/Избранные рассказы цикла/
Портрет
(по новелле Стефаника)
Если бы голубь над его головой белые крылья распростёр, если бы из-под белых крыльев синее небо смотрело... Огромный фотель удерживал в себе дряхлого старика. Голова его непрерывно качалась, как сухая ветка на ветру. Губы всё время что-то жевали. Руки дрожали — не могли за что-нибудь зацепиться.
— Силы нет ни капельки... согреться нельзя, холод в костях. Время уже, ой вре-е-емя! Тело землёй пахнет, к земле клонит.
Погасла трубка. Все силы собрал вместе, чтобы заново зажечь. Отклонялась, как живая, изгибала пальцы, вибрировала, как бы дразнясь. И чубук разыгрался — всё норовил выпасть из губ. Как осенний листок на быстрой воде. Один фотель стоял твёрдо, как молодая сильная птица, что держала старика на крыльях.
Красные лучи солнца вбежали через окно, спеша ему на помощь. Портрет и фортепиано заалели. Посмотрел на них и забормотал, как в лихорадке. А фотель скрипел, еле выдерживая.
— Ох, далеко, далеко... Одна-одинёшенька... Уже не увижу, ой, нет. Ещё бы хоть на минутку... Увидеть...
Старческое бессилие трусило его, пытаясь выкинуть из фотеля, чтобы царствовать бесконечно. Но он хватался за подлокотники и не давался, как тот, что тонет, борясь с волнами. Смотрел на чёрное, длинное фортепиано.
— Ей купил, чтобы училась играть... чтобы вышла в люди... А теперь один...
Продолжал возиться с трубкой.
Синий кувшин
Покопавшись в сумочке, она достала ключ и открыла визгливо заскрипевшую дверь. Сделать это было трудновато, так как в руках у неё был большой букет розовых пионов и хозяйственная сумка с покупками. Не уронить бы. По дороге с работы заглянула в магазин и скупилась — хлеб, кулёк с макаронами, двести грамм марципанов к чаю, а также две пачки крестьянского масла — повезло, ничего не скажешь!
Удовлетворённо выгрузив всё это на столе в кухне, она заспешила к окну, где стоял с незапамятных времён забытый кувшин синего стекла — теперь он как раз пригодился. Купила когда-то по случаю, понравился его приятный домашний цвет. Ополоскав кувшин и наполнив водой, она поместила туда пионы и зашла в комнату посмотреть, где бы поставить. Не найдя подходящего места, вернулась на кухню и начала готовить ужин.
Сегодня утром к ней подошла старая сослуживица, от тех времён, когда поступали на работу — пожалуй, они вдвоём и остались в учреждении — и поздравила с днём рождения. Даже не думала, что она ещё помнит!
— Зиночка, с днём Ангела тебя, всего самого доброго! — и поцеловала в щёку.
И сразу потянулись к ней все поздравлять.
— Зинаида Павловна, поздравляем!
— Счастья вам!
— А вы всё хорошеете, Зиночка!
А обстоятельный Владимир Петрович, председатель их беспомощного местного комитета, долго колдовал над кассой взаимопомощи, извлёк оттуда несколько скудных ассигнаций, сбегал на улицу и принес яркий букет вот этих пионов.
Она уже не помнила, когда ей дарили цветы, и это нечаянное внимание сослуживцев было ей особенно приятно и дорого, и поэтому целый день Зинаида Павловна просидела у себя за рабочим столом в приподнятом настроении, а на её лицо неожиданно выплеснулась такая гамма чувств, что сослуживцы нет-нет и посмотрят на неё, удивленно её рассматривая, совсем незнакомую, оказывается.
Поужинав, Зинаида Павловна перешла с букетом в комнату, поставила цветы на стол, включила телевизор и стала ждать, когда он нагреется. Показывали какой-то фильм, на экране он и она, не уступая друг другу, медленно скатывались к неминуемому разрыву.
«Боже, какая дура! — подумала она про героиню, — да я бы давным-давно перешила бы ему все пуговицы!» — и выключила телевизор. И своих проблем хватает. К месту вспомнила, что и у неё на платье, её любимом тёмно-синем, с коротким рукавом, вот-вот оторвётся пуговица, потеряется, такой не найдёшь, — тут же села и пришила.
А мысль сама невольно вернулась к фильму. Ведь когда встречались, наверное, клялись друг другу в любви. Горько усмехнувшись, она вспомнила, как он тогда, на последнем курсе, когда уже все направления-то получили, подошёл и не смотря ей в глаза сказал, запинаясь — она ещё тогда подумала, что он так тянет, не может выдавить из себя слово:
— Зина, а я... женился!
— Как... женился?
А он стоял молча, глупо улыбаясь...
Потом, через день, он постучался в её комнату — хорошо, что девочек не было — и протянул ей свои новые туфли, совсем не ношенные, её подарок на его день рожденья, но, встретив её взгляд, остановился.
— Иди отсюда, и чтобы я больше не видела ни тебя, ни твоих туфель. — И захлопнула перед ним дверь. А потом разрыдалась, спасибо девочкам, целый вечер тогда не отходили от неё, а то неизвестно, чем бы всё это кончилось.
Подойдя к зеркалу, она долго себя рассматривала. «Вроде бы всё есть, всё на месте. Не пойму этих мужчин — что им ещё надо?». Недоуменно покрутив головой, отошла и вновь включила телевизор. Чем же всё-таки там у них всё закончится?
Откуда-то из далёкого, неведомого волшебного мира выплыли на экран вновь он и она. Он стоял, отвернувшись в отчаянии к окну, она, повиснув на нём, горячо шептала:
— Милый мой, дорогой, я люблю тебя! Слышишь, я тебя люблю, я без тебя не могу жить! Слышишь?!
Зинаида Павловна, забыв обо всём на свете, не сводила глаз с экрана.
Он попытался было высвободиться из её объятий, но она, ещё сильнее прижавшись к нему, продолжала говорить:
— Слышишь?! Милый мой?!
И его рука нерешительно поднялась и обняла её плечи.
Облегчённо вздохнув, Зинаида Павловна уже не обращала внимания на появившегося диктора, который бодрым голосом вещал с мерцающего экрана. Пора было уже ложиться спать. Ведь завтра рано утром вставать на работу.
Она поставила на стол цветы так, чтобы их было видно с постели, потушила свет и юркнула под одеяло. На фоне быстро темнеющего окна хорошо были видны контуры кувшина с цветами. Она поудобнее свернулась калачиком и заснула.
А ночью Зинаиде Павловне приснился сон. Её давно умерший отец, совсем ещё молодой, сорвал у себя в палисаднике большую охапку тюльпанов и протянул ей, первокласснице, выглянувшей во двор, весело говоря:
— Доченька! С днём рождения тебя, милая!
И здесь она проснулась, какое-то время недоумённо рассматривала потолок, нависший над нею, увидела сквозь ночной мрак пионы на столе, почувствовала их запах, наполнивший комнату, всхлипнула раз, другой и, как маленький ребёнок, которого незаслуженно обидели, заплакала в подушку.
В некотором царстве, в некотором государстве...
