..."И нестерпимая тоска разъединенья

Пронзила сердце мне, и в этот миг

Всё, всё услышал я — и трав вечерних пенье,

И речь воды, и камня мёртвый крик"...

Николай Заболоцкий

Был осенний солнечный день. По тропе, тянущейся меж кустов и огромно-высоких сосен, шли двое. Она — в пальто нараспашку, тощая и прямая как штык старуха с выражением раздражения на лице — шла по-старушечьи резко переставляя ноги, а он — седой старичок, с синенькими венами на молочно-белых висках — шёл, опираясь на массивную резную палку, загребал ногами листву, вздыхал и улыбался всему, что видел вокруг себя. Улыбался так, будто никогда раньше и не видел такой щедрой своими красками осени. Листья, падая, медленно кружили в воздухе, словно тая. Изредка гулко ударялись о землю жёлуди. Тепло и тихо было в лесу.
— Ах, какая ж благодать, Аннушка! — сказал старичок.
— Ты запахнулся бы! — выговорила старуха своему спутнику. — Только что выздоровел.
— Ничего, дружок! Не тревожься! Сегодня тепло!
— Смотри. Потом будешь дохать. "Дружок"! — передразнив его, недовольным голосом проговорила старуха и замолчала. Сейчас спутник её, расчувствовавшись, опять забыл, что ей не нравится, когда он называет её этой собачьей кличкой, но не до того ему было сейчас в этом осеннем великолепии.
— Вот, я иногда думаю, Аннушка! — говорил он. — Вся эта красота-то и до нас ведь была! И после нас будет...
— Ну, да. Ну так и что?
— Да так! Но всё равно, понимаешь? — смущаясь, проговорил старичок, посматривая по сторонам. Сейчас ему не хотелось встречаться взглядом со своей спутницей. — Смотри! — вдруг, словно ожив, воскликнул он и показал своей палкой в сторону орехового куста, что рос в двух-трёх шагах от тропы. — Ты посмотри! — говорил он, а сам уже шагнул в высокую желтеющую траву.
Там, под кустом, уткнувшись клювом в траву, лежала, похоже, умирающая птица. Старый ворон. Крылья его опали. Глаза были прикрыты серо-сизой плёночкой, которая едва приметно дрожала. Заслышав шаги, птица вздрогнула, устремилась было прочь, но тут же, раскрыв клюв, завалилась на бок.
— Аннушка! Анна! Смотри, он умирает! — От волнения у старичка даже глаза покраснели.
— Ну что там ещё? Что ты словно слабоумный какой! — осуждающе проговорила старуха, дёргая головой, но ступила всё же с тропы в сухую, космато лежащую траву.
Старик бросил в траву свою палку и обеими руками поднял птицу с земли. Птица была тяжёлая, ослабевшая, но ещё тёплая. Глаз у неё боязливо дрожал, умирал. Старичок протянул птицу в сторону приближающейся к нему старухе. Как бы говоря ей: "вот, мол, смотри". Но старуха, разглядев, что волновало старика, проговорила, брезгливо оттопыривая свои пожухлые губки:
— Фу! Какая мерзость! — и, отвернувшись, зашагала прочь, выбираясь из травы на тропу и ворча. — Вечно он выдумает! И всегда что-нибудь эдакое!
Старичок что-то проговорил ей в ответ на её "фу, мерзость какая", но старуха молча, будто не слыша своего спутника, присела на поваленную берёзу и, достав из кармана папиросы, собралась закурить. А старичок тем временем принялся копать палкой ямку для умершей птицы. Он увлекся. Раскраснелся. На землю упало его кашне. Он поднял его, отложил в сторону и вновь приналёг на палку. Рвал острым концом поверхность дерна, стараясь обнажить землю. Старуха, пытаясь зажечь спичку о коробок, изредка взглядывала на старика и ворчала себе под нос.
— Далось ему это чучело!
Не загоревшись, у неё сломалась спичка. Старуха в сердцах бросила её в траву. При этом папироса во рту у неё дрогнула вниз-вверх. Рядом, шорхнув о траву и напугав старуху, упал в землю жёлудь. Ей почудилось, будто внутри у неё что-то заплакало тихим кротким плачем. Трясущимися пальцами она достала вторую спичку. Когда ей удалось прикурить, она жадно и с удовольствием затянулась дымом табака и несколько успокоилась.
Пришел старик.
— Вот и всё. Закопал, — тихо молвил он. Но увидев, что у Аннушки его глаза на мокром месте, замолк. За всю прожитую с нею жизнь не видел он у неё слёз. И уже привык воспринимать это как нечто естественное для неё. Он был уверен, что именно за это он и любил её всю жизнь. Всегда в рассуждениях о её характере он говорил себе, что она у него молодец, не то что он, и что вот о таких именно людях говорил когда-то один из наших классиков, что из них бы гвозди делать. Не то что он — был по жизни как тряпка и баба.
Молча пошли они дальше. Она впереди, а он, несколько поотстав, следом. Шёл, поглядывая под ноги, ковырял траву палкой и раздумывал о причине слёз своей спутницы. Нет, его Аннушка всю жизнь была для него загадкой, и потому вскоре он перестал об этом думать. Он увлечённо нагибался к земле за грибами, брал их, рассматривал, поднимая вверх к солнцу, и радовался всему этому как ребёнок.
Потом они устали. Вернее, устал старичок. Солнце в безветренном лесу разморило его, и он предложил своей спутнице отдохнуть. Они присели на тёплый просторный пень, и старичок в этом, казалось, по-осеннему умирающем лесу вскоре мирно задремал, уронив свою голову на грудь. А старуха сидела рядом с ним в своём одиночестве, с глазами, полными растерянности и боли.
