«Не дай мне Бог сойти с ума…»

А.С. Пушкин

 

Так уж вышло, что в Прилесный я попала совсем в юном возрасте.

Крохотный посёлок, население которого практически в полном составе трудилось в областной психбольнице, местные жители однажды окрестили «страной чудес».

Собственно говоря, никаких особых чудес там не случалось, хотя природа вокруг Прилесного была сказочно красива: дремучие леса, озёра и реки, заливные луга, поражающие многоцветьем…

Люди в Прилесном были самыми обычными, такими, как везде в те годы — сейчас я это понимаю. Но тогда, в мои подростковые годы, мне казалось, что они очень отличаются от людей, с которыми я общалась до приезда в «страну чудес». Воспоминания о них и стали поводом для написания этой маленькой повести.

 

* * *

 

Он сидел в сугробе под окном женского общежития, рвал струны дорогой гитары и надрывно орал:

— У вина достоинства, говорят, целебные! Я решил попробовать, бутылку взял, открыл! Вдруг оттуда вылезло чтой-то непотребное. То ли то зелёный змий, а то ли крокодил…

Смотреть на него было смешно и жалко одновременно. Из-под распахнутой на груди модной дублёнки виднелась нижняя майка, тощие ноги в растянутом на коленях трико были обуты в тёмно-малиновые туфли на небольшом каблуке. Весь он был нездешним, «городским», и значит, малость чокнутым по местным понятиям. А вот тоска в его пьяном рёве была исконно-русской, самой что ни на есть родной и понятной каждому здесь, в этом Богом забытом посёлке.

Медсёстры, прибывшие сюда всего несколько дней назад отрабатывать практику после окончания училища, выглядывали в окна и хихикали, глядя на нескладного типа в сугробе. Через пару минут после начала «концерта» на крыльце появилась Тося Федина, старожил общаги и большой авторитет в Прилесном. Она глубоко вдохнула в себя морозный воздух и потянулась всей своей коренастой крепкой фигурой. Потом шагнула со ступенек к нарушителю её спокойствия.

— Ну что, Натолий Петрович, опять нажрался? Давай, вставай, я тебя домой доведу, горе ты горькое. Это сейчас тебе море по колено, а завтра встать не сможешь, отморозишь себе всё к чёртовой матери!

Ещё через несколько минут парочка, словно играющая в детскую игру «Ты как будто раненый, а я тебя несу», медленно двинулась к одному из двухэтажных домов для врачей.

…Он был очень разным, этот человек. Блестящий психиатр и горький пьяница, интересный рассказчик, великолепно знающий все песни Высоцкого, и человек, опустошённый душой, не пускающий в неё никого даже в самом отупляющем подпитии. Удивительно беспомощный в быту и необычайно брезгливый к любой грязи, материальной и душевной.

Мы познакомились с ним чуть позже, когда оказались соседями. Одну из двухкомнатных квартир в доме, где он жил, отдали под общежитие новым практиканткам. В большой комнате жили четыре девчонки, в маленькой — моя сестра Наташа и я.

В первый раз это случилось поздним осенним утром, когда Натка и её подружки уже ушли на работу, а я, валяясь в кровати, думала, идти мне в школу или нагло прогулять четыре никому не нужных урока. В квартиру позвонили, я, накинув халат, подбежала в прихожую. Тут же вспомнив наказ старшей сестры никому не открывать дверь, не узнав, кто за нею, я спросила:

— Кто там?

Ответом мне была тишина. Задав тот же вопрос ещё несколько раз, я окончательно разозлилась и хотела было надавать по шее любому, кто так вредничал, нажимал на кнопку звонка и молчал. Единственное, что остужало мой пыл, так это то, что некоторые из клиентов психбольницы иногда появлялись на улицах посёлка. Вообще, строй в Прилесном был почти рабовладельческий на тот период: психи выполняли много чёрной работы в домах обслуживающего их персонала: носили воду, кололи дрова, помогали обихаживать скотину и так далее. Конечно, свободно перемещались не буйные пациенты, а те, кого называли смирными психами. Но, как известно, никогда не догадаешься, что на уме даже у нормального, с точки зрения медицины, человека. А уж к клиенту психушки это можно отнести с чистой совестью, оттого моя сестра и велела держать двери квартиры накрепко закрытыми.

Звонок снова заверещал надрывно и противно.

— Последний раз спрашиваю, кто там, — окончательно разозлившись, заорала я, — если не ответите, проваливайте! Дверь не открою, хоть насмерть обзвонитесь!

— Это я. — Голос был еле слышен. — Это я, Анатолий Петрович Пузырёв.

— И чего вы звоните, Анатолий Петрович?

После минутной паузы он почти прошептал:

— Я есть хочу…

Этот ответ так удивил меня, что я распахнула дверь. Увидев лицо мужчины, я поняла, что он в самом деле не ел несколько дней. Чувство голода боролось с его стеснительностью и, очевидно, выходило из этой схватки победителем. Выставив на кухонный стол всё, чем можно было накормить несчастного доктора, я ушла в комнату и уже оттуда слышала, как Анатолий Петрович тщательно мыл руки в ванной, потом ел, изредка звякая ножом и вилкой. А потом он ушёл, осторожно хлопнув входной дверью в квартире.

В первый момент я растерялась от такой неблагодарности. Слопав почти весь запас наших продуктов, доктор даже «спасибо» не сказал! Немного поразмыслив, поняла, что ему было очень неудобно за своё поведение, вот он и решил удалиться по-английски.

Так он приходил не раз. Однажды, не дождавшись его визита, я сама постучалась в дверь его квартиры. Он открыл мне, в пижаме, с длинным шарфом на шее и красным от жара лицом. Чуть позже, укутанный в одеяло после выполнения всех домашних процедур по изгнанию простуды, он сидел в кресле, поджав худые длинные ноги, и рассказывал о своей непутёвой жизни. Точнее, это на тот момент она уже была таковой. Начало карьеры сулило ему длинный путь, усыпанный розами. Мединститут, оконченный с красным дипломом, должность доцента на кафедре престижного НИИ, множество статей в центральных журналах, красавица жена и две маленькие дочки. И всё это не где-нибудь, а в самом Питере, просто жить в котором уже считается удачей!

В наборе была первая книга молодого перспективного доктора, обговаривались сроки торжественного банкета и список гостей. Но всё рухнуло в одночасье. Скончался учитель и наставник Пузырёва, директор института, что стало для него тяжелейшей потерей. Тут же начались проблемы с изданием книги, видимо, нашлись «добродеи», завидующие ещё не рожденной славе Анатолия Петровича. Коварным ударом стала ссора с женой и её отъезд в другую страну. Расставание с ней Пузырёв перенёс достаточно легко, поняв в самом начале своих неурядиц, что его любимая Настенька способна быть верной подругой лишь успешному человеку. А если вместо возможности блистать в высшем обществе шикарными нарядами и бриллиантами впереди маячит нищенская жизнь с хроническим неудачником, то, пардон, ошиблись адресом. Складывая свои вещи в многочисленные чемоданы, она не преминула заметить, что намерена вернуться обратно в Питер, в эту же квартиру, достаточно быстро, ведь на данной жилплощади прописана не только она сама, но и их девочки. Пузырёв сделал из её слов должные выводы, через неделю съехал из своей трёхкомнатной квартиры на съёмную, к «чёрту на рога», в пригород Ленинграда. Работа в НИИ тоже быстро сошла на нет, тем более что прежде подающий большие надежды доктор начал прикладываться к рюмке всё чаще и чаще. Через полгода, после откровенной беседы с новым директором института, Пузырёв собрал свои вещички и написал заявление «по собственному желанию». Потом была больница в Питере, в области, потом в другом регионе… Так он и оказался в маленьком далёком посёлке, в заштатной психушке. Уровень учреждения ниже отыскать ему, очевидно, просто не удалось, поэтому он принялся за самоуничтожение, заключающееся в беспробудном пьянстве. Но остатки светскости ещё оставались в нём, и даже при отсутствии денег он умудрялся пить только дорогой коньяк, который привозила ему продавщица из сельпо. Она же благосклонно давала ему красивые бутылки в долг, записывая их цены в большую замусоленную тетрадь. Со своими подружками оборотистая продавщица делилась радостью, приговаривая, что этот чудик делает ей половину месячного плана.

Я как сейчас вижу его с бокалом коньяка в длинных пальцах, сидящим в любимом кресле. Ему нравилось рассказывать мне о своей прежней жизни, о работе в большой науке. И ещё он читал стихи. Гумилёва, Ахматовой, Есенина, Высоцкого. Он читал их так, что у меня по коже бегали мурашки и порой хотелось заплакать навзрыд от этих необычных строк, от его глаз, которые оживали только вот в такие минуты, от острой жалости к нему, неухоженному, брошенному и забытому.

Над ним смеялись жители посёлка и работники психушки. Его очень любили больные. Наверное, за то, что он никогда не обижал их ни словом, ни делом. И ещё, как мне кажется, за то, что они чувствовали в нём такой же душевный надлом, который однажды подкосил их, позже превратившись в неизлечимую болезнь.

Мы расстались весной 1975-го. Я уезжала из «страны чудес» в большую жизнь, впереди была учеба в институте. Доктор Пузырёв простился со мной накануне моего отбытия. Мы долго сидели на его кухне, молчали. Он был неожиданно трезв, в такие периоды я почему-то побаивалась его. Стоя у выхода, я попросила его пообещать мне только одно — бросить пить и «взяться за ум». Он грустно улыбнулся мне, потом внезапно крепко обнял. За минуту этого объятия я очень чётко поняла, что вот сейчас для него рвётся ещё одна ниточка, связывающая его с нормальной жизнью. И ещё жила в его руках жестокая тоска по собственным дочкам — моим ровесницам. Это им, а не мне, он мог бы поклясться, что никогда больше не возьмёт в рот спиртного…

Я видела Анатолия Петровича ещё раз, через два года. В районном центре, небольшом городке, буфет автостанции славился своими пирогами. Пекла их кондитер тётя Люся, пироги у неё всегда получались такими румяными и вкусными, что многие горожане приходили специально за ними. Я, приехав из института на каникулы к своему отцу, решила купить творение тёти Люси, порадовать батю. Открыв дверь буфета, я сделала шаг вперёд и тут же отпрянула назад.

За высоким одноногим столиком стоял Пузырёв. Перед ним — стакан дешёвого портвейна, на бумажной тарелочке — кусок ливерной колбасы. Меня потрясло даже не то, что доктор был в затасканном пиджаке, белой рубахе с чёрными пятнами грязи, с галстуком, давно превратившемся в тряпку. Его трясущиеся пальцы, брезгливо сдирающие шкурку с серой «ливерки», были настолько выразительны, что я с трудом подавила в себе желание закричать, заплакать, кинуться к нему, увести его отсюда куда-то туда, где хочется жить, творить, читать стихи…

Я не подошла к нему тогда. Те же пальцы сказали мне и о том, что всё кончено, и нет возврата.

Я не знаю, жив ли он сейчас. Я не хочу слышать подобные выражения в его адрес: «сам виноват», «нет силы воли», «судьба такая»… Миновал не один десяток лет, в настоящее время я уже старше его тогдашнего. И, сама понеся множество потерь и утрат, понимаю, что терзало душу запойного доктора из забытого Богом посёлка. Человек начинает умирать, исчезать, рассыпаться в пыль тогда, когда он никому не нужен. И чем глубже это ощущение, тем ближе бездна. Когда-нибудь мы встретимся там.

 

* * *

 

Он был первым психом, которого я встретила в «стране чудес». Мужчина средних лет, в больничной пижаме, тёмно-коричневых штанах и куртке, под которой виднелась клетчатая рубаха, застёгнутая на все пуговицы. Он уныло брёл по территории, чуть касаясь пальцами досок высокого забора. Создавалось впечатление, что это касание необычайно важно для него, поэтому он, не отрывая руки, преодолевал всевозможные препятствия на своём пути: невысокие кусты сирени, ямки и кочки. На круглом лице душевнобольного при этом не отражалось никаких эмоций, казалось, он просто привычно выполняет какую-то механическую работу. Санитарка тётя Маня, вытряхивая дорожки из кабинета главврача у входа в административный корпус, из-под ладошки жалостливо посмотрела на бредущего мужчину:

— Эх, горемыка, опять ему чего-то блазится! И ведь мужичонка-то хороший, сразу видать. Угораздило его сюды попасть, и не нужен он никому, этот Рули…

— Тёть Мань, а чего это имя у него такое чудное, — удивилась я, — иностранец, что ли?