— Раньше были гайдамаки, а теперь младшие научные сотрудники! — зашёлся от смеха за соседним столом Виктор Иванович, сорокалетний, несколько шумливый, с уже наметившейся лысиной, коллега Семёна Семёновича, недавно появившийся у них в отделе. Он насмешливо рассматривал три десятки — его аванс, который он только что получил из рук кассира, Маргариты Андреевны, пышногрудой молодой девицы, исправно выдававшей коллективу два раза в месяц, в аванс и в получку, допинг — как прозвали у них в музее негустые ассигнации, извлекаемые из глубокого финансового кармана народного государства.
— Я, ей-Богу, первый раз в жизни зарабатываю столько! — не успокаивался Виктор Иванович и присовокупил к этому такие сочные выражения из лексикона царских гусар, что Семён Семёнович поперхнулся и уткнулся носом в «Хронику Мартина Бельского», лежавшую перед ним на столе.
У него у самого в кармане пиджака сиротливо шелестели тридцать пять рублей, и он сейчас усиленно размышлял над тем, как заныкать пять рублей и не отдать жене, которая, кстати, работала тут же в соседнем отделе, и хотя была на ступеньку выше в иерархической лестнице учреждения, но получала всего на десять рублей больше, а это, сами понимаете, не Рио-де-Жанейро, и отсутствие пяти рублей могло пробить основательную прореху в семейном бюджете.
Здесь Виктора Ивановича вызвали на экскурсию, и он ушёл, в последний раз чертыхнувшись:
— Этот министр когда-нибудь посмотрит в нашу сторону или нет?
В кабинете сразу стало тихо, только в коридоре были ещё слышны раскаты гнева Виктора Ивановича, но вскоре и они затихли. «Что же делать? Что же сказать жене?» — волновался Семён Семёнович.
А всё дело в том, что в ближайшем книжном магазине он отложил до субботы прекрасно изданный и оформленный том исследования Зильберштейна «Художник-декабрист Николай Бестужев». И если до субботы он не выкупит, то его грозились продать. А ему очень хотелось иметь эту книгу. И всего-то восемь рублей двадцать копеек. Три рубля с копейками у него уже есть, и теперь к ним надобно присовокупить пятёрку. Всего-то делов! Но как?
Семён Семёнович был страстным библиофилом ещё со студенческих времен, и каждую копейку тратил расчетливо и экономно — только на книги! И вот такая незадача!
— Идём домой? — заглянула к нему в кабинет жена в конце рабочего дня.
— Да, — уныло ответил Семён Семёнович, так ничего и не придумав. Она же, напротив, была сегодня в приподнятом настроении, улыбалась и шутила. Семён Семёнович слушал её в пол-уха, так как катастрофически приближалась минута, когда нужно будет расстаться с полученным авансом, и тогда всё. И столкнулся с остановившейся женой.
— Что с тобой, Семён? — гневно говорила она. — Я тебя уже целый час спрашиваю — зайдём в обувный или нет?
— Зайдём! — Семён Семёнович обрадовался подвернувшейся возможности оттянуть неприятную процедуру.
Они зашли в обувный магазин, полный взволнованного люду. Вначале постояли в мужском отделе, там, конечно, на ногу Семёна Семёновича ничего не оказалось, фирмы всего мира пренебрегали его запросами, и, естественно, застыли у женского отдела. Застыл, понятное дело, Семён Семёнович, а жена, как и все остальные женщины здесь, медленно и торжественно плавала в туфельном отделе магазина с тайной надеждой, как у золушки, увидеть что-нибудь волшебное.
По тому, как она замерла и начала смотреть вниз, Семён Семёнович понял, что её поиски увенчались успехом. Жена пробилась сквозь толпу и подошла к нему. На ногах у неё были великолепные белые туфли на небольшом аккуратном каблучке, отлично сидевшие на ноге.
— Ну как? — напряжённо спросила она Семёна Семёновича.
— Ты самая красивая! — в эту минуту он был искренен.
— Правда? — жена чуть наклонила набок голову, довольно рассматривая обувь.
— Да, — убеждённо сказал Семён Семёнович, подошёл и поцеловал её в щеку.
— Главное, каблучок небольшой, не будет нога уставать, — практично заметила жена.
— Конечно, — Семён Семёнович откровенно любовался женой.
— Давай купим, — предложила она, — а до получки как-нибудь перебьёмся!
— Давай! — решительно махнул рукой Семён Семёнович. — Где наша не пропадала! — И полез в карман за деньгами.
Уплатив в кассе шестьдесят рублей и получив покупку в коробке, небрежно завязанную тёмной тесьмой, они вышли из магазина и долго шли по улице. Жена прижалась к Семёну Семёновичу и рассказывала какие-то новости, а он шёл, прикасаясь к её волосам, вдыхая их запах, и был счастлив.
Он вспомнил, как впервые, ещё в студенческие годы, когда они только поженились, купил ей на Толчке туфли. Хотел сделать сюрприз и, предварительно узнав номер её обуви, тайно съездил в воскресенье и купил там с рук приличные туфли, тоже белого цвета. Ей тогда они очень понравились. Точнее, не сами туфли, а то, что он всё это проделал ради неё. Она тогда счастливо смотрела на него и говорила:
— Боже мой, Сёма, какой ты хороший муж!
Вечером, когда они ложились спать, Семён Семёнович задержался на кухне, проверяя, выключен ли там газ, и когда он вернулся в спальню, жена уже спала. На её лице блуждала довольная, по-детски счастливая улыбка. А рядом возле кровати стояли её новые туфли.
«Бог с ней, с книгой, куплю когда-нибудь», — подумал Семён Семёнович, засыпая.
Отвёртка с розовой ручкой
— Одевайтесь, — сказал врач и, отвернувшись к столу, склонился над карточкой. Александр стал суетливо одевать рубашку и заправлять её в брюки, стараясь при этом, чтобы очки не свалились с носа. Он видел, как старательно писал врач в его карточке, и не слушал, о чём тот говорил медсестре. Та тут же принялась выписывать рецепты и направления на анализы.
— В общем так, больной... — врач глянул на верх карточки, где была написана его фамилия, — Марченко, будете принимать за полчаса до еды регулярно три раза в день. Кроме того, досдайте вот эти анализы. — И он сунул Александру целый ворох разноцветных бумажек. — А вот на этом рецепте в регистратуре поставьте печать, — добавил врач, протягивая отдельно Александру один из листочков, и снова уткнулся в свои бумаги.
Александр встретился взглядом с медсестрой, молодой особой в иссиня-белом накрахмаленном халатике и в таком же колпаке, надетом так, что открывал её чистый матовый лоб, под которым светились большие карие глаза. В этот момент на них как раз набежало небольшое облачко жалости, и она поспешно отвела их в сторону.
«Хана!» — понял он и, не попрощавшись, вышел в коридор. Вместо него тут же в кабинет протиснулся следующий больной с надеждой во взоре. Жизнь шла своим чередом...
Поставив печать в регистратуре, Александр вышел из поликлиники. Идти было некуда, и он направился домой.
