Адрес этого дома — «Узко-Бельский переулок, 2б» — я помню по сей день. Этот дом мог стать моим «отчим домом», но Гитлер не дал.
Дом был старый, деревянный, сложенный из толстых бревен в два этажа. Со стороны улицы он уже «врос в землю» по самые подоконники первого этажа и не казался таким большим, как со двора. Во дворе к нему был пристроен одноэтажный флигель. Кроме двери в комнаты первого этажа, со двора ко входу на второй этаж вела деревянная лестница и довольно просторная терраса. Насколько помню, в доме было комнат шесть, включая кухню на первом этаже. Летом в доме не было душно, а зимой — очень тепло. Дедушка Никита, купивший дом в конце двадцатых годов, печник высокого класса, сам переложил печи, и они отдавали комнатам много тепла при довольно экономном расходе дров. Двор небольшой с хозяйственными постройками, грядками редиски, лука, моркови и помидоров, с десятком фруктовых деревьев, выходил к обрыву над долиной речки Царицы. С него было отлично видны дворы и дома внизу, по обоим берегам речки, сама речка, её устье, Кулыгин мост для дорожного транспорта и пешеходов и, выше по речке, формы железнодорожного моста. Между углом соседнего дома и высоким волжским берегом за Царицей виднелась Волга: летом — с пароходами, лодками, плотами, а зимой — просто заснеженный простор, уходящий в степное Заволжье. По другому берегу Царицы, близ улицы, поднимавшейся в гору от Кулыгина моста, запомнились крупные здания маслобойки и сахарного завода с высокой трубой. Трубу венчал причудливо выгнутый щит — флюгер-дымоотражатель, поворачивавшийся при изменении направления ветра. Не знаю, чем объяснить, но этот флюгер-щит вызывал во мне ужас, хотя и вызывал желание постоянно посматривать на него: а куда он повернулся? С террасы вид открывался и на долины Царицы с железнодорожным мостом, и далее к северу, в степи за городом — к пространству между Волгой и Доном.
В доме вместе с дедом и бабушкой жили их дети: сын — мой дядя, который умер задолго до моего рождения, едва вернувшись со срочной службы в Красной Армии, и две дочери. Старшая — моя будущая мама — и младшая — моя тётка. Потом появился мой отец, выпускник ленинградского вуза, инженер-архитектор. Видимо, он был талантливый архитектор, так как зимой 1937 года единственный от всей области стал участником съезда молодых архитекторов СССР. Его я практически не помню. Родился я в конце тридцать седьмого, а весною тридцать девятого его призвали на военную службу. Демобилизован он был за 10 дней до войны с немцами и мобилизован снова, не успев повидаться с нами. В 1943 году он погиб во время прорыва блокады, и в моей памяти остались только запах солдатского обмундирования из коротких дней его приезда после финской кампании, рассказы мамы и бабушки да изображения на сохранившихся чудом фотокарточках.
Дети деда имели неплохое музыкальное образование. Дядя играл на скрипке, рассказывали, принимал участие в конкурсах. Мама отлично играла на фортепиано, а тётка — та играла практически на всех народных инструментах. У неё были гитары: семи- и двенадцатиструнная, банджо и даже «мяукающая» гавайская гитара. Владела она и балалайкой и, кажется, мандолиной, но говорила, что признает только «благородные» инструменты — гитары.
Остались в памяти вечеринки, устраивавшиеся молодыми друзьями моих близких. Приходила мамина сотрудница со звучным голосом, и помню, как звучало «Любовь! Лю-ю-бовь!» из «Кармен» Бизе, ария Лизы из «Пиковой дамы». Под собственный аккомпанемент пела тётка то романсы, то из репертуара «восходящей звезды» Клавдии Шульженко. Музыка в доме нашем вообще звучала часто. Не говоря уже о песнях и ариях из картонной «тарелки» репродуктора. До сих пор в памяти звучат то тягучие, то бодрящие мелодии «Кармен», песни из малоизвестной сегодня «Аскольдовой могилы», мелодии балетов Чайковского, Хачатуряна, оперетт Штрауса и Кальмана и, конечно, Дунаевского. До сих пор помню имена и исполнение таких певцов и певиц как Литвиненко-Вольгемут и Паторжинский, Лемешев и Рейзен, Галикурчи, Нежданова, любовь бабушки — Вяльцева. Настраивали то на тревожный, то на героический лад наши патриотические песни о Родине, о Сталине, их было не так много, но транслировались часто, об армии. Запомнились целые куплеты — удалось расслышать и понять: «Как у дуба старого…», «Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин, пусть первый маршал в бой нас поведёт…», «С неба полуденного жара — не подступи...» и, конечно, «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор…», «Нас утро встречает прохладой…»
Дома устраивались импровизированные концерты, в которых участником был и я. Тётка много ездила по командировкам и, возвращаясь, привозила новые грампластинки, новые песни, мелодии. Потом дома она исполняла их для нас и гостей-соседей.