— Сама ты иностранка! — тётя Маня рассмеялась сухим дробным смешком. — Прибыла в нашу страну чудес и ничегошеньки тут не знаешь! Нету тут у нас иностранцев, все наши, чудёные. Ничё, поживёшь маненько, освоишься, всё и узнаешь. Пошла я, неколи мне здесь с тобой болтать. Ты только это, нашего Рули не забижай, он хороший!

Собрав дорожки в охапку, старенькая санитарка заспешила в здание. Я села на лавочку и задумалась. Ещё собираясь в Прилесный, я долго боролась со своими страхами. Сестра работала в психушке уже несколько месяцев, приезжая домой на выходные, делилась впечатлениями. И хотя всё происходящее в больничных отделениях подавалось ею приправленное изрядной долей юмора, у меня леденела кровь в жилах. Встреченный мной Рули ничем не напоминал тех психов, о которых рассказывала моя Натка. Честно говоря, он вообще не был похож на ненормального человека. Кстати, те давние впечатления остались во мне и сегодня. Когда видишь одного человека, страдающего душевным расстройством, часто даже не догадываешься об этом сразу. Когда же оказываешься среди целой толпы психов, становится жутко, даже если все они относительно спокойны. Не знаю, как другие, но я в такие моменты ощущала некое концентрированное негативное поле, быть в котором небезопасно даже несколько минут.

А из тех раздумий на больничной лавочке меня вывел высокий худой дядька в полосатой пижаме, пациент наркологии, в которой сегодня дежурила моя сестра.

— Чего грустишь, — спросил он, присаживаясь рядом со мной, — хочешь, развеселю? Вон, видишь, дурачок вдоль забора лазает? Смотри, чего сейчас будет! Эй, слышишь, мужик!? Не стой, рули давай! Рули, рули!

Душевнобольной резко остановился, не успев опустить ногу на землю. Потом выпрямил спину и вытянул обе руки вперёд, словно держа руль автомашины. Ногой нажав на воображаемую педаль, он сделал движение правой рукой, как бы переключая скорость, двинулся вперёд, всё быстрее и быстрее. Сначала он шёл быстрым шагом, потом побежал, не разбирая дороги. Ветки сирени хлестали его по лицу, одна из них до крови рассекла губу душевнобольного, но он продолжал издавать звуки, имитирующие движение автомобиля.

Я растерянно смотрела на Рули. Алкоголик рядом веселился от души, закатываясь заразительным хохотом. Задыхаясь и икая, он дёрнул меня за рукав:

— Что, скажешь, не смешно? Мужик шоферюгой был когда-то, говорят, в аварию попал, ребёнка насмерть сбил, вот умом и тронулся! Гляди, гляди, счас он ещё и бибикать начнет!

Глядя на покрасневшее лицо смеющегося алкаша, я поймала себя на неудержимом желании залепить ему пощёчину, чтобы этот дядька захлебнулся своим идиотским смехом. Слезящиеся глаза, раскрытый рот с испорченными зубами, трясущаяся жилистая грудь в распахнутой пижаме…

Наверное, я едва ли удержалась бы от рукоприкладства, но в самый критический момент Рули пробегал мимо, я увидела его глаза. Они не были безумными, в них плескался ужас и неистребимая боль. Соскочив с лавочки, совершенно не понимая, что делать, я кинулась ему на шею. Он остановился так же внезапно, как несколько минут назад, руки его ослабли и безвольно повисли вдоль тела. Он что-то невнятно говорил, и из его лепетания я поняла только: «Ты живая? Живая…». Рули обессиленно закрыл глаза, из-под век покатились слёзы. Вместе с ним мы сели на траву у забора, он положил мне голову на плечо и через минуту уснул. Алкоголик перестал смеяться и, покрутив рукой у виска, намекая уже на мою ненормальность, потащился в своё отделение.

Он мерно дышал мне в ухо, было щекотно и приятно одновременно. Я сидела, не вытирая слёз, которые текли и текли по моим щекам, смотрела в высокое чистое небо и думала о том, как хорошо, что этот немолодой, больной душой, человек крепко и спокойно спит. Мне хотелось, чтобы он поспал как можно дольше. Там, в этом забвении, его не терзал кошмар, постоянно живущий рядом с ним в минуты бодрствования, там не было «нормальных» людей, бездумно смеющихся над чужим горем, там не было высокого забора, окружающего последнее пристанище этого несчастного человека — затерянную в лесу психушку…

Кто-то из медперсонала обратил внимание на странную парочку у забора, Рули забрали санитары мужского отделения, меня увела сестра. Я ещё долго не могла успокоиться, слёзы всё так же лились из моих глаз, не помогла даже валерьянка, накапанная в маленький пластмассовый стаканчик.

Это было первое осознание беды, которую нельзя предотвратить, которой нельзя помочь.

На следующий день я снова увидела Рули, бесцельно бредущего вдоль больничной ограды…

 

* * *

 

Вообще-то звали его Александром Павловичем Андреевым. Но кличка Шлёп-нога прилипла к нему моментально. Кто из местных остряков «окрестил» его так зло и точно, неизвестно, но это прозвище подошло ему, словно родное имя. Саня, молодой врач, только что закончивший институт в далёком большом городе, прибыл по распределению в «страну чудес» ранней весной. Он был довольно хорош собой, русоволос, большеглаз, с располагающей улыбкой. Портила парня только прыгающая походка — передвигаясь, он приволакивал левую ногу. Был это врождённый или приобретённый дефект, у новичка, естественно, никто не спрашивал. Сам же он на эту тему не распространялся. У местных парней уже через неделю ходила версия насчёт Саниного увечья. Догадки концентрировались в одной, но очень понятной фразе: «Какой-нибудь ревнивый мужик ему ноги переломал за свою бабу!».

Для того чтобы делать такие предположения, у ребят имелись теперь все основания. Андреев был «ходок», причём классический. Его интересовали все женщины без разбору, незамужние и семейные. Главным препятствием для него служил только возраст. Имея высшее образование и будучи знакомым с уголовным законодательством, он понимал, что за совращение малолетних грозит тюремный срок и множество неприятных последствий на зоне. А «бабушки» старше пятидесяти не вызывали в нём интереса. Остальные дамы были лакомой добычей, охота на которую была его излюбленным занятием. В ход шли всевозможные способы обольщения, подкупа и даже шантажа. За попытки залезть в «чужой курятник», «закадрить» девчонку из соседнего села, Александр Павлович бывал часто и жестоко бит. Местные парни лупили его для порядка, но от всей души. Измочаленного доктора после «разборок» чаще всего заносили в поселковый клуб и бережно укладывали на сдвинутые стулья. Для этой цели брались ключи у завклуба, живущего в доме рядом. Под утро завклуб шёл выпускать Шлёп-ногу, чтобы тот не опоздал на работу.

Как-то незаметно Саня женился на одной из «медичек». Та, став супругой молодого доктора, поначалу задрала нос и почти не узнавала своих прежних соседок по общежитию. Однако уже через полгода стала часто появляться у них в комнатах, придерживая большой живот, горько жаловалась на то, что Саня как был кобелем, так им и остался. Рождение ребёнка ничего не изменило в поведении его отца.

Войдя в азарт охоты, он как-то подзабыл о возможной ответственности и обратил своё внимание на меня. Конечно, на любую четырнадцатилетнюю девчонку ухаживания молодого человека приятной наружности, пусть даже и женатого, произвели бы неизгладимые впечатления. Втайне мне тоже нравилось, что именно на меня обращено мужское внимание, но на этом всё и заканчивалось.

Однако одно свидание с доктором-ловеласом у нас всё-таки было. Настолько необычное, что запомнилось мне на всю жизнь, да и у него, я думаю, навсегда отпечаталось в памяти. Зимним вечером я бежала к своей сестре на работу. Наташа дежурила в ночь в женском отделении психбольницы. Дом, в котором мы тогда жили, стоял у самой кромки леса. Собственно говоря, лесом был окружен весь посёлок, оттого-то и пошло его название. Можно было пройти по улицам Прилесного, но можно было и сократить дорогу, пробежать по небольшой тропинке на опушке, ведущей до дыры в заборе психушки. Этим путём пользовалась большая часть медперсонала, живущая на нашем конце посёлка. Решила воспользоваться им и я. Едва выйдя из подъезда дома, чуть не налетела на любвеобильного доктора Андреева, который, узнав, что я тороплюсь к сестре, вызвался меня проводить. Справедливо высказавшись на тему, что тропинка мною не куплена, а про себя подумав, что тёмным зимним вечером идти вдоль леса безопаснее вдвоём, я согласилась. Так мы и двинулись гуськом по едва различимой тропе. Саня без устали рассказывал о городе, в котором он жил прежде, о множестве спортивных секций, которые он посещал там. Вспоминая, как он когда-то победил практически всех соперников на соревнованиях по карате, доктор пытался даже продемонстрировать мне один элемент — ударом ребра ладони сломать ствол тоненькой берёзки, сиротливой свечкой стоящей у самой тропинки. Фокус ему не удался, но Саня без зазрения совести продолжал рассказывать мне, какой он сильный и храбрый.

Миновав большую часть пути, я внезапно увидела, как справа мелькнула чья-то большая тень. Сделав ещё несколько шагов вперёд, я увидела, что на тропинке стоит крупная собака. Это очень удивило меня, все поселковые дворняги в такой мороз сидели по своим будкам, а кое-кого из них добросердечные хозяева даже запускали в сени, поближе к теплу. Откуда же взялся этот бродяга? Я пригляделась и почувствовала колючий холод в животе. Это был волк. Большой, матёрый, он стоял и смотрел на меня, не отводя глаз.

Серых хищников в те годы было много в окрестных лесах. Чувствуя себя полными хозяевами в своих владениях, они творили чёрные дела весело и с размахом. Пару раз волки нападали на лошадей, запряженных в сани. Один возница сумел вырваться вместе со своим сивкой целым и невредимым, домчавшись галопом до деревни. Другой мужик тоже остался в живых, а вот лошадь стала ужином для лесных разбойников. Потом волки обнаглели до такой степени, что начали резать овец прямо в загонах у домов, приходя в село по ночам. Волков отстреливали, ставили на них капканы, но это помогало мало. Ходили по посёлку слухи, что вожак стаи, живущей в ближнем лесу, не чистокровный волк, а помесь с собакой. Как утверждали знающие люди, подобный гибрид — настоящее горе для людей и их скотины. Он очень умён, хитёр и изворотлив, поймать или убить его значительно сложнее.

Я остановилась на тропинке, совершенно не зная, что предпринять. Боясь даже повернуть голову, чтобы посоветоваться с Саней, как быть, я прислушалась. За моей спиной была полная тишина. Я поняла, что героический спортсмен от ужаса превратился в соляной столб, и помощи от него ждать не приходилось. Собрав всю свою волю в кулак, я шагнула вперёд.

В стрессовых ситуациях каждый человек действует по-своему. Кто-то начинает истошно вопить, кто-то просто падает в обморок. У меня с самого детства реакция на страх была и остаётся такой: я концентрируюсь, пытаюсь «разрулить» ситуацию. Когда испытание заканчивается, наступает разрядка, и я по нескольку дней лежу в кровати, даже не пытаясь встать. Упадок сил сопровождается температурой и общей вялостью. Как подобное явление называется в психиатрии, я так и не узнала, хотя моя сестра отработала несколько лет не только с безнадежно психбольными, но и с обычными людьми, пережившими большое потрясение в жизни.

И ещё один интересный факт из моей биографии. Так уж вышло, что в моём раннем детстве меня воспитывал отец. Великолепный рассказчик, он по вечерам часто вспоминал своё детство, множество историй и случаев, произошедших с ним. Опыт его жизни и до сих пор пригождается мне в разных моментах, весёлых и не очень. Порой мне кажется, что и сегодня мой батя внимательно следит за мной из своего безвозвратного далёка, оберегает от злых людей, помогает и поддерживает меня. Так было и в тот зимний вечер. Внезапно в моей памяти всплыли батины слова: «Зверей не нужно бояться. Когда ты спокоен, это чувствует даже хищник и начинает тебя уважать. Но и запанибрата с ними нельзя, ты же не Маугли!». Тогда он рассказывал о том, как во время войны они с братом ходили в тайгу за шишками и заблудились, ночевали в яме под корнями огромной сосны, видели медведя, ловящего рыбу в реке.