У него было такое чувство, как будто всё происходит не с ним, а с кем-то другим, а он просто наблюдает со стороны. Внезапная беда выбила его из привычной колеи, изменила весь обычный ритм жизни, отбросила куда-то в сторону всех друзей и знакомых, обрекая, в лучшем случае, на долгое, рассчитанное на многие годы, трудное лечение. Он окунулся в совсем новый, непохожий на всё то, что знал ранее, мир. Это напряжённое ожидание в коридорах поликлиник среди больных и пенсионеров, эта бесконечная сдача анализов по первому требованию врача, эта несбыточная, как у многих, надежда, быть снова здоровым...
Александр вспомнил, как полтора года назад приехал домой и стоял под дверьми на лестничной площадке, не решаясь нажать кнопку звонка. К ним надо было звонить два раза. Потом всё-таки решился, услыхал, как за дверью дважды коротко прозвучал звонок, словно сигнал бедствия, и замер в ожидании. Буквально сразу же открылась дверь, и на пороге появилась мать с тарелкой в руке. Они с минуту смотрели друг на друга. Он видел, как первая волна радости покидает мать, в её глазах появился страх, и охрипшим голосом она спросила:
— Почему ты приехал, Саша?
— Ну, мать, вот так ты встречаешь дорогого гостя, — попытался он сострить, ставя на пол чемодан и машинально надраивая рукавом гимнастёрки и без того блестевшую как новенькая копейка бляху ремня, но не получилось, голос у него сорвался, и он сиротливо застыл на лестничной площадке, не зная, куда себя деть.
Мать, овладев собой, бросилась к нему и, прижавшись, заплакала. Он, неловко гладя её по голове, шептал:
— Ничего, мать, всё хорошо, всё хорошо... — хотя хорошего-то ничего и не было...
А потом ещё вечером, когда пришли с работы сестра Зоя с мужем Михаилом и соседи, надо было пройти и через это, стараться не замечать сочувственные взгляды, делать вид, что всё нормально.
Вначале было ужасно не по себе, а потом привык, стал отделываться дежурными фразами. Выработал себе стереотипную улыбку. Мол, всё о'кей, всё нормально! Мать же, как молодой неофит, бросилась к врачам, терапевтам и другим специалистам, надеясь на чудодейственную силу науки.
Ей удалось через каких-то своих знакомых достать путёвку в санаторий где-то в Туркмении. Про этот санаторий ходили упорные слухи, что в нём прямо на глазах безнадёжные больные излечиваются.
Отправился туда и Александр со смутной надеждой на благоприятный исход, но через неделю у него произошло резкое ухудшение, начался приступ, пришлось прервать лечение и срочно вернуться домой.
После этой истории он как-то примирился с неизбежным, внутренне успокоился — будь что будет. Мать, правда, не сдавалась, вот и этого врача она тоже нашла, кто-то ей сказал, что он лечит подобные заболевания, и настояла, чтобы Александр пошёл к нему на приём с запиской от Серафимы Ивановны, далёкой родственницы Михаила. Ему не нравились эти дела, но пришлось уступить, и теперь он ходил и сдавал анализы и пил лекарства, принимал процедуры, хотя видел, что всё это ему мало помогает, но не хотелось лишать мать её последней надежды. Дома его встретила мать.
— Ну что, сынок? — спросила она с надеждой.
— Выписал кучу рецептов и анализов, — показал Александр матери ворох измятых бумажек.
— Вот и хорошо, — сразу успокоилась она, — все говорят, что Ростислав Иванович очень знающий врач.
— Конечно, — согласился Александр, чтобы не расстраивать её.
Конец дня прошел как обычно, мать стучала кастрюлями на кухне, а он, уткнувшись в телевизор, уныло наблюдал за красивой жизнью на экране.
На другой день была суббота. И после завтрака мать послала Александра в продуктовый и овощной магазины скупиться. Он не любил стоять в очередях, но на этот раз пошёл охотно — дома сидеть было ещё хуже. Вернулся к часам двенадцати, время на людях прошло незаметно. Ведь не даром говорят, что на людях и смерть красна! А мать радовалась, глядя на своего несколько ожившего сына.
— Мы сегодня на обед приготовим вареники, — говорила она, раскладывая на столе пачки с творогом, доставшиеся сыну в молочном отделе. — Да, — добавила мать, — приходила соседка с девятнадцатой квартиры, просила отвёртку, да я не нашла. Куда ты её сунул?
— Вот она, — ответил Александр, извлекая из ящика с инструментами отвёртку с бледно-розовой ручкой, — никуда её не засовывал.
— Ты бы отнёс, да заодно и помог, — сказала мать. — Это наша новая соседка. В четверг переехала. Ты ещё не видел её? Машей зовут... Сама с ребёнком живёт. Молодец! Не побоялась. — Одобрительно добавила она, размешивая творог и добавляя туда яйца.
— Сейча-а-с! — тут же раздался за дверью весёлый женский голос, когда Александр позвонил у дверей соседки. Дверь отворилась, и на пороге он увидел медсестру из поликлиники.
— Вы? — удивлённо сказали они одновременно.
— Заходите, заходите, — первой нашлась соседка, открывая пошире дверь и отступая в сторону. — Вот не думала, что мы с вами соседи! — улыбаясь, протянула она, смотря снизу вверх на Александра своими карими глазами.
В квартире стоял тот полный беспорядок, который обычно царит при переезде, а у хозяев с лиц не сходят радостные улыбки, с которыми они вступают в новую и, как они надеются, счастливую жизнь.
— Утюг не работает! — говорила она, проводя Александра на кухню, где на столе возле большой стопки белья стоял неисправный утюг. — А у меня вон сколько глажки, да и вообще делов! — чуть не запела она, нисколько не смущаясь и не огорчаясь этим.
Неисправность оказалась пустяковой — в самой вилке утюга перетёрся провод, и уже через пять минут Александр закончил ремонт.
— Вот и отлично, сейчас всё переглажу, — говорила она рядом с ним.
Он покрутил отвёртку в руках и сказал:
— Давайте помогу вам. — И нерешительно добавил: — Время есть.
— Правда? — обрадовалась соседка. — А может, неудобно? — на миг приостановилась она.
Но он замахал руками:
— Что вы! Мне некуда спешить.
— Вот и хорошо. Вот и спасибо, — говорила она, устремляясь к столу.
Александр проверил все выключатели в квартире, а заодно и краны на кухне и в ванной, собрал и расставил кресла и диван в комнате. И здесь завозилось и закряхтело в кроватке у стены, и на это тихое кряхтение маленького человечка тут же прилетела из кухни она, заботливо склоняясь над кроваткой.
— Что, мой маленький, что, мой хороший... Кушать захотел? Сейчас мама накормит тебя, — ворковала она, осторожно беря ребёнка на руки. Александр ещё увидел маленькое личико, улыбавшееся матери беззубой улыбкой, и осторожно вышел в коридор, чтобы не мешать. И пока был там, прибил вешалку у дверей и перетащил холодильник на кухню.
Устанавливая холодильник, он с изумлением поймал себя на том, что что-то насвистывает и даже напевает себе под нос. «Ну, друг, ты даёшь», — подумалось ему. Подумалось с удовольствием, давно не приходилось быть в таком хорошем настроении.
