Некто Петров

Жил был некто Петров. Шёл однажды Петров по осеннему парку и вдруг видит: сидит на скамейке симпатичная такая девица и читает огромный том Шопенгауэра (в переводе, конечно). Подсел к ней Петров осторожно и голосом нежным стал объяснять ей свои внезапные чувства. Девица слушала его внимательно, но недолго. Потом неожиданно взмахнула длинными своими руками и полетела над парком, роняющим жёлтые листья. Бедный Петров сначала окаменел от неожиданности, потом понемногу пришёл в себя, взял со скамейки брошенный том Шопенгауэра, положил его, чёрный, среди разноцветных листьев, осторожно поднялся и медленно пошёл дальше по пустынным аллеям.

Шёл он, шёл — и видит: сидит на скамейке другая симпатичная девица. И опять им внезапно овладели прекрасные чувства. И подсел он к девице, и стал излагать их нескладно. А девица варила борщ и качала ребёнка, а Петров объяснял ей про чувства, пока и эта девица не взмахнула руками и не улетела. Он остался с ребёнком, борщом и осенним парком, но уже не удивился, как прежде, а только затих надолго в печали. Напечалившись вдосталь, поднялся, стоя съел борщ, взял на руки ребёнка и пошел восвояси.

Шёл он долго. Устал. И присел на скамейку. Ребёнок спал себе тихо. И Петров задремал потихоньку. А когда очнулся, то видит: сидит рядом с ним симпатичная такая девица и голосом нежным изъясняется путано в своих нахлынувших чувствах. Послушал Петров её немного, потом положил ей на колени ребенка, внезапно взмахнул руками, взлетел в синее небо и подался в дальние страны.

Жил был в дальних странах некто Петров. Но это уже совсем другая история.

 

 

Совсем другая история

Жил да был в дальних странах некто Петров. Гнезда он себе не свил и жил один, бобылём. Утром Петров вставал, ел свой завтрак и шёл на работу; днём он съедал свой обед и работал дальше; вечером ужинал и ложился смотреть телевизор. А потом засыпал. Назавтра все повторялось.

Но однажды Петрову всё надоело, и он решил вспомнить прошлое. И отправился в парк. В парке было много народа. И конечно же, осень. Петров бродил по осеннему парку среди красоты и веселья и незаметно для себя потерялся. Он терялся всё глубже и глубже, пока не перестал, наконец, быть Петровым.

Постепенно над парком сгустились ранние сумерки. Весёлые шумные люди разошлись по домам. Парк опустел. Опустела и квартира Петрова. В ней остался непрожитый день и несъеденный ужин.

Утром редкие прохожие, которые шли через парк на работу, видели странного человека. Он сидел на скамейке, разговаривал сам с собой и махал руками, как птица.

 

 

Некто Сидоров

 

Жил-был Сидоров — некто Сидоров, разумеется. Был Сидоров внешности самой преординарной — так что и описывать, собственно, нечего, разве что форсистую английскую трубку и вид несколько удручённый, будто чего потерял... Но для всех окружающих это было не важно, потому что не важен был сам Сидоров, и они его с его трубочно-печальной незамечательной внешностью и не замечали.

Возраста Сидоров был тоже довольно скучного: вот-вот должен был перебраться за его статистическую середину, но к этому скучному времени он был не готов совершенно — впрочем, и не готовился.

Однажды проснулся Сидоров утром, умылся, съел всегдашнюю вареную колбасу, попил, как обычно, растворимого кофе и, как и положено, пошёл на работу. По дороге он вдруг подумал, что успеет — благо, рядом совсем — ещё на базар: купить кусочек говядины с косточкой, чтобы было из чего вечером обед приготовить. Сошёл он с трамвая и трусцой побежал на рынок.

Прибежал в мясные ряды и стал подходящий кусок высматривать да прицениваться; но дело у него плохо шло: день ещё начинался только, покупателей было море, и уступать потому решительно никто не желал. Тут Сидорова уже сильно время подпёрло; повесил он нос ещё ниже обычного и стал суетливо мимо прилавков к выходу пробиваться, когда слышит: «Мужик, а мужик, с трубкой который, да тебе говорю, тебе! Оглох, что ли?! Иди, говорю, сюда!» — конопатый старик лет шестидесяти махал ему из-за прилавка и улыбался во весь рот, как рождественский дед. Сидоров сначала опешил от неожиданности, а потом, была не была, стал обратно проталкиваться.