…Я отчётливо сознавала, что терять мне нечего, и инстинктивно чувствовала, что поворачиваться к волку спиной нельзя. Я шла к нему, а он стоял неподвижно и смотрел на меня. Глаза его поблёскивали зелёным светом, вокруг была глубокая тишина. Вдруг в какой-то момент на смену моему страху пришло новое чувство. Мне почему-то захотелось погладить этого большого зверя по загривку, словно свою собаку Найду, подаренную мне десять лет назад, на моё четырёхлетие. Не в силах сопротивляться этому желанию, я стащила тёплую варежку и протянула руку к волку. Так я сделала ещё несколько шагов ему навстречу. Зверь втянул в себя воздух, словно принюхиваясь к будущему ужину, потом попятился, мягко спрыгнул с тропинки в снег и не спеша потрусил к лесу. Честное слово, я не только нисколечко не боялась его, мне отчего-то было жаль, что я так и не дотронулась до его заиндевевшей шерсти…

Оглянувшись назад, я увидела убегающую фигуру своего «ухажёра», мелькающую далеко, почти у начала тропинки. Жаль, что я не умею рисовать, ведь тогда я смогла бы запечатлеть эту странную картину: рассеянный лунный свет, заливающий величественный заснеженный лес, синяя извилистая тропинка, обрамлённая искрящимися сугробами, и гротескная фигура бегущего человека, бешено размахивающая руками и припадающая на одну ногу…

Благополучно добравшись до корпуса больницы, я рассказала обо всём происшедшем своей сестре. Натка выслушала меня внешне спокойно, но я видела по её округлившимся глазам, что она не на шутку испугана и расстроена. Накормив меня гречневой кашей и поставив передо мной стакан с чаем, она набросила поверх белого халата пальто.

— Посиди здесь, подежурь за меня, — сказала мне сестра, — я сейчас вернусь. Мне нужно сбегать к Тосе Фединой по делу.

Я знала, что Тося тоже была на работе, в соседнем корпусе, в мужском отделении. Оставаться с больными вместо сестры мне не очень нравилось, но порой приходилось. Поэтому я спокойно заперла за сестрой дверь кабинета на ключ и села пить чай, благо, в палатах отделения царили спокойствие и тишина.

…Шлёп-нога на работу утром не вышел. Поначалу решили, что он заболел. Новости по посёлку разносились со скоростью звука, информации о том, что доктора снова отпинали местные, не поступало. Завклуб, по совместительству санитар одного из отделений психушки, божился, что Андреев во вверенном ему очаге культуры не ночевал. У меня была своя версия: я подумала, что Саня отходит после пережитого вчера вечером. Об этом я и сказала своей Натке, когда собиралась в школу на занятия.

— Ну да! Наверное, неделю будет отходить этот сморчок, — рассмеялась моя сестра, — синяк под глазом раньше не рассосётся! Мы с Тосей вчера наваляли ему от всей души. Мужик называется! Бросил девчонку на растерзание зверю, а сам смотался без оглядки, сволочь.

Нужно сказать, что моя сестра никогда не слыла драчуньей или скандалисткой, она умный и сдержанный человек. Но узнав о той передряге, в которую попала её младшая сестра, Натка дала волю своим эмоциям, сработал материнский инстинкт. А подруга поддержала её в жёсткой и короткой расправе.

Девчонки надавали доктору по шее прямо в его квартире. Жена Шлёп-ноги, бывшая «медичка», не проронила ни слова, глядя на то, как Тося и Натка мутузят её мужа, с полуслова поняв, что «знаменитый каратист» и «Дон Жуан» получает по заслугам.

«Фонарь» под глазом доктора исправно светил ему больше недели. К тому моменту, когда он окончательно исчез с красивого лица Александра Павловича, о моей вечерней встрече с волком уже перестали судачить. На слуху была другая новость, не менее потрясающая. «Ходок» Андреев остепенился и перестал заглядываться на других женщин! Сначала в это никто не поверил, но день летел за днём, а Шлёп-нога всё так же спешил с работы домой. Всё чаще его стали замечать с детской коляской или с сумками, наполненными продуктами. Жена доктора, видимо, на радостях, скоро родила второго ребёнка. Как-то постепенно обидная кличка «Шлёп-нога» стала стираться из памяти жителей посёлка, всё чаще доктора называли по имени-отчеству.

Что послужило толчком для направления ловеласа на праведный путь? Пережитый страх реальной опасности или справедливая кара за трусость? Остаётся только догадываться…

 

* * *

 

Всё началось с того, что у Таньки Мулловой заболел живот. Школьная медсестра осмотрела её в своём кабинете и заметалась от учительской к телефону в правлении колхоза и обратно. «Подозрение на аппендицит» — шёпотом пролетело по нашему классу. Через полчаса ревущую девчонку увезли на «cкорой помощи» в райцентр, а нас отпустили с предпоследнего урока.

Жили мы тогда ещё в старом общежитии — длинном одноэтажном бараке. Домой я пришла раньше обычного времени, чем порадовала свою сестру. Наталья вместе с соседками накрывала большой стол в длинном и широком коридоре. Сразу у двоих «медичек» был день рождения, и предстояло большое гуляние. На пир были приглашены женихи из ближнего села, ожидалась поздравительная делегация с места работы. Сидя перед большой корзиной с картошкой и кастрюлей с водой, я думала о своей несчастной подружке Таньке и о том, что вечером можно будет улизнуть в клуб на танцы — благо, все мои «няньки» из общаги будут веселиться в большой дружной компании.

Стол был накрыт, стали подтягиваться первые гости. Один из приятелей наших девчонок подлетел к общаге на новеньком мотоцикле, на котором не было даже номеров. Перекатав добрую половину «медичек» по прилегающей улице туда и обратно, лихач Пашка обратил внимание на меня, сидящую на перилах крыльца.

— Эй, Ирка! Чего грустишь, рыжая? Хочешь, и тебя прокачу?

Я моментально слетела с перил на землю.

— Очень хочу! Паш, а ты можешь меня в Ивановку свозить? Тут же недалеко, всего два километра. У меня подружку сегодня в больницу увезли, хочу узнать, положили её с аппендицитом или нет. Спросила бы у Танькиной мамки — и всё, назад!

— Ну, давай, прыгай! — Пашка крутанул ручку газа, мотоцикл взревел как дикий зверь. — В Ивановку, так в Ивановку!

И мы помчались. Пыль весело клубилась вокруг, ветер надувал подол моего платья, мимо летели столбы и длинная череда огромных сосен. Лихо затормозив у крыльца дома моей подруги, Пашка отчаянно засигналил. Хозяйка дома тётя Маша вышла из дома, увидев меня, заулыбалась:

— Ты про Танюшку узнать? Все нормально, нет у неё никакого аппендицита! Сегодня она у наших знакомых в городе осталась ночевать, завтра приедет с первым автобусом. Ты в школе-то передай, что она на уроки опоздает, пусть её не ругают, ладно?

Получив радостную весть, мы с Пашкой помчались обратно.

Дорога из Ивановки в Прилесный асфальтированная, прямая, как взлётная полоса. Человек, впервые едущий по ней, радуется, ведь просёлочные дороги в округе были чаще всего похожи на разбомбленные, зияли ямами и непролазной жирной грязью. Так что на нашей трассе любители быстрой езды забывали про тормоза. Однако местные при подъезде к посёлку всё-таки притормаживали, помня о том, что через несколько метров начнётся крутой подъём к Прилесному. Склон горы, на которой находился посёлок, довольно крут, по зимнему гололёду не каждый одолевал его с первого раза. К тому же была и ещё одна «ловушка» для нездешних автогонщиков. На самом въезде асфальтовая дорога резко обрывалась и переходила в просёлочную, кое-где присыпанную гравием. Однако большую часть её покрытия составлял песок, на котором часто буксовал лёгкий транспорт. Эта «ловушка» и подвела нас с Пашкой. Едва мы влетели в посёлок, сквозь только что опустившиеся сумерки увидели милицейский «бобик» и возле него целый десант людей в форме и в штатском.

— Блин, похоже, облава! — Пашка повернул ко мне раскрасневшееся лицо. — Я сейчас приторможу, ты валяй, беги куда-нибудь, прячься! Потом встретимся в общаге!

— Нет, Пашка, я с тобой! — я сильнее вцепилась в лёгкую куртку парня. — Да мне тут и прятаться негде, Паш…

— Тогда держись крепче, — Пашка почти кричал, — будем прорываться!

И мы рванули. Мотоцикл летел как птица, и мы бы благополучно миновали засаду, если бы не коварный песок. Мига, задержавшего нас на бездорожье, хватило ловкому гаишнику, чтобы повернуть ключ в замке зажигания в Пашкином мотоцикле. От резкого торможения я вылетела из седла и растянулась во весь рост у ног какого-то дядечки в серых брюках и белой рубахе. Он помог мне подняться и тут же крепко взял меня за руку.

Облавами мы называли редко залетающие к нам в посёлок комиссии из района, работающие сразу в двух направлениях. Одну их часть составляли гаишники. Здесь они собирали большой урожай штрафов, ибо колхозники так же, как и сельская интеллигенция, о правилах дорожного движения, как мне кажется, не знали в принципе. Во всяком случае, женихи из других поселений зачастую приезжали к нашим девчонкам на тракторе, в кузове которого мирно спал пьяный тракторист. Одевать шлем для местных мотоциклистов считалось чуть ли не позором, техникой менялись, давали её на время и так далее. Так что автоинспекции дел хватало выше крыши.

Вторую часть комиссии в последнее время всё чаще составляли работники милиции, в том числе и из отдела по работе с несовершеннолетними. Совсем недавно в области был принят новый закон, запрещающий подросткам младше шестнадцати лет появляться на улицах позже девяти часов вечера. Так что мы с Пашкой оказались в равном положении, каждый попадал по своей статье.

— Сергей Николаевич Рогожин, — представился дядечка, держащий меня за руку, — инспектор по делам несовершеннолетних районного управления внутренних дел. А как тебя зовут, девочка? Ты в этом посёлке живёшь?

Я молча кивнула, глядя, как Пашку отводят в сторону двое крепких парней в форме. Объяснять приветливому дядечке то, что на самом деле я прописана в районном центре, недалеко от УВД, в котором он доблестно несёт свою нелёгкую службу, я не стала. Как не стала говорить и о том, что начальник управления внутренних дел Алексей Иванович Судаков, которого я зову просто Лёшей, является хорошим другом моего отца и нашим соседом по лестничной площадке. И вряд ли этому милиционеру было бы интересно слушать о том, что волею своей не совсем счастливой судьбы и соответственно желанию недавно обретённой мачехи я вот уже второй год обитаю в общежитии «медичек», живу в комнате у старшей сестры, учусь в сельской школе за два километра отсюда и совершенно не настроена рассказывать о фактах своей биографии каждому встречному.

— Давай я провожу тебя домой, — моя ладонь в руке инспектора занемела, — а по дороге расскажу тебе о том, как должна себя вести настоящая советская девушка. — Сергей Николаевич потянул меня к центральной улице посёлка. — Девушка, уважающая свои честь и достоинство, не должна кататься по вечерам с взрослыми парнями на мотоцикле, она должна учить уроки, иметь общественную нагрузку в школе…

Слушая скучные разглагольствования Рогожина, я лихорадочно думала о том, что предпринять в сложившейся ситуации. В первую очередь нужно было выручать Пашку. Во-вторых, необходимо было как-то отвязаться от инспектора. Привести его в общагу к Натке я не имела никакой возможности, ведь там гудело весёлое застолье. Гуляли медики, значит, на столе непременно стоял их исконный напиток — медицинский спирт, деликатно разведённый небольшим количеством воды. Даже в своём юном возрасте я понимала, что перемещение пузатых бутылочек с девяностошестиградусным спиртом из закромов психушки на праздничный стол подпадает совсем под иную статью, чем моя и Пашкина. Поэтому Рогожину пришлось пройти наш посёлок вдоль и поперёк, благо, на улицах стало совсем темно. Я водила его, как Сусанин, искренне жалея о том, что до ближайшего болота несколько километров пути по лесу. Сергей Николаевич исчерпал бездонный колодец своих наставлений и теперь жужжал что-то о своём. Как оказалось, служивый совсем не чурался лирики. Постепенно входя в раж, он начал рассказывать мне о высоком чувстве, которое он питает к своей возлюбленной. Похоже, его особо не напрягало то, что мы никак не можем добраться до дома, в котором я живу. Он взахлёб рассказывал о прекрасной Лидочке, самой лучшей девушке на свете.

Я с тоской и невнимательно слушала излияния влюблённого инспектора. Внезапно что-то насторожило меня в его взволнованной речи.

— Извините, Сергей Николаевич, — я снова попыталась выдернуть свою ладонь из его руки, — ваша Лидочка в Манино живёт?

— Да, в Манино, — в голосе инспектора послышались весёлые нотки, — смешное название, да? Деревня эта здесь где-то рядом с вашим посёлком. Я, правда, там ни разу не был ещё, Лидочка говорит, у неё родители строгие, вот и шифруемся, встречаемся в вашем Прилесном, сегодня второй раз. Она меня у клуба ждёт, а ты тут меня водишь и никак до своих родителей не доведёшь!