Здесь на кухню заглянула Маша.
— Спи-и-ит, — радостно сообщила она и добавила, — давайте пить чай.
— Давайте! — согласился Александр, махнув рукой и улыбаясь ей — он сейчас был готов на всё.
Квартира преобразилась, и хотя ещё в коридоре и в комнате, да и на кухне, лежали нераспакованные чемоданы и какие-то узлы с вещами, но уже вырисовывалась маленькая уютная квартирка, где царствовала эта милая и симпатичная женщина.
«Почему она не замужем?» — подумал Александр, смотря, как у неё всё спорится в руках.
— Почему я не замужем? — неожиданно сказала она, как будто прочитав его мысли, и Александр машинально кивнул, тут же отчаянно покраснев.
— Я лежала в роддоме, а мой муж уехал по путёвке в санаторий. Когда он вернулся, я выставила его вещи в коридор. Вот так...
Она впервые за всё это время серьёзно, без тени улыбки, пристально посмотрела на Александра, как будто пытаясь рассмотреть — а что за человек стоит перед нею? Настоящий ли он, или такая же позолоченная безделушка, которая берёт только внешним видом, а присмотревшись повнимательней — увидишь, что за всем этим царит одна пустота.
— Ой, что это я сегодня разошлась? Давайте лучше чай пить! А то я болтаю всякую чепуху! — переводя разговор на другое, спохватилась она.
Её лицо приняло своё обычное выражение, засветилось мягкой, светлой улыбкой, но Александр не смог сразу переключиться, нет-нет и поглядывал на неё, вспоминая её серьёзный, вопросительный взгляд.
Надо было уже идти домой принимать лекарства, мать следила за этим исправно.
У дверей она благодарила его:
— Я сегодня столько успела сделать!
А он смотрел в приоткрытую дверь, видел кухню, уже почти ухоженную, всю в белом, излучавшую непередаваемо тихую семейную радость и счастье, и не имел силы уйти отсюда. Ещё мгновение — и дверь закроется.
Она перехватила его взгляд, оглянулась и спросила:
— Что-то случилось? Может быть, я что-то не так сказала? — смотрела на его посеревшее лицо.
— Не повезло мне... Умираю... — и горло у него перехватило судорогой.
Она снизу вверх глянула на его измождённое болезнью лицо, очки, обречённо висевшие на кончике носа, и качнулась к нему всем телом.
— Мальчик, — у неё вылетело из головы его имя, — мальчик, — повторила она, — я вылечу вас.
И где-то в Мироздании мойры подошли и задумчиво тронули туго натянутую нить человеческой судьбы.
Твой сын, а мой брат
В прихожей резко зазвенел звонок, и Ася, оторвавшись от книг, пошла открывать дверь. На площадке она увидела молодого человека лет тридцати, через плечо у него висела спортивная сумка, которую он то и дело поправлял, смущённо улыбаясь:
— Здесь живёт Николай Иванович Емченко?
— Да, — ответила Ася, внимательно его рассматривая. Ей показалось, что она уже где-то с ним встречалась. Не студент ли папкин?
За её спиной появилась мать и тоже с любопытством уставилась на незнакомца. Он ещё больше засмущался, и от этого как-то по-особенному похорошело его лицо и заблистали глаза.
— Видите ли, я хотел с ним... — он ещё раз посмотрел на Асю и добавил, — повидаться.
— У вас к нему дело? — Ася помогала этому чудаку высказаться.
«Вот, действительно, и слова из него не вытянешь! Нет, на студента он не похож», — подумала она.
— Да нет, дела-то, собственно, и нет, — мучился тот. — Я здесь проездом. Первый раз в вашем городе. Вот и пришёл...
— Да кто вы такой? — не выдержала наконец Ася.
— Я его сын... — ответил незнакомец, судорожно глотая воздух — ему вдруг стало нечем дышать, и он не сводил глаз с Аси, уже догадываясь, кто стоит перед ним.
— Что-о-о? — побледнела Ася и услышала, как за спиной вскрикнула мать.
— Нет, нет, — окончательно растерялся тот, — я сейчас уйду...
На площадке на мгновение наступила такая тишина, что было слышно, как на кухне стучал будильник.
Первой пришла в себя мать. Она высунулась вперёд и, высокомерно оглядев незнакомца, громко сказала:
— Вы ошибаетесь, молодой человек. Во-первых, у Николая Ивановича только одна дочь, — и она театрально указала рукой на Асю. — А во-вторых, он уехал на симпозиум, так что...
От слов матери молодой человек побледнел и, не глядя на них, тут же сунулся было вниз по лестнице.
— Извините... Я не хотел... Так... конечно... раз его нет... До свидания... извините...
Он бы ушёл. Но здесь неожиданно сделала шаг вперёд Ася и загородила ему дорогу.
— Нет, — сказала она. — Я вас так не отпущу. Какое теперь имеет значение, что папы нет дома? Идёмте.
И не обращая внимания на недовольную мать, застывшую как глыба на пороге своей квартиры, повела за собой вконец растерявшегося молодого человека.
Ася провела неожиданного гостя в гостиную и усадила его в кресло. Он смущённо повертел сумку в руках, не зная, куда её деть, и поставил возле себя на пол. А за спиной Аси опять выросла мать, выражая всей своей фигурой крайнее возмущение, мол, как вы смели, молодой человек, врываться к нам! Её откровенная неприязнь мешала, и Ася попросила:
— Мама, оставь нас на минуту.
Её низкий грудной голос прозвучал с таким металлом, что мать посчитала за лучшее выйти из комнаты.
— Давайте знакомиться, — сказала Ася, когда они остались одни. — Меня звать Асей, а вы?
— Кирилл.
— Я ничего не знала о вас, — продолжала она.
Ася внимательно рассматривала Кирилла, и ей теперь казалось, что он действительно чем-то похож на отца: такой же высокий, как он, подбородок, такие же каштановые волосы...
Она осеклась, глядя, как Кирилл дотронулся до подбородка — точь-в-точь как это делал отец, когда бывал в задумчивости.
— И я ничего не знал о вас, — продолжая тереть рукой подбородок и этим повергая Асю в смятение, говорил Кирилл. — Мне мама рассказала совсем недавно...
Он полез в карман пиджака и вытащил небольшой пожелтевший снимок. На нём возле плетня стояли трое — два молодых офицера и девушка, они весело смотрели в объектив. В одном из офицеров Ася узнала отца, он стоял и счастливо улыбался. У отца сохранилось несколько фотографий времён войны, но этого снимка там не было.
— А это моя мама, — продолжал Кирилл. — Можете прочесть на обратной стороне, — разрешил он.
Дрогнувшей рукой Ася повернула фотографию и увидела расползшиеся от времени фиолетовые строки: «Моей любимой Аннычке на вечную память. Коля. 1945 г.».
— Боже мой, а папка никогда о вас не говорил, — она прижала руки к груди, не сводя взгляда с Кирилла. «У меня всё это время был брат, а я не знала. Как это нехорошо», — подумала Ася.