Из моих «выступлений» запомнилось: я в резиновых галошах, в рубашке навыпуск, подпоясанный дедушкиным кавказским, с металлическими украшениями ремешком, засунув за него сувенирный кинжал и тяжелый латунный револьвер без кобуры и патронов, изображая движения горского танца, нёсся по кругу под звуки гитары и вдвоём с тёткой пел как умел: «Несмотря на рваные ботинки, я станцую танец вам лезгинки. Несмотря на рваные калоши, я станцую танец вам хороший!»
Потом мне давали конфету или яблоко. Иногда просили повторить, хлопали. И мне было приятно снова «протанцевать» перед публикой. В городе был театр. В доме все были театралами, и, когда объявлялись постановки новых оперетт или приезжали столичные актёры, вся родня непременно ходила в театр. Мне тоже хотелось в театр, но по малости лет меня не брали. Водили иногда в цирк, но мне там не нравилось. Когда мама ходила на представления, я дожидался её возвращения с тем, чтобы она что-нибудь спела, и только после этого меня укладывали спать. Хотя мама уходила на работу рано, а приходила поздно, да и выходной в неделю был один, она всегда находила возможность пообщаться со мной. Она читала мне сказки, описания путешествий и стихи для детей. Причём отдельные стихи или отрывки из них я должен был заучивать наизусть.
В доме было много книг — дедушка был «книгочей». В одной из комнат вдоль стены стоял шкаф до потолка, и в нём плотно стояли книги. С тех лет запомнились «Брэм» — о животных, «Брокгауз и Ефрон» — обо всём на свете, название «энциклопедия» я ещё не знал; Пушкин, Толстой, Никитин и, конечно, Некрасов. Помню «книжки-малышки» — тоненькие, с разнообразными, не всегда цветными, но выразительными рисунками, со стихотворениями Чуковского, Агнии Барто, Льва Квитко. Существовала тогда, а может, где-то и ныне существует традиция: когда взрослые отмечали дни рождения своих детей, то приглашённые ровесники, да и сами виновники торжества непременно читали хотя бы по несколько стихотворных строк, если ещё не могли запомнить целого стихотворения. На тех праздниках я с удовольствием декламировал отрывки про Тотошу и Кокошу, про болтунью Лиду, а если праздник приходился на зиму, то «Не ветер бушует над бором…» или «Однажды, в студёную зимнюю пору…» Причём это стихотворение Некрасова мы с другими гостями читали «в лицах», изображая и автора, и охотника, и мужичка, который «с ноготок». К нам часто приходили гости, у которых были дети, ровесники мои или постарше, потому занятий хватало. То лепили из пластилина разных реальных или сказочных зверушек, то рисовали на листах бумаги «кто во что горазд», а то и просто играли, превращая диванные подушки в автомобили и табуретки в паровозы, на которых мы были шофёрами, машинистами и взрослыми других, часто упоминаемых профессий. Однако мне больше нравилось бывать в гостях. Стихи и песни всегда были со мной, а у друзей детства — игрушки, которых у меня не было. Особенно запомнился сын папиного сотрудника Слава Халаджиев. Он был года на два с половиной постарше. Среди игрушек у него был даже большущий, больше обувной коробки, танк на резиновых гусеницах! У меня же была только пушка с пружиной, стрелявшая палочками с полкарандаша размером, да «легковушка» ЗИС-101, заводная, добегавшая до края стола, по которому её пускали, и сама поворачивающая в сторону соседнего края стола. Как ни странно может показаться современному мальчишке, а то и иному взрослому, играли мы в войну с немцами, хотя настоящая война ещё не началась. Выстраивалась «бронетехника» из игрушечных кубиков, клееные из бумаги самолёты. Игрушечные автомобили изображали броневики и тягачи с пушками на прицепе из ниток. Пехоту изображали шахматные фигуры. Белые — «наши», чёрные — «немцы». Пешки без разницы цвета изображали почему-то «немок». В боевых действиях они участия не принимали и наблюдали со стороны. Славик придумывал разные стратегические ходы, которые выполняли войска. Если я чего-то не понимал и делал не так, как он задумал, он говорил мне: «Малыш — нос под шиш! Вот так надо!» Чтобы не было обидно, командовали «немцами» по очереди, «своими» — постоянно. Он брал роль «товарища Сталина», мне отдавая роль «товарища Ворошилова». Сражения растягивались на несколько встреч и заканчивались нашей победой. Танки и бронемашины брали город Бремен, через Берлин проходя словно «между прочим». Почему Бремен? Не помню. Может, это название было более звучным? А находить на географической карте города — это умел даже я.