— Так… — я внимательно вгляделась в еле различимое в темноте лицо Рогожина. — А вы можете мне показать вашу Лидочку? Я только посмотрю на неё издалека, а потом вам всё про неё разузнаю. Например, как её родителям понравиться, мы ведь тут все друг дружку знаем.

Как ни странно, хитрость моя сработала. Наверное, Сергею Николаевичу тоже хотелось пойти к своей подруге. Поэтому мы резво двинулись к клубу.

Её я увидела сразу и резко затормозила, не дойдя метров десять до лавочки, на которой скромно сидела девушка в цветном платочке и светлом платье. На плечах её был пиджак инспектора. Глядя на столь мирную картинку, Рогожин растроганно вздохнул, Лидочка почувствовала движение и повернула голову в нашу сторону.

— Серёжа, это ты?

Я вздрогнула от её чуть хриплого голоса. Рогожин ощутил это от моей руки и открыл было рот, чтобы откликнуться, но я его опередила.

— Да, Лидуха, это он. И я, Ирка. А ты тут как, а? В Манино знают, где ты сейчас?

Девушка резко соскочила с лавки и растаяла в темноте.

Сергей Николаевич оторопел так, что даже выпустил мою руку.

— Куда это она помчалась, а? И почему так испугалась?

— Куда она побежала, я примерно догадываюсь. А вот куда мы сейчас пойдём с вами, вы не догадаетесь ни за что!

Теперь уже я тащила за руку растерянного милиционера. Через несколько минут мы ввалились в дверь общежития, где пир шёл горой. Первой навстречу мне ринулась моя сестра. Выражение её лица не предвещало ничего хорошего, но я вовремя сориентировалась и выдвинула вперёд окончательно обалдевшего Сергея Николаевича, словно живой щит.

— Натка, только не ругайся! Я тебе потом всё объясню. А сейчас вот, — я ещё чуть ближе подтолкнула инспектора навстречу сестре, — человеку нужно помочь!

— А что случилось, товарищ? — Наташа вгляделась в незнакомое лицо случайного гостя. — У вас кто-то заболел?

— Как бы он сам не заболел! — мне хотелось быстрее отвязаться от всех разговоров и добежать до дома дяди Васи, местного участкового, чтобы тот помог вырвать Пашку из цепких рук районных гаишников.

— Ради Бога, объясните мне, что происходит? — в голосе Рогожина зазвенел откровенный страх.

Наташа открыла дверь в нашу комнату, пропустив нас вперёд, плотно закрыла дверь и выжидательно посмотрела на меня.

— Короче, этот… Сергей Николаевич познакомился здесь с девушкой. Лидочкой её зовут. А красавица эта живёт не в посёлке, а в Манино…

Теперь уже моя сестра непроизвольно вздрогнула и повернулась к Рогожину. Видимо, от волнения она забыла о том, что я стою рядом и слышу их «взрослый» разговор, задала Сергею Николаевичу прямой вопрос:

— У вас с этой Лидочкой было что-нибудь? Ну, понимаете, о чём я говорю…

Лицо инспектора вытянулось ещё больше. Подумав секунд двадцать, он отрицательно затряс головой. Сестра облегчённо вздохнула.

— Тогда пойдёмте к нам за стол. Вам сейчас обязательно нужно выпить чего-нибудь покрепче, спирту, например. А потом я вам всё объясню, после рюмочки. Раньше никак нельзя, сначала нужно в себя прийти…

Так они и удалились в коридор, на время превращённый в банкетный зал. Я вылезла из окна и пулей помчалась к дому дяди Васи. После моего долгого оранья у калитки участкового в сенях дома наконец-то загорелся свет, из-за приоткрывшейся двери появилось заспанное лицо хозяйки.

— Ну, чего ты визжишь? Нету его дома, он к детям в город поехал, завтра утром вернётся. Всё, иди, мне завтра на дойку к четырём вставать, а ты мне спать не даёшь!

С этими словами дверь захлопнулась, и я с размаху плюхнулась на широкую влажную скамейку у калитки. Я сидела и думала о том, как неправильно устроена жизнь в нашей «стране чудес». Хорошего парня Пашку, согласившегося мне помочь, теперь укатают в милицию и наверняка отберут у него новенький мотоцикл. Так необходимый мне сейчас дядя Вася, который должен днём и ночью зорко следить за порядком в Прилесном, сейчас спит на раскладушке в кухне городской однокомнатной квартиры своего младшего сына. Инспектор по делам несовершеннолетних планомерно накачивается спиртом, заливая свою роковую ошибку. Для тех, кто никогда не бывал в наших краях, поясняю. Деревня Манино в один совсем не прекрасный день стала совершенно пустой. Прежние её жители разъехались кто куда, оставшиеся старики поумирали. Маленькое поселение, два ряда домов по одной улице, стало окончательно хиреть. Но тут кому-то из большого медицинского начальства пришла в голову идея заселить Манино новыми жильцами. И в деревенские дома привезли несколько человек, согласившихся сюда переехать. У всех этих «новосёлов» были разные стадии сифилиса, некоторые уже не поддающаяся лечению. Своеобразный лепрозорий был под присмотром местных властей и медиков, новый староста Манино следил за тем, чтобы жители деревни особо не контактировали с обитателями «страны чудес». Продукты и нужные товары манинцам доставлялись регулярно автолавкой, сами они занимались своим хозяйством, развели кур, засадили огороды.

Лида Рожкова жила в одном из домов вместе с матерью. Вот, пожалуй, и всё, что я знала о ней. Как она умудрилась познакомиться с милиционером из района, я даже представить не могла, да меня это и не интересовало.

Ничего не сделав для попавшего в беду Пашки, я с видом побитой собаки возвращалась в общагу. И стала свидетелем занятной сцены прощания Рогожина с участниками развесёлого банкета. Милиционер был пьян, весел и широк душой. Увидев меня, он кинулся ко мне обниматься, но был моментально остановлен железной рукой моей старшей сестры.

— Ирка, проводи Сергея Николаевича к его друзьям и быстро назад, поняла?

Я покорно поволокла за собой Рогожина, весело горлопанящего «Всё могут короли, всё могут короли!...», по тёмной улице. И стала свидетелем того, как хмель моментально слетает с человека. Квартала через два из-за столба навстречу нам вышла Лидочка. Она была похожа на призрак, её бледное лицо сливалось с платьем, свет луны падал на неё со спины, и казалось, что фигура девушки светится таинственным светом. Инспектор икнул, твёрдо встал на ноги и резко отпрянул в сторону, абсолютно трезвый.

— Серёжа, я тебе пиджак хочу вернуть. — Лида протянула вперёд верхнюю часть костюма кавалера.

— Не нужно, я тебе его дарю! — этим нелепым ответом Рогожин закончил ночной разговор, снова схватив меня за руку, трусцой помчался к въезду в посёлок. Я бежала за ним следом и думала, что остановить этого спятившего мужчину мне абсолютно не под силу, слишком разные у нас весовые категории. Однако Сергей Николаевич оказался скор не только на ногу, но и на решения. Уже через пару минут после того, как мы добежали до его друзей по комиссии, Пашку отпустили, мотоцикл ему вернули, про то, что мне четырнадцать и на дворе не детское время, забыли напрочь. По-дружески распрощавшись с инспектором, я заскочила в седло Пашкиной техники и, пока мы ехали по направлению к общежитию, успела рассказать парню историю его освобождения.

…Прошло несколько лет. «Страна чудес» осталась где-то в прошлом, теперь у меня была студенческая жизнь в большом городе. Однажды, приехав к отцу на несколько дней, я неожиданно вспомнила ту историю. Дело было так. Нужно было решить, где отрабатывать практику, ехать куда-то далеко не хотелось. В моём родном городе имелось подходящее предприятие, его директор был хорошо знаком с нашим соседом Алексеем Ивановичем Судаковым. Решив действовать через него, я и забежала к нему как-то прямо на работу, в РУВД. Увидев меня, Лёша приветливо махнул мне рукой, приглашая присесть в кресло, и снова принялся подписывать документы, которые принесли в его кабинет двое сотрудников милиции. Приглядевшись к одному из милиционеров, я узнала Рогожина. Он скользнул по мне взглядом, но никак не среагировал, видимо, даже не подумав о том, что эта девушка в модных джинсах и со стрижкой «сэссун» и есть та деревенская рыжая девчонка, с которой он совершал забег на короткую дистанцию в ту давнюю сентябрьскую ночь.

Когда мужчины вышли из кабинета своего начальника, я не выдержала и спросила своего соседа:

— Лёш, а это был Рогожин?

Судаков кивнул, всё ещё занимаясь какими-то бумагами. Тогда я задала другой вопрос:

— Вот интересно, а он уже женился?

Лёша поднял глаза от документов и недоуменно посмотрел на меня:

— Ты чего это, а? Или для тебя ровесников нет? Старый он для тебя, поняла? И к тому же он женат давно и надёжно. И детей у него уже двое, так что и думать забудь!

Глядя на мою отвалившуюся челюсть, Лёша хотел сказать что-то ещё, но тут меня накрыл приступ хохота. Видимо, я заливалась смехом так заразительно, что Судаков тоже начал смеяться. Конечно, ни тогда и ни потом я не рассказала своему соседу о похождениях его подчинённого. Как ни прискорбно, но моральные нормы строителя коммунизма тоже имели немало трещин.

Тот случай стал для меня самым первым примером того, как люди «при исполнении» говорят одно, а делают совсем другое.

 

* * *

 

Что бы ни говорили, я знаю точно: врачи-психиатры, работающие в стационаре, в той или иной мере сами становятся ненормальными. А кое-кто и по-настоящему сходит с ума. Яркий пример — милый доктор Виктор Васильевич Антонов, один из обитателей нашей «страны чудес». Мне он запомнился улыбающимся в свою небольшую бородку, с аккордеоном на коленях. Таким я увидела его в нашей комнатке, когда он пришёл в гости к моей старшей сестре Наташе. Пришёл, как выяснилось позже, не просто попить чаю, а с намерением посвататься к молодой медсестре или «медичке», как величали девчонок, приехавших сюда из медучилища. Между прочим, данное желание было достойным и, пожалуй, необычным для персонала психбольницы. Связывать себя семейными узами врачи не торопились, штамп в паспорт ставили чаще всего «по залёту» возлюбленной. Служебным положением они пользовались без зазрения совести, «крутили любовь» направо и налево. Рано или поздно «медички» принимали ухаживания, тем более что других развлечений, кроме танцев в старом клубе, на горизонте не маячило, и молодой врач был более интересной партией, чем парень из соседнего села. Каждая из девчонок втайне надеялась, что именно она станет не любовницей, а законной женой доктора. Подобный брак заметно повышал статус женщины в обществе этой местности.

Тогда Виктор Васильевич долго играл нам с сестрой на аккордеоне какие-то страстные танго и весёлые фокстроты. «Живая» музыка была для меня откровением, до этого подобные произведения я слышала только с грампластинок. Думалось мне: и как можно не влюбиться в человека, умеющего извлекать из инструмента столь замечательные звуки?

Моя сестра не оценила свалившегося на неё счастья и предложение руки и сердца Виктора Васильевича отвергла. Чем он ей не понравился, я тогда не поняла. Во-первых, у него была своя отдельная двухкомнатная квартира, что для данного населённого пункта было роскошью. Во-вторых, он почти не пил крепких напитков, а это здесь и вовсе было нонсенсом. В-третьих, доктор не ругался матом, отлично играл на аккордеоне, почитывал книги и был не жадным. Это я поняла хотя бы потому, что в то, первое, чаепитие, Антонов нечаянно уронил пепел с сигареты на мою коленку. Тонкий капрон чулок моментально оплавился, и это стало для меня большой утратой. Догадавшись о последнем по моему расстроенному лицу, Виктор Васильевич долго извинялся. А через пару дней вручил мне бумажный пакетик, в котором лежали три пары капроновых колготок. Мне было неловко получить столь интимную деталь дамского туалета от взрослого мужчины, но желание заиметь жуткий дефицит побороло мою девичью скромность. Сестра оценила этот жест Антонова, но решения своего не поменяла. На мои вопросы о причине столь резкого отказа Натка ответила просто, но выразительно, покрутив рукой у виска:

— Странный он какой-то, честное слово! В чем дело, не пойму, но такое ощущение, что у него не все дома!