А Кирилл, ободрённый её вниманием, начал рассказывать. Они живут вдвоём с мамой. После восьмилетки пошёл на завод и одновременно поступил на вечернее отделение техникума, закончил, теперь работает мастером. Он давно хотел заехать, посмотреть, познакомиться, да всё никак не получалось, а теперь оказался в их городе в командировке и вот зашёл.
— И правильно сделали, Кирилл, — сказала Ася, — очень правильно, что зашли к нам.
Она ещё раз посмотрела на фотографию: молодая девушка по-прежнему весело смотрела куда-то мимо неё. «Эх, папка, папка, а ты никогда не говорил, что у тебя есть сын!»
В это время Кирилл глянул на часы и беспокойно завозился в кресле:
— Мне уже надо уходить... Через час отходит мой поезд... Пока я нашёл вас...
Он виновато улыбался Асе.
— Как, уже? — она растерянно смотрела, как Кирилл поднялся и нерешительно затоптался на месте. Ей хотелось сказать какие-то особые слова своему так неожиданно объявившемуся брату. Он стоял перед ней переминаясь с ноги на ногу, в синей куртке, расстёгнутой на груди, из-под шарфа, небрежно повязанного, выглядывала худая шея, длинные нервные пальцы то и дело поправляли сумку на плече. И волна необъяснимой вины перед ним захлестнула Асю, так и не дав найти и сказать Кириллу очень важные слова.
Они едва не опоздали к поезду. Запыхавшись, выбежали на перрон и тут же начали прощаться.
— Вы хорошо сделали, что зашли к нам, Кирилл. Как только пойдёте в отпуск, приезжайте обязательно, — сказала Ася и, помолчав, добавила:
— Я рада, что вы нашлись.
Она неожиданно для всех потянулась вверх и поцеловала Кирилла в щеку. Тот, бережно прикоснувшись ладонью к щеке и глядя счастливыми глазами на Асю, сказал:
— Я тоже рад, что вы такая, Ася.
Он вскочил в тронувшийся вагон и долго махал им рукой, высовываясь из тамбура. А они стояли и не уходили до тех пор, пока вдали за поворотом не скрылся последний вагон.
Ася посмотрела на виновато съёжившуюся рядом мать и заплакала:
— Мама, как вы могли? Ни разу не поинтересоваться, как они там живут. Ни разу.
— Прости нас, Асенька, прости, — плакала та, сморкаясь в платок. И Асе, глядя на прямо на глазах постаревшую мать, стало жалко их всех — отца, мать, незнакомую маму Кирилла...
А через неделю вернулся домой Николай Иванович. И Ася, не дав ему раздеться, сказала:
— А у нас был гость!
— Кто же это? — обернулся к ней Николай Иванович, улыбаясь.
— Твой сын, а мой брат... — ответила Ася, не сводя взгляда с отца.
— Доченька! — только и сказал он, ставя портфель на пол и боясь заглянуть в глаза дочери.
Утюг в тряпке
Он понял, что не сможет уйти от погони, и остановился, привалившись спиной к стене.
— Вы, девки, осатанели, что ли? — успел ещё спросить. Но та, что оказалась поближе к нему, с размаху ударила его в бок чем-то тяжёлым, завёрнутым в белую тряпку, и он, охнув, медленно сполз на землю. Вторая, подойдя вплотную, стукнула лежавшего носком туфельки:
— У-у-у, гад, будешь знать, как бросать!
— Козёл, вот тебе, вот тебе! — сказала третья, стараясь попасть длинной колотушкой в самое больное место.
В это время за их спиной послышались чьи-то шаги, и они заспешили за угол. Пользуясь тем, что всё было покрыто мраком, только с верхних этажей домов, что угрюмо застыли один подле другого, долетал скупой свет, они дружно зашагали домой.
Дома та, с тяжёлым предметом в тряпке, расплакалась:
— И чего это я такая несчастливая, девочки?
— Ладно тебе, Клавка, — сказала вторая, в туфельках, — и нас с Инкой бросили, а мы ж не плачем.
— Да, — всхлипнула Инка с колотушкой, — не плаче-ем!
— Тьфу, — повторила та, в туфельках, — бросьте, девки, реветь, имейте же гордость.
В это время в комнату вошла мать Клавдии, женщина лет за пятьдесят, в больших роговых очках, и подозрительно уставилась на подружек:
— Что это вы здесь секретничаете? Что вам неймётся? Вон приходил Пашка, весь такой растрёпанный, спрашивал вас.
— Как Пашка? — в один голос вскрикнули те. — А тот же кто?
— О чём это вы? — не поняла мать, но их уже не было в комнате.
Бегом, еле переводя дух на ходу, они добежали до тёмного прохода в стене и увидели, как тот, кого они приняли за Пашку, неподвижно лежит на земле.
— Ой, девочки, что мы наделали! — запричитала Инна, наклоняясь над лежащим. Та, в туфельках, стала на колени и приложила ухо к груди:
— Дышит! Слава тебе Господи!
А Клавдия уже подсовывала под его шею свои длинные руки:
— Берите его за ноги.
И они, пыхтя от усердия, поволокли его за собой.
Не обращая внимания на испуганную мать, бросившуюся было за "скорой" и остановленной ими, они положили незнакомца на диван и стали приводить его в чувство. Но тот не спешил возвращаться из нирваны.
— Ой, не дышит! — испуганно вскрикнула та, в туфельках, приникнув к широкой груди лежавшего.
— Ай! — выпала чашка с водой из рук Клавдии, разлетаясь на полу на мелкие осколки.
— Ой, что мы наделали! Родненький, не умирай! — бросилась к нему Инна.
И они втроём замерли, увидев, как, вздохнув, медленно открывает глаза их неожиданный гость.
Он, с трудом повернув голову, посмотрел на трёх склонившихся над ним девиц с заплаканными физиономиями и, запинаясь, сказал:
— Ну вы и даёте, девчата!
Пятёрка по пению
У него в школе была только одна пятёрка по пению, по остальным предметам выше тройки никогда не поднимался.
— Боже мой, при такой учёбе он ещё и поёт! — вздыхала мать, разглядывая его до безобразия однообразный табель, который он приносил в конце четверти.
Потом его прямая дорога мимо знаний и добра вывела в ПТУ, где он с такими же, как и сам, охламонами, отталкиваясь руками и ногами от всего, что пытались в их круглые головы вместить мастера и преподаватели, вылетел прямо на завод.
А там в первый же день работы он замкнул провода в цеху, оставив всех на целую смену без электричества.
И разъярённый начальник цеха вытолкал его в спину с завода, сказав при этом на прощанье:
— Иди туда, откуда пришёл!
Он ещё успел раскурочить продторговский киоск на Шламовой улице, набив до отказа карманы дешёвыми конфетами с липучими обёртками, даря их знакомым девчонкам с улицы, и те, поражённые вдруг разбогатевшим соседом, всё допытывались, откуда он их взял, а он гордо отмалчивался, поводя в разные стороны широкими плечами.
А здесь и служба в армии подоспела, и он попал в десантные войска, а оттуда прямым сообщением в Афганистан. Там он тоже не задержался. В первом же бою с моджахедами ему оторвало ногу, и его вернули назад к матери, и та немела от счастья, что её сынок вернулся домой живым.