Дома была, казавшаяся мне огромной, географическая карта мира, манившая меня синим простором океанов. Ещё совсем малышом мама подносила меня к ней и показывала очертания континентов и крупные буквы названий материков и стран. Самые первые запомнившиеся мне земли были Австралия и Европа. Австралия, вероятно, запомнилась потому, что была в стороне от остальных монолитных земель, а Европа скорее всего потому, что мама часто показывала репродукцию картины Репина «Похищение Европы» из своего набора «Малой Третьяковки». А первую букву, которую я стал выделять изо всех, была буква «Т» в слове «Австралия». Мама брала меня под живот, показывала на букву, говорила: «Самолёт!» — и кружила меня по комнате перед картой, я раскрывал руки словно самолётные крылья.
В летние месяцы мы, как и другие жители города, ездили за Волгу на белые песчаные пляжи Ахтубы. От причала, к которому подходил трамвайчик к пляжам, надо было пройти через посёлок. По пути меня ожидал мой второй «объект ужаса». Это был вытащенный на берег и поставленный на подпорки какой-то речной пароходик с белой надстройкой и чёрной подводной частью корпуса. Его вид, вид «детища воды» на сухом берегу и казавшиеся мне огромными его размеры невообразимо пугали меня, не знаю чем и почему. Я всегда просил взрослых идти по другой улице, не мимо пароходика. И они выполняли мою просьбу, пока в один прекрасный день он не исчез с берега.
Ещё лето запомнилось мне вечерними чаепитиями во дворе нашего дома. За длинным дощатым столом собиралось человек двадцать: наше семейство, квартиранты, соседи. Приводили с собой детей. Мы во что-то играли, пока закипал огромный, ведра на три самовар, начищенный до солнечного сверкания. Взрослые вели разговоры, ели холодные, из подвала, арбузы — непременное летнее блюдо на пляжах и вечерних посиделках. Потом начиналось неторопливое чаепитие с сахаром вприкуску, перемежавшееся песнями. Песни были народные — русские и украинские. Запомнилось мне, по мере моего понимания слов, «Из-за острова на стражень, на простор речной волны…» и история про «молодэньку Галю», которую «пидманулы» и увезли с собой проезжие казаки. Напевшись и напившись, расходились по домам.
А потом началась война.
Собственно, дня начала и связанных с этим днями событий не помню. Просто на улицах появилось много военных. Очень много. Часто стали объявляться по радио воздушные тревоги. По их сигналам предписывалось надеть недавно розданные населению противогазы и следовать в бомбоубежища в подвалах многоэтажек и в «щелях» возле частных домов. Возле нашего дома тоже вырыли «щель» с перекрытьем из шпал, засыпанных толстым слоем земли. Мы ходили туда во время тревог, пока не надоело — война гуляла где-то очень далеко, и даже отдельные самолёты немцев не появлялись над городом. Через город — то к железнодорожной станции, то куда-то за Царицу — шли войска. Бабушка по утрам, пока было лето и тёплая осень, часто брала меня с собой на рынок. И если ещё год назад мы проделывали путь довольно быстро, то теперь, чтобы перейти только одну из улиц, приходилось ждать по получасу, пока мимо пройдут колонны солдат со скатками шинелей за спиной, с подсумками на поясах и с винтовками на плечах, ощетинившись сизыми штыками.
А зимой залетел «Юнкерс». Не знаю, сбрасывал он бомбы или нет. Его сбили, и он, блестя на солнце своими алюминиевыми плоскостями и боками, какое-то время лежал на площади — для всеобщего обозрения. По нему лазали мальчишки, забираясь внутрь. Мама привела меня к самолёту тоже. И я тоже потопал по звучному металлу крыльев и залезал в кабину с выдернутыми уже кем-то приборами.
Так начался для меня 1942-й год.
Воздушные тревоги стали реальными. Самолёты стали появляться чаще. По ним били зенитки. Стали взлетать навстречу наши «ястребки». Мы наблюдали короткие воздушные бои. Нередко немцы уклонялись от боя — улетали после нескольких взаимных пулемётных очередей. Но иногда завязывалась «карусель» из нескольких пар самолётов. Иногда сбивали немецких пилотов. Так однажды днём упал мёртвый немец с парашютом. Пока приехала наша военная автомашина за телом, с него успели «упереть» оружие и пакет с «неприкосновенным запасом» питания. Наших лётчиков сбивали чаще. Через много десятилетий после войны, в мемуарах одного из наших асов, я прочитал, что «карусель» — погоня по кругу — была вариантом боя весьма известным опытным в войне немецким лётчикам. Они уже умели «завлекать» наших на кружение и, выходя из него ловким приёмом, сбивали наши самолёты. И много наших, ещё малоопытных в боях, часто только-только обученных пилотов погибало, попавшись в такую ловушку. По-видимому, в то лето под городом ещё не было опытных воздушных бойцов. Наши не имели обыкновения добивать выбросившегося с парашютом немца. Немецкие лётчики, как правило, делали это. Так однажды на наших глазах немец, сбивший наш самолёт, сделал «лишний» круг и расстрелял пилота уже на небольшой высоте над землёй. Потом бабушка говорила дома, что, по словам очевидцев, лётчик наш был «совсем молоденький, мальчишка ещё». Может быть, он был курсантом? Тоже после войны я узнал, что сюда было переведено из Крыма знаменитое Качинское военно-воздушное училище. Может, кто-то и из курсантов учился в бою?