Ответ меня обескуражил. Если доктор такой же псих, как и его пациенты, то почему не вылечит себя сам? Казалось бы, специалисту и карты в руки. Однако не зря народная мудрость гласит, что в своём глазу и бревна не видно. Первым сигналом для всех окружающих стало появление Антонова в ординаторской больничного отделения в необычном виде. На Викторе Васильевиче были чёрные брюки, тщательно вышитые белой ниткой. Незамысловатые узоры «крестиком» украшали швы штанин, карманы и даже гульфик. Старшая сестра отделения Раиса Горянова, разглядев «шедевр» рукоделия, от смеха сползла со стула на пол. Внешне непрошибаемая докторица Елена Простова внимательно вгляделась в лицо коллеги:

— И для чего вы это сделали, Виктор Васильевич?

Доктор, совсем по-плебейски поддёрнув расшитые штаны, выдвинул правую ногу вперёд, руку заложил за борт рубахи. Окончательное сходство с Бонапартом ему придал презрительно вздёрнутый подбородок. Потом, гордо процедив сквозь сжатые зубы: «Для вас, дураков!», он вышел из кабинета. В ординаторской повисло тревожное молчание…

Как выяснилось позже, странные выходки за Антоновым замечались и раньше. Что послужило толчком для деформации его сознания, так и осталось тайной. Но мне кажется, что безумие действительно заразно. Каждый день общаться с больными людьми, вникать в их нереальный мир, пытаться разобраться в их кошмарных снах и таинственных видениях, — всё это медленно, но верно расшатывает самую устойчивую психику. Когда Антонова увезли в другую психбольницу, уже в качестве пациента, жители посёлка ходили в его квартиру, как на экскурсию. В большой комнате всё было как у всех: минимум мебели, жёлтый шёлковый абажур на потолке, книги на полках, блестящий аккордеон на полированной тумбочке в углу, накрытый кружевной салфеткой. Вторая комната поражала воображение каждого, кто в неё входил. Стены маленького помещения полностью были окрашены тёмно-зелёной масляной краской, потолок был глубокого чёрного цвета. Единственное окно целиком, с рамой и стёклами, замазано ярко-красным.

Когда я шагнула через порог этой комнаты, мне показалось, что на меня повеяло холодом могильного склепа. На полу валялся старый матрас, и я тут же представила на нём бедного Виктора Васильевича, лежащего неподвижно, как мертвец. Для чего им был сделан вот такой «ремонт», никто так и не догадался.

Став старше и узнав такое понятие как «цветоведение», я пришла к своему выводу: Антонов всё-таки осознавал, что с ним творится что-то неладное и пытался это исправить. Зелёный считается самым успокаивающим для человеческого глаза, позволяет чувствовать себя комфортно. Предполагается, что он помогает человеку расслабиться. Красный, напротив, интенсивен и вызывает поднятие адреналина больше, чем любой другой цвет. Он усиливает сердцебиение, ускоряет дыхание и повышает кровяное давление. А чёрный акцентирует два этих цвета, придаёт им глубину, и потолок, окрашенный в него, был большой загадочной дырой, уводящей далеко за просторы галактики и человеческого понимания…

На место Антонова пришёл другой врач. Он заселился в ту же квартиру, быстро и основательно сделал в ней ремонт, привёз туда семью, толстую жену и двух упитанных малышей — сыновей. Вещи Антонова были выставлены у подъезда. Потихоньку, по темноте, они все были растащены в соседние квартиры. Только аккордеон так и лежал на лавочке в облезлой деревянной беседке. И грязная кружевная накидка осталась на нём, словно оберегая его из последних сил. Странно, но никто не прикасался к дорогому инструменту, хотя иметь гармошку в те времена в посёлке было достаточно престижно. Казалось, люди боялись, что в клавишах аккордеона осталась жить безумная душа Антонова.

Я приходила в эту беседку, потихоньку касалась холодных клавиш рукой и долго сидела на лавочке, вспоминая улыбающееся лицо Виктора Васильевича. К счастью, я не была свидетелем тому, как его связывали, заталкивали в «санитарку», потом увезли в областную больницу. Но его коллеги рассказывали, что даже безумие его было спокойным и тихим, словно он, зайдя однажды в чьё-то зазеркалье, не нашёл обратной дороги и остался там навсегда…

 

* * *

 

Говорили, что он убил шесть человек из своего ружья. Устроил безумную охоту, отстреливая всех, кто попадался на улице его родного села. Что стало причиной такого поведения, никто не понял, но по тем временам за столь страшное преступление ему однозначно «светила» смертная казнь. Однако после проведённой судебно-психологической экспертизы его отправили на принудительное лечение в нашу психбольницу. По прибытию в «страну чудес» вёл себя как настоящий буйный, в спецпалату его затаскивали трое дюжих санитаров, едва справляясь с ним. А потом потекли размеренные дни больничной жизни.

— Можете мне не верить, — Тося Федина, переодеваясь после смены, застёгивала на себе ситцевый халатик, — но этот мужик, Потехин, абсолютно нормальный! Я за ним уже месяц наблюдаю, мне так страшно стало, когда я как-то встретила его взгляд, вменяемый и наглый. И ведь специалисты его там, на комиссии, проверяли!

…В соседнем селе Загарье гудела широкая свадьба. Одна из санитарок больницы женила сына, только что вернувшегося из армии, родни у неё было много, так что веселье расплескалось на три села, прихватив и наш Прилесный. Во второй день празднования Тося заступила на дежурство в ночь. Вместе с ней в смену должны были выйти два санитара, братья Ключниковы, Сашка и Валерка. Однако к положенному часу добраться до больничного отделения смог лишь один из них, Валерка. Он прибыл прямо со свадьбы, с бутылкой водки и пакетом всякой снеди, в дымину пьяный. Тося посмеялась над его глупой рожей, отобрала спиртное и продукты, потом затолкала санитара в сестринскую, дабы он там проспался до утреннего врачебного обхода. В отделении было тихо, больные спали, и Тосе совсем не хотелось, чтобы братья Ключниковы схлопотали по выговору от главного врача Козыренко.

…Потехин начал бесноваться глубокой ночью, в начале третьего. Он с разбегу бился всем телом в дверь, истошно выл, срываясь на душераздирающий визг. Тося несколько раз пыталась разбудить своего горе-санитара, однако тот спал богатырским сном, не реагируя ни на что. Через несколько минут на вопли Потехина последовала реакция других больных, в отделении началось движение, послышались возбуждённые голоса из палат рядом. Тося знала, что необходимо остановить подступающую панику. Понимая, что бессовестно нарушает инструкцию, она быстро наполнила шприц успокоительным препаратом. Сунула в пакетик ватку, смоченную спиртом, взяла из ящика стола ключ от спецпалаты.

Когда она открыла дверь, он сидел на тумбочке в позе лягушки и молчал. Взгляд его, осмысленный и выжидающий, разозлил медсестру.

— Потехин, — Тося нервно тряхнула шприц, зажатый в её кулачке, — у тебя совесть есть? Мало того, что ты сам дурью маешься, так ещё мне всё отделение на уши поднял! Я же тебя не выдаю, хотя ты и не псих вовсе! Живёшь себе, и живи, хотя тебя, сволочь, правильнее было живьём закопать…

Тося сделала шаг назад, выходя из палаты. Вытаскивая ключ из замка, чтобы захлопнуть за собою дверь, она лишь на мгновение повернулась спиной к симулянту. Но и этого мига хватило, чтобы Потехин прямо с тумбочки прыгнул на её спину. В намерениях убийцы было перерезать горло девушке краем наточенной о камень ложки. Но Федина от неожиданного толчка сзади резко опустила голову вниз, самодельное орудие убийства попало ей в уголок рта и безжалостно распороло щеку почти до виска.

Тося потом сама с удивлением много раз думала о том, откуда в ней взялась неожиданная сила. С её помощью она отшвырнула обезумевшего мужика назад в палату, захлопнула дверь и, уже почти теряя сознание, побрела, держась за стену, к лестнице, ведущей на первый этаж.

Ключников, словно почувствовав что-то неладное, внезапно приоткрыв глаза, увидел кошмар наяву. Тося Федина лежала у входа в сестринскую, из огромной раны на её лице хлестала кровь, кровью был залит белый халат медсестры, её растрёпанные кудряшки и тонкие пальцы рук…

Через несколько минут из области был вызван вертолёт санавиации. А Тося лежала на кушетке в ординаторской, и докторица Елена Простова неумело, но решительно стягивала края её раны суровой нитью, вставленной в тонкую иглу. Рядом, в кабинете главврача, нервно курили остальные врачи. Девчонки-«медички» сбежались из своих отделений и стайкой стояли у двери ординаторской, то замолкая от ужаса, то начиная дружно реветь.

…Тося вернулась в Прилесный через полтора месяца, похудевшая, измученная долгим пребыванием в трёх больницах поочерёдно, с большим безобразным шрамом через всё лицо. Ещё через полгода, в течение которого Федина дважды ездила на всевозможные восстановительные процедуры, отпечаток былой раны посветлел, и хотя не исчез совсем, но виден был только при ближайшем рассмотрении. Потехин на второй день после происшествия был увезён в другую больницу, и о нём старались не вспоминать. Уголовное дело, видимо, заведено не было, медицинскому начальству не хотелось выносить сор из избы, тем более что в этой истории все были, так или иначе, виновны.

Но рана, нанесённая душе Тоси, осталась незалеченной. Когда, в какой момент в ней родилась и начала быстро расти ненависть к противоположному полу? Впервые за несколько лет её работы санитарки начали замечать, что Тося, прежде добрая и жалостливая к своим подопечным, теперь могла зло оттолкнуть или даже ударить попавшегося на её пути больного. Постепенно это стало проявляться и в отношениях с другими, вполне нормальными мужиками. Всё чаще Федина устраивала себе «расслабуху», закрывшись в комнате с бутылкой водки. Нет, она не стала алкоголиком или пьяницей. В спиртном она пыталась утопить внезапно нападающие на неё приступы ярости. Иногда ей не удавалось совладать с собой, тогда Тося выходила на улицу, и не дай Бог было попасть кому-нибудь под её горячую руку. Почему-то постепенно её стали называть То-ся, с ударением на последнем слоге. И стоило прозвучать предупреждающему воплю: «Тося идёт!», как разбегались участники самых жестоких драк в посёлке, так как Федина кидалась в бой, не растаскивая, а расшвыривая дерущихся мужиков, как котят.

Будучи трезвой, она выходила покурить на крыльцо общежития. Я частенько присаживалась рядом с ней на ступеньку и потихоньку разглядывала её повреждённую щеку с падающими на неё пушистыми кудрявыми волосами. Чаще всего вне работы Тося носила синий спортивный костюм, и постепенно этот наряд вытеснил из её гардероба все другие вещи. Мне было очень жаль такого преображения, я чувствовала, сидя рядом с этой девчонкой, как плещется в ней горечь обиды. Мне было очень жаль её, и, наверное, она понимала это. Иногда, обняв меня за плечи, она повторяла:

— Хорошие вы девки, твоя сестра и ты. Вот уедете из нашей «страны чудес», что я без вас здесь делать буду?

…Все давно привыкли к новому образу Тоси, но однажды случилось настоящее чудо. В посёлке по вечерам стал появляться новый парень. Звали его Володей, он приехал к кому-то в гости на каникулы. Улыбчивый стройный молодой человек с густыми каштановыми волосами и маленькой аккуратной бородкой, он заметно отличался от местных парней. Учился он в Московском университете на каком-то мудрёном факультете, был очень грамотным и тактичным. «Медички» поглядывали на него с некоторой опаской, понимая, что Володя — птица иного полёта. Чуть позже все узнали, что он однофамилец нашей Тоси. Это и стало первой темой их разговора на танцах в клубе. Когда она сама подошла к нему, все окружающие замерли в ожидании скандала. Однако ничего не произошло, Володя и Тося мирно проговорили в углу не менее получаса. А потом он пошёл её провожать!

Они встречались два месяца. За это время наша Тося стала необычайно хороша и приветлива. Все «медички» из общаги наперебой предлагали счастливой подружке свои наряды и украшения. Каждый вечер мы наряжали её как на праздник, сами с замиранием сердца ждали короткого стука в окно Тосиной комнаты. И, после её ухода, наперебой строили планы для нашей подруги и её кавалера Володи Федина, отмечая тот факт, что молодой жене даже паспорт менять не нужно после регистрации законного брака.

Он и в самом деле сделал ей предложение, которое она с радостью приняла. Однако при этом со стороны жениха была маленькая оговорка: «поженимся, но только после того, как мои родственники поглядят на тебя». Тося, рассказывая об этом, веселилась от души:

— Представляете, девчонки, он мне решил смотрины устроить! Правильно, мы ж в России живём, на фиг нам помолвка импортная? Устроим им фирменную погляделку, так сказать, товар лицом!

К назначенному дню было выбрано самое красивое платье, туфли на каблуке, да и сооружение прически затянулось на пару часов. Пока соседки по общежитию порхали вокруг будущей невесты, я то и дело выскакивала на крыльцо, высматривала Володю и его родню. При этом не переставала удивляться: почему семейство Фединых идёт в гости к нам, а не пригласило Тосю к себе, как это было заведено здесь исстари?