И он, грузно наваливаясь на костыли — протезов не дождёшься от родного Министерства обороны — теперь ходит мимо моего дома, а в его сырой голове начинает что-то проворачиваться, и он ищет ответы на мучающие его вопросы.
Дома порылся в старых учебниках и застрявшем между ними томике Тургенева, но так и не прояснил для себя ничего.
Милый Иван Сергеевич и не предполагал, что его народ с великим, могучим языком сделает в XX веке такой немыслимый курбет в своей политической истории!
Поэтому сейчас он, морща губы от напряжения, читает «Аргументы и факты», стараясь разобраться, как же так произошло — ведь все вокруг него говорили, что всё хорошо, прекрасная маркиза, правильной дорогой идёте, товарищи. Мы отдали для вас всё, махали руками бодренькие ветераны, партия будет выводить нас из кризиса, а он в двадцать лет остался без ноги, и ни одна знакомая девчонка не хочет подойти к нему...
В глухих коридорах жизни
«Всё на свете позабудется,
Всё — но только не любовь...»
Л. Щипахина
— Чем я могу быть вам полезен? — услыхала она за спиной чей-то голос и недовольно обернулась. Кто это так к ней по-старомодному обращается?
Возле неё стоял, услужливо наклонившись вперёд, незнакомый мужчина с саквояжем в руках.
Откуда-то сбоку дунул сердитый ветер, и она обеими руками схватилась за шляпку, чтобы он не унёс её с собой. Чемодан, стоявший возле рыжего баула, не удержался на месте и упал, увлекая за собой трость.
— Спасибо, не надо! — вся вспыхнув, отрезала она, наклоняясь к чемодану. Но незнакомец её опередил. Он первым поднял упавшие чемодан и трость, и она увидела рядом с собой добрые, близорукие глаза его, смотревшие на неё с жалостью и пониманием. От этого она ещё больше вышла из себя и, почти вырвав из рук мужчины чемодан и трость и, подхватив баул и хромая пуще прежнего, ринулась к вагону, у которого уже толпились пассажиры.
Поезд был пригородный, вагоны — общие, и потому надо было спешить занять свободное место. Стараясь не отстать от быстро вливающейся в пространство вагона толпы, она, цепко держа в руках баул с чемоданом, пробилась вперёд и села на ближайшее свободное кресло, облегчённо вздохнув, что не придётся теперь стоять всю дорогу в тамбуре. Не любила, когда ей начинали услужливо бросаться уступать место.
Рассовав свои вещи, она посмотрела в окно. На перроне сновал в разные стороны возбуждённый народ, спеша всё успеть до отправления поезда.
Возле вагона стоял тот, незнакомец, время от времени посматривая по сторонам. «Жену выглядывает. Кого же ещё!» — подумала она, отворачиваясь и доставая книгу. Ехать предстояло часа два с небольшим.
Впереди свистнул паровоз, потом осторожно дёрнулся вагон, заскрипев рессорами, ещё раз, и медленно-медленно отправился в путь. Она снова выглянула в окно, но того, с саквояжем, уже не было видно.
Из репродуктора, затерявшегося под самым потолком вагона, бодро доносился голос артиста, читавшего басню Сергея Михалкова. Досадливо поморщившись — голос мешал читать — она отложила книгу и увидела, как по проходу медленно шёл тот, незнакомец, ища свободное место. Отвернувшись, стала глядеть в окно. Там, сменяясь, летели, наплывая друг на друга, картины чужой жизни. Вот зёленый грузовик медленно подъезжает к переезду... вдруг вынырнула откуда-то подвода и тут же пропала, запряженная двумя серыми лошадьми, на ней парень с большой копной рыжих волос, за его спиной весело ржущие три девки...
— Простите, что надоедаю вам, но позвольте возле вас присесть! — вновь прозвучал, обращаясь к ней, мягкий голос незнакомца, и на пустое место напротив осторожно присел тот, с саквояжем.
— Да мне какое дело! — досадливо двинула она плечом. — Сидите, раз сели.
— Видите ли, вокруг всё занято, — продолжал тот, удобнее размещая на коленях свой видавший виды коричневый саквояж, — а то бы я...
Она оглянулась. Действительно, в вагоне свободных мест нигде не было. «Вот назойливый субъект, и чего это он всё время лезет в глаза?» — подумала недовольно, вновь открывая книгу и отгораживаясь ею от остального мира.
Мерно накатывались со страниц на неё картины давно угасшей жизни.
...Он, губы дрожат, взор устремлён в сторону, еле выдавливает из себя:
— Они хотят меня увезти отсюда...
А та, к кому обращены эти слова, медленно поворачивает к нему голову, бледнея.
...А вот они уже вдвоём стоят перед человеком, затянутым в кожаные ремни, на широком поясе у него сбоку висит кобура с маузером.
— Слюшайте, гаспадин комиссар, я поеду с ним вместе! — лицо её выражает непреклонную решимость и презрение одновременно.
— Как вам будет угодно, Александра Фёдоровна! — галантно раскланиваясь, отвечает комиссар, придерживая рукой тяжёлый маузер, которым он вскоре убьёт их обоих.
И она, раскрасневшись и не отрывая взгляда от книги, не замечает, как незаметно любуется ею её невольный и такой надоедливый сосед. ...Они бредут вдвоём по аллее старинного парка. Слышно, как где-то рядом в кустах весело посвистывает какая-то птица. Он смотрит в её большие, как озеро, глаза, и медленно-медленно тонет в них:
— Боже мой, Аликс, вы... вы очаровательны!
В ответ раздается её чистый, как серебряный колокольчик, счастливый смех.
Она прижимает книгу к груди и задумчиво смотрит в окно. Странно, не правда ли, ведь уже знает, что будет с ними через много лет, а всё равно каждый раз радуется их встрече.
— Вы меня не узнали? — улыбается ей со своего места назойливый незнакомец.
— Нет! — сухо ответила она. — Мы с вами не знакомы.
Эти случайные попутчики бывают такими надоедливыми!
— Забыли! Жаль... — незнакомец помолчал, разглаживая рукой саквояж, и, видя её недоумённый взгляд, продолжил:
— Мы должны были с вами встретиться у Анны Васильевны. А вы не пришли...
Она с изумлением смотрела на своего попутчика.
— А я вас сразу узнал, как только увидел на перроне, — долетал до её сознания его тихий голос.
— Может быть, вы с кем-то спутали меня? — скорее по инерции спросила она, погружаясь в далёкое-далёкое зимнее утро, отшумевшее лет десять назад в её жизни.
Мать попросила сходить в магазин сделать покупки, и она, осторожно налегая на палку, чтобы не упасть, шла по засыпанной снегом тропинке.
Уже около самого магазина ей навстречу попался незнакомый молодой человек. Он вышел со двора соседки и сошёл в снег, пропуская её. Отойдя немного, она оглянулась: он по-прежнему стоял в снегу и смотрел ей вслед.
— Не пойду, всё равно я ему не понравлюсь.
Мать пробовала было настоять, но увидев, что дочь близка к истерике, отступилась. А он, оказывается, ждал.
