимания на её слова.
— Ой, в душу лезть хочешь? — вздохнув, вопросом на вопрос ответила девочка, но всё же назвалась. — Катя. Дальше что?
— Катенька, что же ты так на людей злишься? Кто тебя обидел? — снова спросила я.
— Люди и обидели, — ответила она.
— Ты молодая ещё. У тебя вся жизнь впереди. Не надо так.
— Тебя Наташей, по-моему, зовут? — спросила она меня.
— Да, — ответила я.
— Так вот, Наташа... Мне плохо. Очень плохо. Хреново прямо-таки. И никто, слышь, никто мне не поможет. А ты вместе со своими разговорами шла бы...
— Катенька, — сказала я, — тебя выпишут... может, тебе ехать некуда. Поживи у меня с ребёночком. Всем места хватит.
— Да уж... с ребёночком мне только у тебя место и будет, — ухмыльнулась Катя.— Но только чем к тебе, так уж лучше сразу на кладбище. Дураков нет свою жизнь гробить. Ты на себя посмотри. Убогая. Тебя ублюдок обрюхатил, а ты давай рожать... Будто у тебя не одна, а три жизни. Если эта не удалась, то ещё запасные есть... Себе жизнь испортила, в деревне этой гниёшь... А дочка тебе твоя спасибо сказала? Сильно радуется-то жизни такой?
— Неправда, — вырвалось у меня, — она рада жизни. Ведь люди разные бывают. Одним разносолы нужны, чтобы счастливым быть, другим...
— Всем вкусно поесть, тепло поспать надо. Без конфет прожить можно. И без игрушек... строя на уличном песке замки... Только радостная ли это жизнь? А замки эти дети строят, потому что все.... слышишь, все! мечтают в этих замках жить. А что ты своей дочери дала? Больного братишку? Совсем ума не нажила. И так девчонка твоя в дерьме с тобой ковырялась. Так ты ей слабоумного поднесла. Чего сама с ним не возишься? А? Работать тебе надо. А чего думала, когда рожала от алкаша. Тебя врач предупреждал. Так нет, не могу аборт делать. Грешно... А больного на свет произвести и на всю жизнь его на мучения обречь не грешно? Знаешь, Наташа... Ты жизнь свою изгадила. Двух несчастных на свет произвела. И ещё учить лезешь... Я вон лучше у той... как её, ну которая с тобой ночью разговаривала...
— Светлана, — тихо сказала я.
— Да, правильно. Так вот у неё поучиться можно. Ты видела? Бабе за сорок, а как выглядит? На курорты ездит. Мужа какого оторвала. Вот у неё дочка счастливая... А всё почему? Потому что Светлана эта головой думала, когда в двадцать лет забеременела. А у таких, как ты, вместо головы одна совесть. Только куда её натянуть, не знаешь. Носишься с ней как с писаной торбой.

Катя встала и, не прощаясь, медленно пошла в сторону своей палаты. Когда она уже почти скрылась из виду, я вспомнила про яблочки и крикнула:
— Я тебе яблочки принесла...
Голос сорвался и показался мне чужим. Катя остановилась на мгновение и обернулась.
— Прости, Наташа, — тихо, одними губами, сказала она.
Я вскочила с места, подхватив стоящий на полу кулёк с антоновкой. Яблочки от неловкого движения рассыпались по полу и, пока я собирала их, Катя исчезла за поворотом коридора. Я не смогла идти и снова упала на стул. Ноги были словно ватными.

12
На следующий день я снова пошла в больницу. Дежурная сходила позвать Катю, но, вернувшись, сказала, что та отказалась выйти.
— Велела передать, чтобы ты не приходила больше... — сказала старушка, переминаясь с ноги на ногу, словно стесняясь переданных слов.
Я ушла. Все следующие дни я находилась, как в ознобе.
— Нет, всё-таки глупые люди. И Светлана эта. И Катенька. Как можно равнять жизнь человека с конфетами? Разве Ирушка моя жизнью недовольна? Разве лучше было бы её не рожать?
От этой мысли меня передёрнуло.
— Да и Пашка. Ну, заторможенный. И что? Не всем же умными быть... Вон, как он вчера солнышку радовался. Сидит, мордаху подставляет и улыбается. Чего-то ему видится. Урчит, как котёнок...
То вдруг вспоминалось режущее слух обидное слово "убогая", брошенное Катей. Может, и правда, убогая... Хожу вечно в обносках. Не помню, когда покупала себе шмотку в магазине. Да меня и мать родная такой считает... Так что же, раз я детей родила, так теперь убогая? Нет, ерунда это всё...