Когда я увидела их, движущихся неровной цепочкой, у меня перехватило дыхание. Группа людей была похожа на похоронную процессию: бородатые мужчины, женщины, даже дети, одетые в чёрную одежду, имели хмурое выражение лица. Было их человек тридцать. Дойдя до нашего общежития, они не вошли внутрь, а выстроились перед крыльцом. Всё это происходило в полном молчании, отчего мне стало ещё страшнее. Ворвавшись внутрь, я кинулась к своей сестре, гладящей «погляделочное» платье Тоси.

— Натка, там какие-то люди пришли. Чёрные, как вороны, просто жуть!

«Медички» ринулись к окнам. Одна из них, Таня Ярцева, побледнев, прошептала: «Кулугуры…». Через минуту в дверях появился Володя. Тося повернулась к нему, застыла в немом вопросе.

— Да, Тося, — Володя опустился на стул, — это мои родственники. Они не войдут сюда, ведь вы все — мирские, новой веры. Ты должна выйти к ним сама. Только… — он на секунду замялся. — Есть несколько условий. Во-первых, не вздумай одеть брюки. Во-вторых, никакой косметики и причёсок. Оптимально будет, если ты наденешь платок. У нас ведь волосы ни красить, ни укладывать нельзя. В третьих…

— В-третьих, парень, притормози! — Тося раздражённо отбросила на кровать флакон лака для ногтей. — Чего это ты здесь раскомандовался, а? Чего мне можно, я знаю сама, понятно? Ни хрена себе ты мне сюрпризец устроил, дорогой! Раньше-то почему ничего не говорил?

— Ругаться тоже не рекомендую, — Володя огорчённо сцепил руки в замок, — иначе нам ни за что не дадут благословения на женитьбу, Тось…

1. А не очень-то и хотелось! — в глазах Тоси появился уже знакомый мне огонёк бешенства. — У тебя что — всё только по разрешению? И в первую брачную ночь они все будут у нашей кровати со свечками стоять? А если не разрешат, а?!

Федин отшатнулся, как от удара, медленно поднялся со стула. Тося, пролетев мимо него, за шкафом моментально натянула на себя старые спортивные штаны и вытянутую футболку. Появившись в таком непрезентабельном виде, она, не обращая внимания на расстроенное лицо несостоявшегося жениха, жадно прикурила сигарету и достала из холодильника непочатую бутылку «Пшеничной».

— Ну что, ненаглядный, пошли? — она схватила Володю за руку и потянула его к выходу. Тот нехотя поплёлся следом.

Выход Тоси «на публику» произвёл эффект разорвавшийся бомбы в прямом смысле этого слова. Толпу в чёрном словно разметало осколками. Они уходили кто куда, растекаясь ручейками по близлежащим улицам. На том и кончились необычные «погляделки». Последним ушёл Володя, получивший достаточно увесистый толчок в спину от Тоси, способствующий увеличению его скорости при спуске с крыльца. Многие «медички», обсуждая неординарное событие, восхищённо говорили о гордости Тоси, о её непреклонности и отчаянности. А я то и дело вспоминала, как плакала наша «невеста», забившись в самый дальний угол своей комнаты, и её слова-причитания о том, что она за Володей и к староверам бы жить пошла, если б он только предупредил, объяснил, рассказал заранее…

Много лет прошло с той истории, но до сих пор я вспоминаю нашу соседку по общаге. Знаю, что она так и не обрела личного счастья, совсем разучилась носить платья и юбки, и по-прежнему презирала сильную половину человечества, принёсшую ей столько боли, как физической, так и душевной. Именно такой она и осталась там, в «стране чудес», в моём отрочестве, в моих воспоминаниях…

 

* * *

 

За время проживания в «стране чудес» я привыкла к местному укладу жизни. Здесь были свои правила и свои законы, в этом маленьком посёлке, исправить или изменить его было не под силу никому. Ни редко заглядывающему сюда большому начальству, ни настроенным на трудовой подвиг «медичкам»-практиканткам, ни тем более мне, четырнадцатилетней школьнице, обитающей в общаге со старшей сестрой. Люди жили здесь по-своему, и понять, кто из них хороший, кто плохой, я могла только по их отношению к больным. Кто-то просто делал свою работу, абсолютно равнодушно смотря на своих подопечных. Кто-то с явным удовольствием мог толкнуть или ударить психа, кто-то открыто издевался над больными, доводя его до слёз и самоистязания. Нормальные люди не обижали душевнобольных, даже сочувствовали им. Моя сестра Натка была из их числа. Она не позволяла себе даже накричать на бестолковых тёток, обитателей II-III отделения, которое здесь называли просто «пятое женское». В свободные минуты сестра разговаривала с ними, слушала их бессвязные рассказы, угощала их леденцами и витаминами. Больные любили её, называли Наташей. Остальные в отделении были просто «няньками». Но однажды моей сестре пришлось сделать исключение…

Недавно поступившую пациентку звали Ангелиной. Увидев её впервые, я почему-то подумала о том, что этой женщине, похоже, не везло с самого детства. Почему родители назвали её именем, производным от слова «ангел»? Она была страшна, как смертный грех! Очень высокого роста, худая, как жердь, с длинным вытянутым лицом. Узкие щёлочки глаз, большой нос, почти беззубый рот. Классический образ сказочной Бабы Яги был окончательно дописан, когда с головы Ангелины сбрили единственную украшающую внешность бедной женщины деталь — густые волосы пшеничного цвета. Я уже знала, что причёска «а-ля Котовский» — не издевательство, а вынужденная мера и своего рода отличие тех, кто окончательно сошёл с ума и совсем не может заботиться о себе самом.

Потом Ангелине выдали ночную рубаху огромных размеров, которая в дальнейшем и стала её основным одеянием. В те годы мы ещё не были знакомы с триллерами и ужастиками заокеанского разлива, иначе бы я могла сказать тогда, что Ангелина, обритая налысо и в болтающемся на ней балахоне была похожа на приведение и монстра одновременно.

Ещё у этой женщины была привычка ходить только вдоль стены, совершенно бесшумно. При этом её правая рука была вытянута вперёд. Если в отделении кто-то из подруг по несчастью попадался на её пути, Ангелина норовила ткнуть большим и указательным пальцами этой руки в глаза той, что стала для неё преградой. Завершая портрет душевнобольной с райским именем, хочу добавить, что она была глухонемой.

Кабинет медсестры в «пятом женском» находился на втором этаже. Я, вернувшись из школы, как всегда решила зайти к своей сестре на работу. Зарешёченные окна в корпусе были раскрыты, сентябрь того года выдался жарким. Привычно поорав под окном кабинета, я тут же увидела улыбающуюся Натку. Она выглянула в окно и помахала мне рукой:

— Давай, заходи! — с этими словами сестра выбросила мне связку ключей. — Мне сейчас спускаться некогда!

Я подобрала тяжёлую связку и пошла к двери корпуса. То, что это считается нарушением инструкции, мне бы и в голову не пришло, я уже давно была своей в «стране чудес». Предстояло открыть три двери: первая — входная, вторая вела с первого на второй этаж, и третья — дверь Наткиного кабинета. Закрыв за собой первую, я не сразу обратила внимание на то, что в тёмном углу коридора съёжилась нескладная фигура Ангелины. Через мгновение она была за моей спиной.

Едва ли мне удастся передать на бумаге те ощущения, что я испытала тогда, увидев её глаза. Мне показалось, что они горят хищным жёлтым огнём. Её скрюченные пальцы тянулись к моему лицу, из уголка её приоткрытого рта стекала тягучая слюна…

Никогда прежде я не чувствовала в себе такого всепоглощающего ужаса! Я бежала по каменному полу коридора, кажущемуся мне бесконечным, а она, словно страшная птица, без единого звука неслась за мной вдоль стены. У меня срывалось дыхание, мои руки тряслись, когда я судорожно открывала замок второй двери. И снова была изнуряющая гонка, теперь уже по второму этажу. Я ни одной минуты не сомневалась в том, что не останусь в живых, если Ангелина догонит меня в этом гулком коридоре, почему-то абсолютно пустом, пропахшем запахами перловой каши и мочи…

Сердце моё дёрнулось и почти остановилось на предполагаемом финише безумной гонки. У двери кабинета Натки произошла катастрофа. Пытаясь воткнуть ключ в замочную скважину, я вдруг выронила связку из потной ладони. Нагнувшись за ней, я неосторожно повернулась спиной к подступающей ко мне Ангелине. Она воспользовалась этим и схватила меня за горло. Длинные худые пальцы были холодны как лёд и напомнили мне железные тиски из школьной мастерской. Почти теряя сознание, я закричала из последних сил. Моя сестра, поняв, что за стенами её кабинета происходит что-то неладное, всем телом билась в запертую дверь. Отозваться на её крики я была уже не в состоянии. Хрипя и задыхаясь, я упала на пол коридора, больно ударившись коленом о злополучную связку ключей. Это и спасло мою столь ещё короткую жизнь. Слабым движением руки я толкнула связку в широкую щель под дверью. Ещё через мгновение пальцы Ангелины разжались. Пытаясь подняться с пола, сквозь спадающую с глаз пелену я разглядела, как моя сестра пинками гонит свою подопечную в её палату. Никогда прежде я не видела Натку такой рассвирепевшей.

Почему Ангелина не дала отпор медсестре? Ответ прост: все до единого больные очень боялись белых халатов. Видимо, рабочая одежда медиков ассоциировалась у них с болью и страданием. Поэтому, завидев «няньку», как они величали практически весь медперсонал, они тут же расходились по палатам. Мы с сестрой забыли об этой мере предосторожности, за это я чуть не поплатилась собственной жизнью.

Ещё неделю я поминала Ангелину «тихим добрым словом». И дело было даже не в чёрных синяках на моей шее, которые долго не хотели исчезать. Всё это время у меня был постельный режим, Натка не пускала меня даже в школу. Прогуливать уроки было приятно, но вот получать утром и вечером по уколу мне не нравилось совсем. И уход сестры на дежурство ничего не менял, рядом со мной всегда была какая-нибудь из «медичек», вооруженная шприцем. Девчонки лечили меня самозабвенно и от всей души. Как мне сейчас кажется, все они, и взрослые, и юные, оторванные от родного дома своей медицинской практикой, очень скучали по своим родным, по родителям, братьям и сестрам. Так что мне приходилось нелегко, каждая из них окружала меня повышенным вниманием и заботой, тем более после такого происшествия.

В «пятом женском» всё осталось по-прежнему. Да и я уже научилась понимать, что обижаться на душевнобольных не имеет никакого смысла. Каждый из них живёт в своём мире, абсолютно непостижимом для нас...

 

* * *

 

Он был правителем «страны чудес», точнее, главным врачом областной психоневрологической больницы, находящейся в посёлке Прилесный. И, как всякий обитатель этого чудного места, имел свои странности. Теперь уже я понимаю, что административная должность Ивана Ивановича Козыренко была ответственной и хлопотной, полной опасностей и подводных камней. Но тогда, в застойные годы, мне казалось, что у Ван Ваныча было всего две заботы: как следует отобедать в специально отведенной для этих целей комнате пищеблока больницы и круглосуточно следить за молодыми «медичками», живущими в квартире на первом этаже его дома. С первой своей задачей он справлялся отлично, в этом ему помогала дородная повариха Мария Петровна, готовящая его любимый борщ и вареники с творогом. В роли личной официантки выступала посудомойка Катька, разбитная деваха из посёлка, давно привыкшая к различным выходкам своего самого главного начальника.

Со вторым своим увлечением Козыренко приходилось труднее. Дело осложнялось непосредственной близостью объекта к расположению его местожительства. У Ван Ваныча имелась строгая жена Маргарита, зорко следящая за тем, чтобы её высокопоставленный супруг не допускал явного морального разложения.

А Козыренко его и не допускал. То есть, скорее всего, он бы его с удовольствием допустил, но вот только никто из юных медсестёр почему-то не хотел замечать в нём красавца-героя. Удивляться этому стоило вряд ли, всего лишь раз увидев главврача. Небольшого роста, с выступающим вперёд брюшком, плешивой головой и масляными глазками, суетливыми руками и кривоватыми ногами, он к тому же ещё картавил, а в минуты волнения даже заикался. Короче, Ван Ваныч был обделён женским вниманием по вполне объективным причинам, и это вызывало в нём жестокую обиду.

Усыпив бдительность своей Маргариты, он мог часами подглядывать в окна квартиры девчонок, подслушивать у замочной скважины их двери. Потом, «нарыв компромата», вызывал провинившуюся к себе в кабинет, долго и нудно читал ей нотации, грозил увольнением и заставлял писать объяснительные.