Просидела тогда весь вечер у окна, наблюдая, как сеется с неба снег, постепенно заметая протоптанную тропинку к воротам. Как будто отрезал от всего света...
Почему-то вспомнились те двое, их первая встреча. У окна. И впереди — полная неизвестность, известная теперь всем.
Из репродуктора доносилась тихая музыка, не то Гендель, не то Бах. А может быть, наши Ведель или Березовский.
За окном мелькнул переезд с застывшей машиной у шлагбаума.
От него оставалось минут пять езды, и надо было собираться. Стоянка всего три минуты. А там, если не встретят, домой ещё целых три километра. Пока дойдёт...
Она положила книгу в баул и поднялась.
— Я вам помогу! — сказал он, с готовностью наклоняясь к чемодану.
— Не надо, я сама, — ответила тихо, но музыка из репродуктора помешала ему услыхать, и он направился в тамбур.
Удивлённо постояла, поправляя шляпку, и пошла за ним следом.
Первое письмо
Эта Нинка Майстренко, её соседка, уже третьего мужа прогнала, и временных ухажёров и не счесть, а ей как отрезало. Ни одного не встретила.
Она расправила газетный лист, где было напечатано неделю назад её объявление, и ещё раз перечитала его.
«Как и любая женщина, хочу обыкновенного женского счастья. Надеюсь иметь дружную семью, верную любовь. Но всё время судьба обходит меня стороной...»
Вздохнула, вспоминая, как долго не решалась написать в газету, всё чего-то боялась — а сегодня и первое письмо пришло. Она недоверчиво рассматривала серенький конверт без обратного адреса, только лиловые штемпеля алели на марках — и всё.
Посмотрела на свет. В глубине конверта притаился маленький квадратик бумаги. Осторожно распечатала. В сложенном вдвое плотном листочке оказалась фотография.
Лет 35, не больше. Заглянула в письмо: так и есть. Большие глаза, крупные губы, волевой подбородок. От всей фигуры веяло спокойствием и силой. Странно, почему до сих пор не женат... Письмо всё объяснило.
«...Звать меня... Живу один... Попал в катастрофу и остался без ноги...»
Вот оно что. Посмотрела ещё раз на фотографию, показалось, что молодой мужчина смотрит на неё с грустью.
«...Понимаю, что ставлю Вас перед трудным решением..., но если решитесь, обузой не буду... Мой адрес...»
Она медленно опустила письмо на колени. Так и сидела, не зная, что делать. «Час от часу не легче!» Вновь вспомнила длинную череду Нинкиных ухажёров, самодовольных и весёлых. И где это она их находит, в каком питомнике? А здесь пришло в кои-то времена всего-то одно письмо — и ломай теперь голову.
Мужчина на фотографии опустил глаза и смотрел куда-то вниз.
И это помогло ей принять решение. Сложила всё в конверт и сунула на полочку: нет, отвечать не будет.
Через неделю пришло ещё два письма. В одном сообщалось, что претендент любит возиться по хозяйству, слушать лёгкую музыку. Не курит, пьёт в меру. С фотокарточки на неё смотрело самодовольное лицо, и она никак не могла представить себе, что вот с этим человеком должна делить и радости и горести совместной жизни.
А во втором на каком-то неровно вырванном из школьной тетрадки листке корявым почерком сообщались скупые сведения о себе, фотокарточки не было, и особенно старательно были выписаны слова «согласен на переезд».
Она поняла, что из её затеи ничего не вышло, и больше не стала на этот счёт питать никаких иллюзий.
А в субботу у лифта столкнулась со своей соседкой, которая как раз выпроваживала очередного воздыхателя.
— Слушай, Нина, ты, кажется, работаешь на Кучугурской улице?
— Да, — ответила Нинка, — а что?
— Там, — нерешительно продолжала она, — один человек живёт... без ноги...
— А-а-а, — догадалась Нинка, — знаю, знаю, Филимоненко, часто приходит ко мне в магазин за покупками. А тебе что?
— Да так. Интересно.
— Я к нему клинья подбивала, — простодушно продолжала Нинка, — а он не идёт на сближение. Видать, не понравилась. Ему прынцессу подавай, тьфу! — заключила Нинка и возмущённо отбыла на свой этаж.
Придя домой, она долго рассматривала фотографию мужчины, а тот, в свою очередь, не сводил с неё испытующего взгляда. Так и сидели вместе, пока не стемнело.
— Кучугурская! — объявил водитель автобуса, притормаживая, — следующая остановка — Базар. — И она сошла вслед за немногочисленными пассажирами.
Осмотрелась, длинная улица извивалась перед ней по своим от века устоявшимся здесь законам, уходя последними домами в степь.
Автобус, хлопнув дверями, укатил дальше. Пыль, поднятая им, осела, пассажиры, две пожилые женщины и молодой парень, споро растекались в переулки, и она осталась в одиночестве на остановке.
Нерешительно оглянулась — тихо и пустынно. Было воскресенье, и люд отдыхал дома или возился на огородах. И она медленно побрела по улице. Где-то здесь его дом, номер тридцать пятый, поэтому перешла на всякий случай на чётную сторону. Лучше держаться подальше. Шла медленно, ещё не зная, что будет делать. Вот уже позади тридцать первый, поравнялась с тридцать третьим, затаив дыхание, приблизилась к тридцать пятому. Во дворе никого не было, и, приостановившись на мгновение, прошла мимо.
Вот и магазин, в котором работает Нинка Майстренко. Нет, сюда не зайдёт — Нинка увидит и будет потом чесать языком, не остановишь — за ним ещё один магазин, хозтовары, вошла в него и чуть не вскрикнула. Навстречу ей шёл, тяжело припадая на костыли, Филимоненко. Она поспешно отодвинулась в сторону, чересчур поспешно, и он на мгновение задержал на ней взгляд, потом осторожно спустился по ступенькам и стал переходить улицу, направляясь к себе.
— Да, доченька, — услыхала она рядом чей-то голос и оглянулась. Старушка с кошёлкой в руках тоже смотрела ему вслед. — Жалко, ведь совсем ещё молодой.
— А что с ним произошло? — выдавила осторожно из себя вопрос, негромко, чтобы никто не услышал.
— Да вот попал в аварию... хорошо, хоть живым остался. А теперь кукует один. — Случайная собеседница соболезнующе покачала головой. Из окна магазина было хорошо видно, как тот, на костылях, приблизился к своему двору, постоял перед ним, оглядывая улицу — «не хочет идти домой!» — догадалась она, — а потом, вздохнув, вошёл во двор и направился к дому. Вот он осторожно поднялся на крыльцо и скрылся за дверью.
— А почему не женится? — спросила она у старушки.
— А кто пойдёт за него? — вопросом на вопрос ответила та и засеменила в посудный отдел.
Дома она долго сидела за столом, положив перед собой чистый лист бумаги и перебирая в памяти увиденное за день, а потом решилась-таки. Пододвинув лист к себе, старательно вывела на нём крупными буквами: «Уважаемый Тимофей Сергеевич...»
Ещё собралась с мыслями, теснившимися в её голове, и добавила: «Простите, что не сразу ответила на Ваше письмо...»