— Во, молодец, — обрадовался старик, когда Сидоров назад к прилавку протиснулся, — ты, что ли, без бабы живёшь, что одиночкой в рань такую по рынку шатаешься? Знаешь, я, брат, тоже один раньше маялся, а пятого дня женился вот, понимаешь. Слушай, давай я тебе мясца дам кусочек. Только ты выпей граммульку со мной за здоровье моей Лизаветы Михайловны — и лады.

Ну, выпил на радостях Сидоров со стариком водки граммов тридцать, завернул ему дед мяса отменного, и подался Сидоров на работу — удачей слегка ошарашенный, но ужасно довольный.

Не прошло и часа с тех пор, как рабочий день начался, вызывают Сидорова к начальнику их подразделения, Петру Афанасьевичу. Струхнул Сидоров несколько, что тот, во-первых, запашок водочный свободно учуять может: хоть он и жевал рекламный «Орбит» всё время, но всё же... Во-вторых, причина такого вызова была ему не ясна. Потому он вошёл в начальнический кабинет весь слегка взбудораженный и настороженный, что и невооружённым глазом за версту видно было.

— Да вы садитесь, садитесь и не нервничайте так, ради Бога. Я вам хорошую новость хочу сообщить, просто очень хорошую. Вы же знаете, что Ясницкий наш с первого августа уходит на пенсию, а вы у нас четырнадцать лет уже, нареканий нет на вас и не было никогда — а всё старший и старший. Так вот, принимайте его дела и с того же дня, то есть с первого августа, заступайте ведущим вместо него. Вы что так разволновались, — улыбнулся начальник доброжелательно, — идите, спокойно работайте, всё будет в порядке.

Сидоров и вправду после этого разговора сильно разнервничался, раздёргался, да прямо так, что работать был дальше совершенно не в силах: сердце у него трепыхалось от непонятного ужаса, в мозгу крутился тайфун странных предположений и домыслов, а общее состояние было, как у рыбы, выброшенной на берег. Справиться со всеми этими стихийными бедствиями одновременно было Сидорову невмоготу, и он даже порозовел слегка от нахлынувших внезапно душевных переживаний.

Еле-еле дождался Сидоров конца рабочего дня, чуть не первым опрометью выскочил из конторы и в состоянии радужно-возбуждённом помчался по городу, не в силах сейчас возвратиться домой, в грязный подъезд, в унылую комнату, готовить... И тут он вдруг вспомнил, что мясо забыл в холодильнике на работе, но ничуть не расстроился, а даже развеселился оттого, что есть повод не готовить сегодня, а можно устроить себе такой маленький праздник, зайти куда-нибудь перекусить, растранжирив немного денег в счёт будущей высокой зарплаты...

Центр города бурлил, как всегда, разноцветным народом, раздражал обоняние чудесными запахами еды, цветов, косметики, парфюмерии... Всё вокруг было нарядно так, празднично...

А настроение Сидорова внезапно переменилось. На одно только, крошечное совсем, мгновение сильно ёкнуло сердце: так долго в жизни его ничего совершенно не происходило, а тут тебе вдруг и мясо, и повышение... будто струйка ветерка ледяного проникла за шиворот... И всё тут же прошло, отпустило, вернулось настроение расчудесное, восхитительное...

После премиленького ресторанчика, где Сидоров пообедал и даже рюмочку кальвадоса себе позволил, решил он замечательный праздник немного продлить и сходить ещё в кинотеатр, что был прямо рядом совсем, на углу. И пошёл. Купил он билет себе в кассе и только протянул билет контролёру, как его ослепили неожиданно блицы, защёлкали фотокамеры, потянулись к нему микрофоны десятка корреспондентов:

— Вы на этом! замечательном фильме! стотысячный посетитель!

— Скажите нашим читателям! несколько слов!

— Мы хотим вас поздравить! и подарить! постоянный! абонемент! на все без исключения! фильмы этого года!

— Поздравляем! Приятного вам просмотра!

Вместо восторга и ликования корреспонденты и посетители кинотеатра к полному своему изумлению увидели нечто необъяснимое. Странный счастливчик сначала застыл, как коброй укушенный, и на лице его ужас был — невообразимый; потом внезапно с тупым упорством, чуть ли не с бешенством он начал расталкивать всех, отчаянно рваться прочь, пока не освободился, вихрем выбежал вон, юркнул в метро и исчез на глазах у всех остолбеневших свидетелей этого необъяснимого происшествия.

Он долго бродил по каким-то узким и пыльным улочкам на окраине города, с подозрением поглядывая на всех без исключения встречных: не выкинут ли ещё чего. На душе у него скребли кошки, а когда он, внезапно, нащупал в кармане проклятый абонемент, так муторно ему стало — просто невыносимо. А главное, он понять не мог, что это, чёрт побери, вокруг него происходит! Не бывает так! Быть не должно!

