Наконец печь разгорелась. Дрова в топке весело потрескивали, обещая скорое тепло в избе. Старик, кряхтя, полез на полати.
— Чё это ты так рано? Восемь ещё тока...
— А-а-а, чё-то устал я сегодня... да и спина замёрзла.
— Ну, так а я тебе что говорю? Выкинь ты эту телогрейку, овчина в ней прохудилась совсем! Что тебе, одеть нечего? Вон какой знатный лётчицкий жилет тебе Игорёк прислал! Так нет же, прицепился к этой телогрейке... Вона щас в печку кину, да и разговорам конец!
— Не тронь, старуха. — Категоричным и даже каким-то угрожающим тоном тихо сказал старик. — Мне её Галька сшила.
— Что ж теперь, коли Галька?! Помирать теперь в ней будешь, что ли?
— А хоть и помирать. Тебе чё?
— Да ничё! Не ной потом, что спина болит!
— Кто это ноет-то? Сама начала...
— А-и... — махнула в ответ старуха.
Наступила тишина. Старуха убрала остатки ужина, вытерла стол и выглянула в окно. На улице темнело. Дождливый осенний вечер навевал тоску.
— Темнеет уже рано, снега нет, так теперь на улице хоть глаз выколи... — тихо пробормотала она.
Старик не ответил. Почувствовав тепло, подбирающееся с левого боку, он начал было дремать... И в тонком сне он вдруг отчётливо увидел себя, совсем ещё молодым... Как он сидел на крыльце нового, только что построенного дома. Вырезая ножом ивовые палочки, он мастерил качели для своей Гальки. Маленькие детские ручонки мягко легли на глаза.
— Игорёк? — притворяясь неузнающим, кто это, спросил с улыбкой отец.
— Не угадал, не угадал! — залилась весёлым смехом дочурка...
Увидев, что отец чем-то озабочен, спросила:
— Пап, а ты чё делаешь?
— Качельки для одной девочки...
— Девочки? — в огромных детских глазёнках мелькнула ревность. — Какой девочки?
— Одной очень хорошей девочки! — лукаво улыбнулся Семён.
Девчушка опустила глаза, пытаясь скрыть обиду. Такой вид дочки совершенно обезоруживал Семёна.
— А у меня одна девочка... — тихонько ткнул дочку в бочок пальцем.
Слегка дёрнув локтем, насупившаяся девчушка не повернула и головы.
— Ты что? Обиделась? А какие у нас губки-то надутые... — порывистым движением Семён поднял дочку на колени.
— Не подлизывайся... — в глазёнках мелькнуло торжество.
— Я подлизываюсь?! Я подлизываюсь?! А вот как сейчас защекочу тебя! — счастливый детский визг разнёсся по всей округе.
На этот визг из дома, как ошпаренная, выскочила испуганная мать. Увидев, что ничего страшного не случилось, она разозлилась.
— Вы что?! Полоумные! Совсем уже?! Сердце зашлось! — но, увидев, как проказники прижались друг к другу со счастливыми улыбками, сменила тон. — Господи, аж в ушах звенит... Всю деревню, наверно, всполошили...

...Старик открыл глаза. В комнате царил полумрак. В красном углу горела лампадка и зажжённая свеча. Доносилось тихое бормотание Даниловны.
— ...И прости вся, елика Ти согреших днесь, яко человек...
"Человек..." — мысленно возмутился старик. — "Да разве баба — человек?! Вот и к телогрейке моей прицепилась, будь она неладна..." — но звука, однако, не произнёс... Сон не шёл. Перед глазами стояла любимая Галька, которую он не видел вот уже почти полгода и невыносимо скучал, хоть и не хотел себе в этом признаваться...
— Маш?
— Ась? — оторвалась от молитвы женщина.
— Ты до сберкассы-то ходила?
— Зачем?
— Гальке пензию мою отправить?
— Ходила, ходила! Спи там, — ворчливо пробормотала про себя она, — попробуй не сходи — ты же потом со свету сживёшь...
— Да не ворчи ты там... Этот оглоед бросил её с двумя детьми, так что ж мы-то — чужие люди, что ли?
— Родные, успокойся, родные... — Даниловна улыбнулась про себя. Она привыкла к его грубоватой отцовской любви к дочери. Сына Игоря, который был на десять лет старше Гальки, отец тоже любил, но Галька, поздний ребёнок, всё же была у него на первом месте. Если оказывалась в кармане одна вкуснятинка, то она предназначалась только Гальке...
...Спохватившись, что она молилась, Даниловна притихла, стараясь вновь уловить молитвенное настроение.

В комнате снова воцарилась тишина, изредка нарушаемая тихим шёпотом Даниловны. На стенах избы танцевали тени от слабого пламени свечи... Семён повернулся, подставляя печке другой бок, зевнул и снова задремал...
...В этот раз ему привиделись давние воспоминания...
...В тот день удалось выйти из окружения только двоим. Они переждали время, пока фашисты прочёсывали деревню, в огромных навозных кучах. Вонючий навоз был тёплым, и уставшие и голодные молодые бойцы задремали. Семён отчётливо услышал тихое "Живый в помощи вышняго, в крове Бога небеснаго водворится..." Он узнал голос. И тут перед глазами его возникла коленопреклонённая в горячей молитве молодая его жена Мария. Лицо её было залито слезами...
"И рана не приближится телеси твоему" — Семён проснулся от шуршащего звука (немецкий штык проткнул навозную кучу где-то совсем рядом с его локтем) и резкого окрика и гоготания на немецком. Семён застыл, словно парализованный... И только когда голоса удалились, позволил себе выдохнуть...
"И рана не приближится телеси твоему..." — Семён понял, что три пальца правой руки его прижаты ко лбу, словно он сейчас осеняет себя крёстным знамением...
"Фу! Привидится же такое, от страха молиться во сне уже начал!" — подумал он... Потом, гораздо позже, пройдя допросы энкавэдэшников, которые морщились, зажимая свои носы — от него несло навозом так, что потом Семён с неделю не мог отмыться, и его везде преследовал этот запах — доказывая им, что никакие они не шпионы, перебежчики, и не дезертиры, он понял, что горячая коленопреклонённая молитва его жены вернула его домой с той страшной, жестокой войны целым и невредимым...

— ...В немощех сущия посети и исцеление даруй болящему рабу твоему Симеону...
— Маш!
— Тьфу ты, Господи! Вот антихрист! Ты мне дашь сегодня помолиться или нет?! — старуха не на шутку рассердилась. — Старый чёрт! Что? Что тебе ещё?!
— Маш, — старик помедлил, — ...ты прости меня, а?
— Господь простит! — по привычке ответила жена. — Ну?
— Да нет, ничего... Я прощения хотел попросить... за всё...
— Ты что там? — У Даниловны мелькнула догадка, и она подошла к печке. — ...А ну-ка дыхни!
— Да иди ты... — махнув рукой, отвернулся от неё старик...
Не учуяв никакого запаха, она в недоумении покачала головой. Вспомнив с трудом, на чём она прервалась, старуха снова тихо продолжила...

...Закончив читать молитвы, трижды перекрестившись, она задула свечу и лампадку. С недюжинными усилиями она полезла к старику на печь...
— Подвинься, развалился тут, как барин, — она тихонько толкнула его в бок. — Слышь, нет? Подвинься, говорю.
Но старик больше не отозвался...