Вдруг сзади них, за кустами раздался глухой торопливый бег молодых ног и частое жадное дыхание.
— Нина! Нина! Ну, постой! Куда же ты?! — кричал молодой мужской голос, и от крика этого всё вокруг будто встрепенулось, ожило. — Стой, милая! Не беги от меня! Что ты, родная?! Чего ты испугалась?! Ведь я люблю тебя!
С молодого дубка, что стоял там за кустами, вдруг градом посыпались на землю жёлуди.
— Колечка, не надо! Не надо, милый! — быстро и горячо шептал девичий голос. — Ты же меня любишь, родной! Только не сейчас! Только не сейчас! Я боюсь, мне будет больно! — словно жёлудями, сыпала словами девчонка, прерывая себя поцелуями.
— Ну чего же ты боишься, дурочка моя! Я тебя так люблю! Я хочу, чтобы у нас с тобой было много детей! Много! Понимаешь? Миллион! Понимаешь?! Я тебя так люблю!
— Сумасшедший! — уже без страха отвечал парню ликующий девичий голос.
— Ты представляешь, если из-за нашей любви появится целый город людей! — понесло при этом парня, и он заржал как одержимый.
— Сумасшедший! — счастливо смеялась девушка. — Я тоже хочу, чтоб так было!.. Нет! Нет! — тут же пугливой ланью метнулся её голос. — Мне будет больно! Я знаю! Я читала! Ну, пожалуйста! Миленький! Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста, пожалуйста, — часто-часто заговорил вдруг девичий голос. И слышно было, как страх в нём постепенно тает и уступает место нежным, сладостно-счастливым стонам, прерываемым поцелуями.
Старичок давно уже проснулся и, слыша всё это, конфузливо розовел, счастливо улыбался и всё никак не мог двинуться с места, хотя старуха давно уже тянула его за рукав в сторону от кустов. Она, как только услышала всю эту возню в кустах, в первое мгновение, растерявшись, сидела бледная, не смея пошевелиться. И только её тёмные, совсем молодые ещё глаза, что минуту назад были полны растерянности и боли, сейчас словно вспыхнули нежностью и любовью. Это было похоже на то, как если бы ночью по сильно облачному небу вдруг дрожливо и радостно побежала зарница. Но это продолжалось недолго. Увидя, что старик не то испуганно, не то радостно смотрит на неё во все глаза, старуха встала и, брезгливо искривив свой морщинистый рот, пошла прочь. Будто проснувшись ещё раз, старичок покраснел до корней волос и, чего-то испугавшись, тоже встал и, понурясь, потащился следом за старухой. Потом, видно, озлившись на что-то, зашагал быстрее. И стал обгонять старуху. Но та решила зачем-то остановить его и схватила старика за локоть.
— Нет, подожди! — сказала она. — Что ты думаешь?!.. Что ты сейчас там подумал, когда смотрел на меня?!..
— Ну что ты! Что ты! — растерявшись, заговорил старичок. — Разве я что-нибудь подумал, Аннушка?! Да и что такого я мог подумать?
— Нет, — в волнении и почему-то излишне горячо настаивала старуха, — ты скажи! Я знаю!.. Ты считаешь меня!.. Я знаю, за кого ты меня считаешь!..
— Ну, это совсем не то! — решительно отрицал старичок, так как действительно никогда не думал о ней, всегда такой правильной и знающей, что такое хорошо, а что такое плохо.
— Нет, то! — горячилась старуха. — Ну, может быть и не совсем! А вроде этого! Ты мне никогда об этом не говорил, но я уверена, что ты, — она замолчала, похоже, собираясь с силами. — Уверена, что ты... меня ненавидишь!.. Да! Не спорь! Теперь, когда уже всё прожито! Ты ненавидишь меня!
— Ну что ты! Что ты! — не на шутку всполошился старичок. — Разве я что-нибудь говорю такое!
И тут старая женщина сорвалась в такой плач и такие рыдания, что трудно было поверить, что это плачет старый человек. Старик испугался, что с ней может случиться приступ, так как старуха его была "сердечница". Он гладил её по голове, по спине, а рука у него дрожала. Он только сейчас вдруг увидел, что эта сильная, каковой он всегда считал её, женщина страшно несчастна. Невероятно, но факт. Проживши всю жизнь рядом с ней и даже — тайно от неё, потому что не любила она "этого" — любя её робкой, стыдливой любовью человека слабого и нерешительного, он только теперь, казалось, разглядел свою Аннушку.
Дома старичок с тревогой в глазах уложил жену свою в постель и дал ей лекарство. А Аннушка продолжала удивлять его. Слабеющим голосом говорила она ему:
— Прости меня, Митя! Прости! — и, ловя его какую-то пугливую руку, пыталась поцеловать её. Ей хотелось бы многое сказать ему сейчас. Очень много. Но она очень плохо чувствовала себя. А главное, внутри у неё всё ещё что-то плакало, то, что началось ещё у неё там, в лесу, и мешало говорить.
— Ну что ты! Что ты! Аннушка! Я здесь! Ты успокойся, родная! Тебе нельзя так расстраиваться!
А старуха глотала слёзы и, чувствуя, как ноет сердце её, лежала, боясь шевельнуться. Однако, вскоре, взяв себя в руки, затихла, а после и заснула. Возле неё в кресле, поставленном рядом с постелью, уснул и старичок. Ночью он слышал, как рядом с ним будто стонет кто-то, но видел он во сне своём тех, молодых, целующихся под дубом, и стон этот, что был рядом с ним сейчас, прозвучал для него не зовом о помощи, а сладостно-радостным звуком счастья и жизни.
А утром жена его была уже мёртвой, и только след от слёз её по вискам за уши говорил ещё о том, что, может быть, час назад она была жива.