Наконец, ближе к вечеру, он в конце концов слегка успокоился: мало ли, чего только не происходит — и не торопясь, пешком отправился к дому.

Перед самым его подъездом сидела на лавочке худенькая шатенка лет тридцати. Когда Сидоров поравнялся с лавочкой, она встала, лёгким движением коснулась его руки... но сказать ничего не успела. Абсолютно без всякого повода Сидоров стал орать что-то нечленораздельное, потом в диком ужасе начал рваться, как из силка, хоть его никто не держал совершенно; оттолкнул, чуть не убив, оторопевшую женщину и понёсся, вопя, на бешеной скорости в дом... вверх по лестнице... в квартиру... заперся мгновенно на ключ — от женщин, от стариков, от начальников, корреспондентов... ото всех на свете, от себя самого...

Совсем поздно вечером, когда стали зажигаться на небе первые тихие звёзды, Сидоров удручённо, с трудом, будто воз земли нагрузил, поднялся на девятый этаж, по узкой железной лесенке вылез через люк на плоскую крышу, подошёл к её самому краю и бесстрашно сел на карниз, свесив ноги в сумеречную пустоту. Сидя, не спеша раскурил он свою фасонистую английскую трубку, стал пускать в небо дым и искры вниз сбрасывать. Потом достал он мобильник, вызвал одновременно милицию и скорую помощь, прошептав несчастным голосом в трубку, что кто-то на Мирной-восемь на крыше сидит и, видно, оттуда спрыгнуть нацелился, и стал терпеливо ждать: ему было так плохо, так невыносимо... ему надо было поговорить, хоть с кем-нибудь всем поделиться. Ну хоть кому-то пожаловаться.

 

 

Некто Иванов

1

Жил да был Иванов. У Иванова был дом. А в доме был кот. Так и жили до времени.

В тех краях, где жил Иванов, сплошь и рядом туманы стояли. И осень стояли всю, и зиму стояли, и даже весны немного прихватывали, и чёрт бы их все побрал. Иванов к туманам тем никак не мог приспособиться. Мало того, терпеть их просто не мог и, можно даже сказать, изо всех своих сил ненавидел. И пока он жил в доме один, совсем худо ему приходилось. И задумал тогда Иванов затеять с туманами битву. Но только не внешнюю, бесполезную битву, а внутреннюю: задумал туманы он вышвырнуть прочь из своей повседневности. Осени Иванов дожидаться не стал, а ещё в самом начале лета...

Пошел Иванов на базар, где котов продают,

И кота он купил...

А котёнок сидел крошечный в пуховом платке, и цвет шерсти такой был чистый, особенный... а уж пушистый... И на морде потешной — пятнышко белое — будто вдруг набежало откуда тихое облачко и замерло в раскалённых и безветренных небесах...

И назвал Иванов его «Гаер» — за обжигающий цвет, и стали эти двое жить неразлучно.

Когда Гаер подрос, начали они вместе гулять в осеннем тумане.

Да, забыл вам сказать, что дом Иванова стоял на краю лесопарка. Осенью и зимой из окон его только и видно было, что туман да деревья в тумане. Бывало, конечно, что разные люди появлялись-гуляли, но это нечасто совсем. А вот туманы — туманы да, это сколько угодно. Иногда стояли они высоко, аж до самого неба, но часто и низовые бывали, такие, что голова под чистым небом гуляет, а ноги в каше белой плутают — не видать их совсем. В такие дни Гаер был сильно сердитый всегда, потому что туман хоть и низовой, но ему с его ростом голову всё равно под чистое небо не высунуть было; тогда ругался он сильно, пока Иванов его на плечо к себе не подсадит, и они манером таким в равных условиях не окажутся.

А в высоком тумане гуляли они всегда так: впереди Гаер важно идет — освещает дорогу, а Иванов бредёт следом — туман разгребает и ворон да галок подсчитывает, чтоб было чем ум, угнетённый туманом, занять. А ещё, кроме того что Гаер и Иванов воздухом на пару дышали, наслаждались они всякими запахами: листья опавшие нюхали, кору деревьев, к туману тоже принюхивались — он, знаете, всякий бывает и очень по-разному пахнет, потом ещё иногда грибной аромат попадался или там ягодный... Так и гуляли.