Тридцать первого декабря всё в нашей квартире было готово к встрече Нового года. Кровати девчонок из большой комнаты были переставлены в маленькую, чтобы освободить место для танцев. Холодильник был заставлен тарелками с холодцом и салатами. В углу комнаты сияла огнями небольшая живая ёлочка. Оставалось только притащить из старого общежития большой стол и забрать в сельском магазине припрятанную там сумку со спиртным так, чтобы этого не заметил Козыренко.

Тяжёлый стол обещали приволочь друзья наших «медичек», приехавшие к нам на праздник из Дружковки, небольшого села в семи километрах от нашего посёлка. А вот за сумкой с бутылками шампанского и водки общим советом было решено отправить меня и моего школьного друга Генку Строева. Мои взрослые соседки по общежитию справедливо посчитали, что Козыренко вряд ли обратит особое внимание на тех, кто не входит в число его подчинённых.

Благополучно забрав у продавщицы хрупкий товар, мы с Генкой зашагали к дому. Внезапно мой товарищ придержал меня за плечо и глазами указал на угол дома. Там притаился главврач, тщетно пытающийся заглянуть в щёлочку между шторами, закрывающими окно большой комнаты нашей квартиры.

— Вот гад! — Генка всерьёз разозлился. — Даже в Новый год людям покоя не даёт! Половина посёлка уже в лоскуты пьяная, а он за девками следит, больше не за кем, что ли? Слушай, давай я здесь постою, а ты сбегай, предупреди их, что Ван Ваныч по окнам шарится.

Сказано — сделано. Получив приказ от сестры оттащить сумку со спиртным в старую общагу и выполнив его, мы с Генкой вернулись к нашему дому. Уже на входе в подъезд было понятно, что на дворе праздник, и наш Прилесный гуляет весело и с большим размахом. Из-за дверей каждой из квартир доносились весёлые песни, звон посуды и вкусные запахи. Только внутри нашей квартиры царила подозрительная тишина. Когда мы с Генкой вошли в прихожую, перед нами открылась занимательная картинка, которую я отчётливо помню и сегодня. Посредине большой комнаты сиротливо стояла деревянная табуретка. На ней, на старой газете лежала разделанная на кусочки селёдка, стояла открытая бутылка кефира и несколько стаканов. Вокруг импровизированного стола прямо на полу сидели наши «медички». Обняв друг друга за плечи, они с большим чувством, громко и жалобно пели: «Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой!».

В раме окна, обрамлённой раздвинутыми шторами, маячило совершенно обалдевшее лицо Козыренко…

Весело и с настроением встретив торжественный бой курантов и приход 1975 года, девчонки и их друзья решили от души «поздравить» изрядно надоевшего им Ван Ваныча. Кстати, сам главврач к тому моменту тоже расслабился и потерял всякую бдительность, приняв на грудь вместе со своим закадычным другом — председателем колхоза из той же Дружковки. Гость прибыл к нему с супругой на больших санях. Запряженная в них гнедая кобыла мирно жевала овёс из торбы, привязанная к скамейке у подъезда дома. Она-то и стала «гвоздём программы» новогодней ночи.

Приятели девчонок быстро выпрягли лошадь из постромок, сняли хомут, оставили только уздечку. Потом совместными усилиями кобыла была заведена на второй этаж дома и привязана к ручке двери квартиры Козыренко. Один из ребят нажал на кнопку звонка, мы всей гурьбой скатились на первый этаж, откуда и наблюдали за происходящим далее. Дверь открыла Маргарита. За её широкой спиной стоял Ван Ваныч. Мы не могли удержаться от хохота, видя их вытянутые физиономии. Дверь открывалась внутрь квартиры, и чем шире её открывала растерянная Маргарита, тем дальше заходила в прихожую лошадь. Но до настоящей истерики нас довело то, как вся компания гостей Козыренко пыталась вывести животное на улицу. Вверх по ступенькам лошадь шла достаточно уверенно, а вот вниз спускаться отказывалась наотрез. Может быть, боялась, может быть, в тёплом подъезде ей было значительно комфортнее, чем на морозной улице? Так или иначе, но с криками, гиканьем и отборным матом бедная кобыла всё-таки была выдворена из подъезда. Правда, ненадолго. Едва взмокшие от неожиданно свалившейся на них физической работы гости и хозяева вернулись к праздничному столу, как наши парни вновь выпрягли лошадку и вернули её туда же, к двери квартиры Ван Ваныча. Кстати, шла она весьма охотно и почти не стучала подковами по ступенькам, словно понимая, что участвует в тайном заговоре.

Сани председателя были привязаны к проезжающему мимо трактору и благополучно вернулись домой в Дружковку в целости и сохранности, правда, через три дня. Всё это время тракторист прятался у своей родственницы на дальнем хуторе. Не потому, что принял участие в нашей шкоде, подстроенной председателю его колхоза. У бедного мужика была своя, более веская причина. Желая подколымить бутылку водки для своих «горящих труб», он согласился отвезти других ребят к другим девчонкам, в старое общежитие нашего посёлка. Все условия договора были выполнены, бутылка выдана. Но тракториста подвела жадность. «Медички» пожалели замёрзшего мужика и пригласили его к столу. Тот охотно согласился, выпил одну рюмку, вторую, потом сбился со счёта. К чести сказать, мужиком он оказался компанейским, весёлым, и в культурной программе вечера был настоящей «звездой»: пел, плясал и играл на гармошке одновременно. Однако веселиться он начал слишком рано, оттого и влип в историю. Одна из медсестёр решила поменять свой имидж прямо перед праздником. Прибежав со смены, она развела в стакане таблетки гидроперита и добытую по страшному блату дефицитную краску для волос. Один из парней, узнав, что она решила стать блондинкой, вдруг изъявил горячее желание так же перекраситься. Девчонка решила не жадничать и увеличила количество «ядерной» смеси. Однако в последний момент, наблюдая за тем, как волосы «медички» стремительно светлеют, парень струхнул и наотрез отказался от процедуры. Оставшуюся краску нужно было куда-то девать. И тут вперёд шагнул уже пьяный тракторист.

— Валяй, крась меня! А чего? Походил чёрным, теперь белым похожу! — и сам залихватски плеснул краской из стакана на свои чёрные как смоль кудри.

После этого комната общаги превратилась в салон парикмахерской. Мужику из Дружковки не только перекрасили, завили и уложили в затейливую причёску волосы, но и выщипали брови и сделали макияж. Все эти манипуляции он принимал с большим удовольствием, ему явно нравились касания рук смешливых девчонок. Совершенно не похожий на себя он вернулся в свой колхоз, открыл калитку своего дома… Дальше началось то, над чем ещё неделю хохотала вся Дружковка. Жена, выглядывая из окна сеней, совсем не узнала супруга и истошно вопила на всю деревню, когда мужик пытался ворваться в свой дом:

— Не открою, мужа дома нет! А будешь настырничать, ружьё возьму!

Хорошо зная норов своей половины, тракторист отступил и уехал ночевать к старенькой полуслепой родственнице на лесной хутор. Проснувшись утром и поглядев в зеркало, он схватился за свою непутёвую крашеную голову. Таковой она была, впрочем, недолго. Через три дня он вернулся трезвым, его роскошные белоснежные кудри и собольи брови были сбриты до основания.

Гости Козыренко отправились домой поутру на старенькой больничной «санитарке» малым ходом, так как лошадь была привязана к машине. Ван Ваныч отчего-то даже не пытался выяснить, кто развлекался в новогоднюю ночь у двери его квартиры. Поговаривали о том, что суровая Маргарита устроила ему серьёзную выволочку после того, как ей дважды пришлось выталкивать под круп председателеву лошадь со второго этажа дома в компании своих гостей.

Вот так веселилась молодёжь «страны чудес».

 

* * *

 

На дворе стояло знойное лето. Вволю накупавшись в пруду, я спешила к сестре на работу. Уже подходя к «пятому женскому» услышала незнакомый голос:

— Дочка, а ты уроки сделала? Неси дневник, я твои оценки проверю!

Я подняла глаза вверх, откуда доносились столь странные для каникул слова. Решив, что так развлекается кто-то из Наткиных подружек, вгляделась в лицо, показавшееся за решеткой окна на втором этаже. Однако оно не было мне знакомо. Меня тронули меня за плечо, я обернулась. Рядом стояла одна из «медичек», Таня Ярцева.

— Что, удивилась? — она приветливо улыбнулась мне. — Ступай, знакомься, твоей сеструхе новую пациентку привезли. Чудная, сил нет!

Новую больную звали Тамарой Гордиенко. Невысокого роста, коренастая, с коротко остриженной головой, она была одета в тёплый байковый халат летом и зимой. На её круглом лице постоянно сияла добрая улыбка, карие глаза светились сочувствием ко всем окружающим. Когда она видела меня, то всегда старалась погладить по голове, взять за руку и обязательно спрашивала, выучила ли я уроки. Чуть позже мне сказали, что дома у Тамары остались пятеро детей-школьников.

А о том, что помутило рассудок этой женщины, я узнала случайно, став свидетелем жестокой сцены. Заступая на суточное дежурство, санитарки развлекались как могли. Одни вязали, кое-кто читал, а некоторые находили удовольствие в том, что издевались над больными. Это занятие они называли «цирком», в программе которого было не только подначивание больных на тот или иной глупый поступок, но и настоящие кулачные бои. Однажды эти «сердечные» женщины решили посмотреть, как поведёт себя в такой ситуации Гордиенко, и втолкнули её в дерущуюся толпу.

— Томка, врежь ей, — крикнула одна из санитарок, указывая на самую агрессивную из дерущихся, — дай ей в рожу, да посильнее!

Дальнейшее удивило всех. Тамара сжала кулаки, оскалив зубы, ринулась было в бой, но, получив первый и единственный удар в плечо, отпрянула назад. Забившись в угол, она с минуту смотрела в никуда остекленевшим взглядом, потом начала сильно и наотмашь бить кулаками по своему лицу. Из разбитой кожи брызнула кровь, но, словно не замечая боли, она с остервенением наносила удары себе самой. Санитарки, оторопев, не сразу смогли остановить психбольную. Когда они, оправившись от увиденного, схватив и притащив в палату, привязали её к кровати, всё лицо Гордиенко было избито так, что на неё было страшно смотреть.

Как говорили потом «медички», помешалась Тамара оттого, что муж планомерно избивал её смертным боем. Не за какие-то проступки, а просто так. Напившись самогона, он истязал её до того момента, пока она не падала, теряя сознание. И однажды психика её не выдержала, Тамара ушла в свой закрытый мир. Единственное, что осталось в ней от прошлого, это неистребимая любовь к детям. Во мне она тоже видела одну из своих дочерей.

Она очень любила, когда я приносила старые журналы, подолгу с интересом разглядывала картинки, радовалась, когда видела фотографии детей и зверей. В общем понимании она была психбольной, но порой казалась мне намного нормальней тех, кто жил за забором, в посёлке.

Встречались в «пятом женском» удивительные личности, например, женщина — профессор, доктор медицинских наук, сошедшая с ума. Её тоже сгубила так называемая «бытовуха». Сын, на которого она возлагала большие надежды, отличник и умница, за одно лето пребывания в гостях у своего отца и её бывшего мужа, плотно «сел на иглу» и слезать с неё у него не было ни сил, ни желания. Несколько лет метания несчастной матери по специалистам, лечение единственного ребенка в дорогих клиниках и частных врачей не принесли никакого успеха. Всё кончилось тем, что сын стал применять к своей родительнице физическую силу. Поводом для безобразных сцен всегда являлся момент отказа матери выписать рецепт на сильнодействующие препараты, временно заменяющие дозу. В конечном итоге она сдавалась, сын уходил в аптеку, а плачущая женщина запиралась в ванной, смывала кровь и прикладывала к синякам мокрое полотенце… Однажды терпение её кончилось.

Ей ли было не знать, что пригоршня этих таблеток не сведёт её в могилу? Может быть, имитация суицида была для неё последней попыткой воздействовать на сына? Теперь уже никто не сможет этого подтвердить, даже она сама. Физически её привели в норму, откачав от снотворного и заставив работать её организм как прежде. А душа этой женщины не пожелала возвращаться в свою прежнюю оболочку, осталась где-то там, в прошлом, в её детстве.

Но вот что парадоксально: стоило кому-то из «медичек», учащейся заочно в институте, задать ей вопрос по той или иной теме курсовой работы, больная преображалась на глазах. Детский лепет и наивное выражение лица исчезали, она чётко и методично начинала отвечать на поставленный вопрос, порою читала настоящую лекцию. Девчонки писали с её слов конспекты и каждый раз поражались тому, что душевнобольная не делала ни одной ошибки в теме. Непостижимые тайны человеческого сознания можно было отыскать не только в этой грамотной и интеллигентной женщине.