На выходные дни
Пашка Щербаха только сложил покупки на кухне, как у входной двери настойчиво позвонили. «Кто бы это мог быть?» — удивился он, направляясь открывать. На сегодняшний вечер он никого не ждал.
За дверью стояла Светкина мать, Евдокия Петровна.
— Я, зятёк, решила без телеграммы, дай, думаю, приеду проведать, давненько не была! — говорила она, втискиваясь в коридор вместе с огромным чемоданом. Пашка от изумления даже не помог, стоял как вкопанный.
— А Светка-то где? — спрашивала Евдокия Петровна, по-домашнему чмокаясь с зятем.
— Да... она... со второй смены... ещё не пришла... — Пашка еле сообразил, что сказать. — Надо было телеграмму... встретили б... — жалобно добавил он. Они со Светкой считай с месяц как расстались по добру, по здорову — и вот на тебе!
— Что-то у вас запустение какое, — говорила Евдокия Петровна, внимательно рассматривая порядком неухоженную кухню.
— Да вот в воскресенье собрался... собрались, — поправился Пашка, — уборку сделать.
— Ну, кто ж в воскресенье, — ласково пожурила Евдокия Петровна, — в субботу надо, да и в такие дни следует поддерживать чистоту... запускать нельзя... Ну, ладно, я Светку проберу... чтобы знала... — погрозилась она и стала распаковывать чемодан.
— Я сбегаю в магазин. Мигом, — заспешил Пашка, — пока не закрыли. Хлеба взять.
— И сахарку, зятёк! — успела крикнуть Евдокия Петровна.
Но Пашка уже был на лестнице. Он нёсся к гастроному, где на углу висел телефон. Набрав номер, долго ждал, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, пока на том конце не подняли трубку.
— Алло? — равнодушно спросили женским голосом.
— Мне Щербаху... Свету... из десятой комнаты! — заторопился Пашка, стараясь успеть всё сказать.
— А кто спрашивает? — недовольно буркнули.
— Скажите, муж! — ляпнул он, отступать было некуда.
— Ждите! — он ещё услыхал, как зашуршали шлёпанцы по полу, и всё стихло. Казалось, что прошла целая вечность, пока вновь возле самого уха возник недовольный, заспанный голос Светки:
— Я тебе сколько раз говорила не звонить сюда! — с места в карьер начала она.
— Подожди, Светка, дай сказать! — перебил Пашка. — Твоя мать приехала!
На том конце провода замерли, стало так тихо, что было слышно, как чихала рядом дежурная.
— Ты что? — не поверила Светка.
— Да, приехала, сидит, готовит ужин, — доложил Пашка.
— Ой, что будем делать? — выдохнула Светка.
— Ну да, как уходить, так ты сама, а как теперь, так «что будем делать», — не преминул съязвить Пашка.
— Скажи ей сам, я не приду! — нерешительно вздохнула Светка.
— Ну да, — не согласился Пашка, — с какой стати? Она и так недовольна, что ты вышла за меня замуж.
— И правильно считает! — взяла реванш Светка.
— Ну, если так, то я пойду к Савельевым, а ты как хочешь! — пригрозил Пашка.
— Ну, хорошо, сейчас приеду, — решила Светка и положила трубку.
Пашка взял хлеба и конфет. Сахара не оказалось, напряжёнка, да и конфеты липовые, из сои, других не было.
Когда он вернулся домой, то на кухне Евдокия Петровна заканчивала мыть пол.
— Ну и грязище у вас, — доложила она, — ой и задам я Светке! А ты хоть мусор-то вынеси. Вон сколько накопилось! — Евдокия Петровна кивнула на переполненное ведро с мусором.
Пашка с охотой сбегал вниз к мусорным бакам — всё меньше торчать возле тёщи — а потом долго выбивал на балконе дорожки, с нетерпением ожидая, когда же наконец придёт Светка.
Евдокия Петровна между делом приготовила ужин. Всё у неё получалось споро: и лучок нарезала, и огурчики, картошечку сварила, из бездонного чемодана достала бутылку самогонки.
— Попробуешь, зятёк, моего, чистая как слеза, сама гнала, — подмигнула она Пашке.
Сели за стол.
— Где эта Светка? — подозрительно уставилась она на Пашку. — Может, вы разругались?
— Нет, что вы, Евдокия Петровна! — перекрестился атеист Пашка. — Вот святой крест! Всё у нас нормально...
— Ладно, давай выпьем за встречу! — решила Евдокия Петровна, разливая по стаканам содержимое бутылки.
Пашка понюхал: отдавало сырой резиной. Чокнулись:
— Ну, зятёк, чтобы у вас было всё хорошо и прибавление в семействе! — резюмировала Евдокия Петровна.
Пашка закрыл глаза и опрокинул содержимое в рот. Свело челюсти.
— Крепкая! — выдохнул он.
— Да, да, — закивала рядом тёща. — Первачок. Специально для вас гнала.
Когда пришла Светка, Пашку уже развезло, и он умилённо улыбался куда-то в стенку.
— У-у, — уничтожающе фыркнула Светка, — уже набрался!
— Ты его не ругай, — защитила зятя Евдокия Петровна, — заждались тебя, садись, — пододвинула она дочери стул. — Смотрю на вас, дети, и душа радуется: всё у вас есть — и квартира, и работа хорошая, и в доме...
Светка растерянно смотрела на всё вокруг и готова была расплакаться. Как сказать матери, что ушла от Пашки?
Мать с дороги устала, поэтому после ужина Пашка со Светкой стали укладывать её спать. Самогон на неё повлиял тоже, и она всё пыталась что-то им сказать:
— Всю дорогу помнила, а теперь... забыла... — стараясь говорить внятно, улыбалась им мать.
Потом у себя в комнате каждый стелил себе постель.
— Сколько она у нас будет? — спросила Светка.
— Сколько надо, столько и будет! — сбрасывая с себя надоевшие цепи, неожиданно восстал Пашка.
Светка только посмотрела на него и промолчала.
Ночью Пашка проснулся — пересохло горло и очень хотелось пить. И он босиком, на цыпочках, чтобы не разбудить Светку и тёщу, направился на кухню утолить жажду.
В коридоре что-то остановило его, прислушался — где-то всхлипывали, показалось, из кухни. Да, так и есть, оттуда пробивался свет. Он подошёл и открыл дверь.
За столом сидела Евдокия Петровна, положив голову на руки, и всхлипывала, как маленький, беззащитный ребёнок. Рядом лежала Светкина записка, та самая, что она оставила ему, когда уходила. Забыл её на подоконнике.
— Всю жизнь... мучилась... без мужа... воспитывала... думала... на старости лет... хоть у них... всю... жизнь... одна... — вздрагивала её голова на толстых потрескавшихся пальцах.
У Пашки что-то поднялось в груди и сдавило сердце. Он наклонился и прижался щекой к её голове:
— Мама, — в первый раз назвал её мамой, — мамочка, не плачьте, всё будет хорошо.
И не видели, как за их спинами появилась в дверях испуганная Светка.
/Опубликовано: "Махаон", выпуск 2011 г./