2

Однажды, тою же осенью, как заведено, вышли Гаер и Иванов тихим туманным днём на прогулку. Дошли не спеша до дубовой аллеи и стали двигаться вдоль когда-то зелёных садовых лавочек в направлении парковых аттракционов. Когда смотрят — сидит одиноко какая-то женщина: воротник её лисий издалека видно было. Вдруг как выскочит из тумана веретенообразный субъект, да как начнет перед лисьим воротником руками размахивать, головою вертеть и вензеля ногами выписывать... Остановились гуляльщики, смотрят в удивлении полном, что дальше-то будет. Гаер крепко к ноге Иванова прижался и подмяукивать стал — занервничал, значит. А субъект поразмахивал руками недолго, волчком крутанулся — и в тумане исчез. Но только Гаер вперёд осторожно двигаться стал, возник из тумана веретенообразный опять, стал хватать сидящую за руки, тащить её даже пытался...

Та, что сидела, говорила что-то гневно сначала, а потом стала смеяться, да громко так, резко, даже им, в отдаленьи стоящим, слышно было, потом женщина встала и, вроде ведомая за руку, пошла за субъектом диковинным следом, но шагов через десять жёстко вырвалась, повернула назад и снова на лавочку села. А веретенообразный согнулся перед ней в четыре погибели, руки развёл, рявкнул что-то невнятное и — опять растворился в тумане, теперь уже без остатка.

Когда Гаер и Иванов к лавочке подошли, а это — юная дама сидит: лицо в воротник лисий упрятала, скукожилась вся, нахнюпилась... Плохо, видать, человеку. Гаер — животное деликатное, строгих правил, к тому же к чужим — да вы что! да ни Боже мой! А тут вдруг взобрался, бесстыжий, к ней на колени, свернулся в огненный шар и такое завёл замечательное мурчание... Улыбнулась она тихонько, руку на золотую голову положила — и ну Гаера за ухом почёсывать. Тут Гаер вообще такое устроил, будто на конкурсе оркестровых котов выступает, а Иванов присел рядом на лавочку и молчит, не знает, что делать.

3

— Давайте руку, идёмте, вы ведь замёрзли совсем. На лавочке сыро.

— Да куда я пойду?

— Если хотите, то к нам, тут недалеко совсем; чаю попьём, согреетесь; Гаера только на землю спустите, он, хитрюган, и сам дотопает как-нибудь.

— Да мне не тяжело совсем. А почему его Гаер зовут?

— Рыжий какой, не видите разве?

— Хорошо, только к вам неудобно, давайте лучше погуляем немного, а мурлыка пусть на руках у меня побудет, он тёплый такой, приятный.

— Смотрите, рискуете, вмиг в рабстве окажетесь, он — хитрая личность.

— Да я не боюсь нисколько. Ну ладно, идёмте, сыро и вправду.

4

Парк с аттракционами находился всего в двух шагах. Там не было никого. Только забытые всеми аттракционы замерли в сырой тишине...

Будто детство

Застыло на полном скаку...

Иванов иногда подрабатывал по выходным в этом парке и знал здесь всё полностью и целиком. Потому, чтобы слёзы прогнать, которые ни с того ни с сего на глазах у неё выступали, предложил осторожно:

— Хотите, я вас на чём-нибудь тут покатаю?

— Хочу. А что, можно?

— Нельзя, наверное. Но мы на свой страх. Что, рискнёте?

— Конечно, только сначала, пожалуйста, листьев давайте насобираем, и мы будем с Гаером на карусели кататься и листья разбрасывать. Ладно? Будет красиво.

5

Сперва покатал Иванов её с Гаером на лошадках, потом на качелях... А потом она увидала подвесную дорогу. Кабинки-домишки висели хоть и высоко, но даже в тумане видны хорошо были снизу, потому что яркие были — голубые, зелёные, красные... А ещё они чуть под ветерком несильным покачивались, будто гирлянда огромной рождественской ёлки: красиво так было — слов не подобрать, как красиво...

— Скажите, а можно наверх в кабинку подняться?

— Нельзя, вы же знаете.

— Тогда давайте поднимемся. Хоть на минутку! Давайте?!

6

В кабинке было сыро, сумрачно и неуютно. Но она отчего-то вдруг развеселилась ужасно, в окошки стала выглядывать, потом листья собранные по всему полу рассыпала, лисий свой воротник отцепила, на стенку повесила и принялась танцевать осторожно с Гаером на руках, повторяя всё время шёпотом, точно песенку: «высоко, высоко, высоко, высоко, высоко...»

И стали они с Ивановым жить вместе и, конечно же, Гаер — куда ж им без Гаера. А мех рыжий, лисий, так на стене и остался, и Иванов с Гаером часто им любовались.

7

Жил да был Иванов. У Иванова был дом — красный-прекрасный — высоко-высоко, и туманы теперь Иванова не все доставали, а только те, что до самого неба. Но ведь не все же!

 

Александр Крамер

г. Любек, Германия

/Опубликовано: "Махаон", выпуск 2011 г./