Тётя Паша, ещё одна клиентка «пятого женского», не имела никакого образования. Тёмная деревенская тётка, большая труженица, всю жизнь отработавшая в полуживом колхозе, однажды почувствовала в себе что-то большое и непонятное. Как говорила она сама шёпотом каждому, уже будучи не в себе: «Во мне нечистый живёт!». На этом-то и свихнулась однажды. Но ещё в начальной стадии помутнения рассудка она была признана всей округой её деревни целительницей и предсказательницей судеб. Может быть, тётя Паша и в самом деле стала игрушкой в руках чего-то неведомого и необъяснимого? Ведь вещая о чём-либо очередному своему посетителю, она зачастую впадала в транс, потом начинала биться в конвульсиях до потери сознания. Санитарки психбольницы, по-моему, немного побаивались её, во всяком случае, ни разу не обижали. Возникший «дар» тёти Паши в «стране чудес» считался просто симптомом неизлечимой душевной болезни. Но однажды я стала свидетелем интересной сцены. Одна из наших «медичек» Галка Санина несколько лет мучилась от бородавок на ступне ноги. Чем только ни пыталась она избавиться от них, всё было тщетно. Жалко было смотреть на девчонку, ковыляющую в мягких тапочках на работу — бородавки мешали ей даже нормально передвигаться. В те годы об операции по их удалению простой «медичке» не приходилось и мечтать. Отчаявшаяся Галка готова была на всё, чтобы избавиться от своей проблемы. Тётя Паша вылечила Санину за один «приём». Что она шептала себе под нос, перевязывая нитками каждую бородавку на ступне медсестры, никто так и не понял, включая и меня. Но буквально дней через десять всё, что не давало Галке покоя столько лет, исчезло, ступня её ноги очистилась и стала нормальной.

 

* * *

 

Самым первым рабочим местом моей сестры Натки в психбольнице был пост медсестры в наркологическом отделении. По твёрдому убеждению главного врача Козыренко, все новоприбывшие «медички» должны были входить в жизнь вверенной ему больницы постепенно. Сначала поработать с алкашами, потом с больными, которые становились невменяемыми на какой-то срок, то есть с эпилептиками и шизофрениками. Потом медсестра, уже закалённая в «боях и сражениях местного масштаба» могла дежурить и в тех отделениях, где содержались буйные.

Прилесный, в котором расположена психоневрологическая больница, по-своему очень красив. Находящийся на возвышенности, практически полностью окруженный лесом. В центре — большое озеро, укрытое плакучими ивами. Чуть ближе к лесу — больничный сад за высоким забором. В те годы в психбольнице применялась трудотерапия, занятие скучное и почти бессмысленное. Больные под присмотром санитаров носили ведра со щебнем, набирая его из кучи в одном конце территории и высыпая его в другую кучу на противоположном конце. На следующий день данная процедура проводилась в обратном порядке. Когда возникла идея завести сад и огород, психбольные вышли на обработку земли. Их недюжинные силы подняли целину и превратили её в настоящий оазис. На ограждённой территории вызревали помидоры и огурцы, лук и капуста, росли отличные яблоки, груши и сливы, наливались соком малина и чёрная смородина. Для того чтобы выращенное оставалось в целости и сохранности, в саду была выставлена круглосуточная охрана из клиентов наркологического отделения. Разумеется, во всех отчетах урожай фигурировал как весомая прибавка к столу тех же психов. На самом деле, большая его часть перерабатывалась и оседала в погребах вышестоящих сотрудников больницы. Все остальные с завистью наблюдали за тем, как по осени вереница людей в больничных халатах тащит к домам, где жили врачи, вёдра с овощами и фруктами.

Молодые «медички» вопрос по обеспечиванию себя пропитанием решали несколько по-другому, более радикально, но об этом чуть ниже. Сначала мне хотелось бы вспомнить одного из временных обитателей наркологии, Виктора. Молодой красивый мужчина, с накачанным торсом и неблагозвучной фамилией Дураков. Тому из своего вынужденного окружения, кто ставил ударение не на тот слог, Виктор мог и двинуть от души, уж такой он был человек. Бывший спортсмен, успевший познать достаточно весомую славу и вкус многих побед, он не устоял перед стоглавой гидрой — зелёным змием. Допившись до чёртиков в прямом смысле слова, «загремел» в нашу сирую юдоль. По его словам, он специально попросился в Прилесный, место глухое и малоизвестное в кругах, где он вращался. Расчёт оправдался, никто из сотрудников больницы не признал в нём борца, по тем временам хорошо знакомого многим любителям спорта.

Познакомились мы с Виктором на спортивной площадке, расположенной недалеко от корпуса, где он проходил лечение. Алкаши играли в волейбол. Я, праздно шатаясь по территории, на несколько минут задержалась, глядя на то, как подопечные моей сестры лениво бросают мячик друг другу. Виктор, прищурившись, посмотрел на меня, потом окликнул:

— Эй, чего смотришь? Иди к нам! Давай, вставай на подачу!

Получив с моей стороны довольно сильный удар по мячу, удивлённо вскинул брови:

— Играла? И где — в школе или в секции?

После игры мы, уже познакомившись, долго болтали на лавочке у корпуса. Потом, приходя к сестре на работу, я никогда не забывала принести Виктору свежий журнал или то, что он просил купить в поселковом магазине: сигареты, бутылку газировки, печенье или конфеты. Так было до того времени, пока Виктору не разрешили свободный выход с территории больницы. После этого Дураков стал появляться в нашей общаге регулярно. Девчонки любили, когда он заглядывал к ним в гости, им нравилось слушать его рассказы о далёких заграничных городах, об известных спортсменах и такой недостижимой жизни знаменитых людей. А меня распирало от гордости, что этот человек приходит всё-таки не к ним, а ко мне. Где-то далеко, в «прошлой» жизни Виктора ждала любимая девушка, заводить роман с какой-нибудь «медичкой» он не собирался. После его прихода моя сестра запиралась в комнате, не в силах видеть то, что происходит в широком коридоре общаги. На разостланное одеяло я сбрасывала все подушки, какие были у нас, Виктор хлопал в ладоши, и начиналась шуточная борьба. Дуракову я, скорее всего, служила инвентарём для восстановления спортивной формы. Но и для меня в тех занятиях было немало пользы, за пару месяцев Виктор помог мне выучить с десяток приёмов, которые позже неоднократно пригождались мне в сложных, порой критических ситуациях. Долго слушать, как я «громыхаю костями», летая по коридору, сестра не выдерживала и выгоняла нас на улицу. Мы сидели с Виктором на берегу озера, и он говорил не о том, о чём рассказывал «медичкам», делился со мной своими сомнениями и надеждами, понимая, что полгода на аминазине в психушке — далеко не лучшее времяпровождение для профессионального спортсмена…

Возвращаясь к прозе жизни, хочу сказать, что с продуктами в годы «застоя» в тех местах было довольно сложно, как, впрочем, и в других местах, значительно удаленных от столицы нашей Родины. В поселковом магазине можно было купить весовой хлеб, который выпекали в соседнем селе, и кое-что ещё, не попадающее под разряд дефицита. Питались девчонки в основном из котла психушки, порой что-нибудь перепадало и домой, подкинутое знакомыми работниками пищеблока. Молоко, яйца и мёд покупали у местных жителей. Самыми труднодобываемыми были овощи. Но девчонки и здесь находили выход. До сих пор помню свою первую ночь в общаге. Только приехав к сестре где-то в конце сентября, я, не зная никого и ничего, спала одна на кровати сестры. Натка ушла на суточное дежурство ещё утром. Где-то около часа ночи в дверь комнаты постучали уверенно и настойчиво. Я выглянула в щёлку. Стоящий передо мной парень весело рассмеялся, увидев мою растерянную физиономию и растрёпанные волосы:

— Это ты Ирка, что ли? Меня Натаха за тобой прислала, давай, собирайся побыстрее! — и уже шагая к выходу, добавил:

— Не забудь с собой нож взять, ага?

Так ничего не поняв, через несколько минут я тряслась в люльке тарахтящего мотоцикла, судорожно сжимая в руке самый большой нож из тех, что я нашла в кухонном столе сестры. Перед моими глазами рисовались самые невообразимые картинки. Реальность же была самой прозаичной. Весёлый парень остановил свою таратайку у края колхозного поля, направив свет фары в его глубь, и негромко прикрикнул на меня:

— Ну, чего застыла? Давай, не стой, у меня времени в обрез!

Я разглядела в рассеивающемся свете крепкие кочаны капусты. Ещё через минуту мой ночной гость начал срезать и загружать капусту в люльку. Я последовала его примеру, то и дело испуганно оглядываясь. Воровать прежде мне не приходилось. Пугало всё: и нереально большая луна, и бескрайнее колхозное поле, и этот человек со скальпелем в руке. Всё закончилось быстро, мы вернулись в посёлок, мне было выделено несколько больших кочанов. Затащив их в комнату, я снова залезла под одеяло, но так и не смогла уснуть до самого утра, пока не пришла моя сестра и не объяснила, что подобные ночные вылазки — явление не частое, но привычное.

Потом, когда я познакомилась и подружилась с местными девчонками и мальчишками, я поняла, что стащить что-либо в колхозе не считается смертным грехом и не карается строго. Конечно, если капуста или что-то другое умыкается только для себя. К числу мест, удобных для нападения и добычи нужного продовольствия в дневное время, относился и больничный сад. Ночью там можно было нарваться на отвязанную собаку или злого алкоголика с пучком крапивы в руках.

Принести помидор или яблоко из сада ночью расценивалось как поступок среди поселковых подростков. Заработать таким образом звание «своих» ребят мы и решили однажды на пару с ещё одним «приезжим», Борькой Максимовым. Пойти на это мы собрались спонтанно, сидя на лавочке у клуба в окружении молодёжи «страны чудес». Вид мой был далёк от формы, необходимой грабителю сада: мини-юбка и кофта-«лапша», на ногах — босоножки на танкетке. Зайти переодеться в общагу было невозможно: кто-нибудь из моих общежитских соседок — подруг старшей сестры обязательно запер бы меня в комнате, сославшись на позднее время. Пришлось идти так, как есть.

Мы с Борькой пробирались вдоль высокого забора, тщетно ища хоть какую-нибудь дырку или незакреплённую доску. Не найдя лазейки, решили лезть через забор. Борька легко подсадил меня, я зацепилась за острую часть доски рукой и уже собралась спрыгнуть в сад, как вдруг почувствовала холодную ладонь на своей щиколотке. Дёрнув ногу, я завизжала от испуга. Борька вскинул ко мне руки:

— Прыгай назад! Ну, чего ты ждёшь?!

Проклиная свою короткую юбку, я попыталась спрыгнуть обратно, но меня уже тащили вниз, на ту сторону. К чести Борьки хочу отметить, что он пытался отвлечь всеми возможными способами поймавшего меня охранника. Орал, в результате чего сорвал голос. Стучал палкой по забору, потом перелез ограду и едва не остался без штанов, потому что в его брючину моментально вцепился здоровенный кобель неизвестной породы по кличке Завгар. Местом основной приписки этого кобеля был больничный гараж, а в сад он ходил просто так, по велению своей собачьей души, сопровождая сторожа — клиента наркологии.

Что же до меня, то мне просто повезло. В эту ночь в саду дежурил Виктор Дураков. Стащив меня с забора и узнав, он долго смеялся, потом включил фонарик и повёл меня по самым урожайным грядкам. За час была нагружена большая корзина овощей, и Виктор, сняв навесной замок с внутренней стороны калитки сада, проводил меня почти до общежития, на крыльце которого одиноко сидел несчастный и осипший Борька Максимов. Заметив парня, Виктор шагнул назад, в ночную тень деревьев:

— Всё, Ириш, пока. Не нужно, чтобы этот шкет меня видел, ладно? Ну, чтоб никаких разговоров не было, сама понимаешь. А по заборам больше не лазай, хорошо? Лучше спроси, когда я дежурю, и приходи ко мне. Всё, бывай!

И Виктор бесшумно растаял в темноте…

 

 

Почему вспоминаются эти почти ничего не значащие моменты моей жизни? Может быть, потому, что эти зарисовки с натуры — просто небольшие кусочки мозаики, составляющие большое полотно жизни? Той, что была тогда, в середине семидесятых годов, в эпоху застоя, в годы моей (так быстро промелькнувшей!) юности…

 

Ирина Глазырина

г. Климовск Московской обл., Россия

/Опубликовано: "Махаон", выпуск 2011 г./