Мысли бродили во мне, как вино на дрожжах. И на пятый день я окончательно пришла к выводу. Нужно снова идти в больницу и говорить с Катей. Я знаю, что скажу. На этот раз смогу убедить её. И, отпросившись на работе, я побежала к четырём в приёмное отделение.
— Так она выписалась, — сказала блондинка из регистратуры, которую я видела в первый раз, когда пришла проведать Катю. — Главврач объявила, что её завтра выпишут... то есть сегодня. А она вчера вечером исчезла. Днём пальто взяла в палату, сославшись, что погулять хочет. Вечером, когда пересменок был, не углядели. На ужин позвали, а её и след простыл. Ушла. Боялась, что опять ей будут дитя навязывать.
— Так она всё-таки его оставила? — спросила я.
— Оставила. И слушать никого не стала.
— Что же с ним теперь будет?
— А чего? Ясное дело... пока переведут в отделение для недоношенных. А там видно будет. Он слабенький, всё равно, поди, не жилец на этом свете.
Вдруг меня осенило: возьму ребёночка себе.
— Слушай, а главврач принимает?
— До четырёх... — ответила дежурная.
Я помчалась по коридору в кабинет главврача, Сидоренко Павла Петровича. Он хорошо помнил мои вторые роды. Да и после этого я не раз приходила к нему с мальчиком на консультации. Около кабинета никого не было, и я заглянула:
— Можно?
— Вообще-то приём окончен, — отозвался Павел Петрович. — А что у тебя, Наташа? Заходи  уж...
— Я по поводу ребёночка... из поезда... — задыхалась я от быстрой ходьбы, — усыновить хочу. Что делать? Научите.
— Ната-а-аша, — протянул Сидоренко, — добрая ты душа...
— Вот Вы говорите — добрая, а другие — убогая. Это одно и тоже, наверное...
Доктор молчал, внимательно глядя на меня.
— Ладно, не важно, как называть, важно в печь не ставить... Ну, так как?
— Тебе не дадут усыновить. Ты одна. Без мужа.
— Я двоих без мужа ращу. И что?
— Это другое дело. То твои родные дети. А усыновить можно только супружеской паре, да чтобы доходы были. И вообще... ты не дёргайся зря. Эта Катя плод свой не знала чем вытравить. Он больной весь. Она живот сжимала, чтобы беременность никто не видел. Голодом себя морила, чтобы не поправиться...
— Вот изверг-то... — прошептала я. — Откуда такие?
— В общем, ребёнок не жилец... — сказал Сидоренко, не обратив внимания на мои слова. — Умрёт он, и бумаги на усыновление собрать не успеешь.

Я медленно пошла домой. В комнате перед телевизором на полу сидел Паша. Он внимательно смотрел на экран, на котором монотонно что-то рассказывала диктор.
— Ты чего, переключить не можешь? — устало спросила я дочку. — Там сейчас мультики по другому каналу.
— Да какая разница, — раздражённо ответила Ирочка, раскачиваясь на стуле. — Ему что мультики, что прения в госдуме.
— Перестань! — выкрикнула я. — И прекрати раскачиваться. Сколько раз говорила. Упадешь, переломаешь хребет. Будешь всю жизнь парализованная лежать.
— Жаль, что лежать... — тихо сказала дочка. — Если бы насмерть, то я бы качалась без устали. Но со стула насмерть не разбиться.
Я с ужасом посмотрела на неё.
— Не боись... Всё в порядке. Знаешь, мать... Через два месяца конец учебного года. И я уеду в Ростов. К бабушке. Она мне письмо написала. Зовёт к себе. Обещала помочь в училище поступить. Буду у неё жить. А там посмотрим... Дураков нет. Я повторять твою жизнь не собираюсь. Прости...