Война приближалась стремительно. По радио передавали сводки информбюро о боях за Ростов, на Донбассе. Август ещё не наступил, когда моя тётка, вернувшись из командировки, рассказывала дома об ужасах бомбардировки, под которую она попала на станции Миллерово.
Об эвакуации из города в доме говорилось давно, но как-то «лениво». Надеялись на обнадёживающие сообщения, что немцев до Волги не допустят.
Теперь же заговорили чаще. От пристани уходили вниз по Волге пароходы с эвакуируемыми жителями. Ходили слухи, что какой-то наскочил на мину и все погибли. Дед настаивал на переезде в Уфу, на Южный Урал. Там уж точно было безопасно. И я, радуясь дороге, бегал по дому, напевая: «В Уфу! В Уфу! В Уф-у-у!» Но отъезд наш по неизвестной мне причине не состоялся.
Война приближалась. Не стало вечерних чаепитий во дворе. Мама и тётка были мобилизованы на рытьё окопов и противотанковых рвов. Вечерами на террасе нашего дома к бабушке собирались соседки. Скупо говорили. Иногда о близких, воюющих где-то. Но всё чаще о том, что с нами будет. Линия фронта где-то на северо-западе заявляла о себе огромным — в полнеба — заревом оранжево-красного цвета. Иногда среди зарева вдруг «выскакивали» всплески чистого огненного цвета. «Что там горит?» — спрашивал я у деда с бабушкой. «Земля?» Они усмехались горько: «Земля, внучек». Потом зарево стало опадать, но всплески огня стали заметнее. В такие вечера жутко и жалобно выл тёткин пёс Пет. «Смерть чувствует!» — говорили соседки. Через несколько дней собаку забрали кинологи — готовить на истребителя танков. Тётке обещали после войны дать породистого щенка взамен. Но… Война!
От рытья окопов маму освободили около недели до налёта, и она снова стала ездить на работу на своё предприятие. В четверг вечером, возвратившись, сказала: «Всё. Нас закрыли. За главным инженером прислали самолёт и его увезли в Москву». «А что нам делать?» — спросила бабушка. Дед посоветовал сходить в исполком, узнать о возможности эвакуации — направления на пароходы ещё давали.
Но кто мог предположить, что ждёт город через сутки?!
Сталинград — огромный по протяжённости город. От Тракторного завода только до места, где мы жили, было, считай, 60 километров. И вот…
Утром в субботу над северо-западом взошла огромная свинцового цвета туча. Рассказывали, горят бензохранилища. Одни говорили — диверсия. Другие — прорвались немецкие танки. А на чистой голубой части неба вдруг появилась странная «птица». Она имела форму ястреба, концы крыльев загнуты назад, а хвост в конце раздвоен. Она медленно плыла, не шевеля «оперением», вдоль Волги в сторону железнодорожного вокзала. Мне даже казалось, что она останавливается в воздухе, поворачиваясь острым носом то влево, то вправо. Бабушка, выйдя на террасу, погрозила ей кулаком: «У-у, проклятущая, дождёшься!» «Птица», словно испугавшись, заскользила к Царице, развернулась и так же, не шевеля оперением, улетела за свинцовую тучу. Я помню это не с чужих слов. Но удивительно, ни в чьих воспоминаниях о Сталинградской битве об этом нет ни слова.
Радио работало по-прежнему. Передавали песни, сводки с фронтов.
Утро воскресенья было солнечно, но не жарко. Уехала по делам мама. Не объявлялось тревог. Опять же, спустя десятилетия, я прочёл, что в этот день на Тракторном уже шли бои. А тётка собиралась вечером поехать куда-то. Конечно, я был маленьким и мог судить только о том, что мог понять. Но многое потом, со слов старших, наложенных на собственные воспоминания, казалось мне странным.
Между тем в этот день, выходной день августа, мы повстречались с войной. Вплотную. Так плотно, что её объятия по сей день ощущаются теперь уже в моей семье, в которой, кроме нас с женой — самых старших, не имеют понятия о войне.
К вечеру дома были все. Мама безуспешно пыталась добиться документа на эвакуацию и теперь спала. Дед с бабушкой чем-то занимался на кухне, на первом этаже. А я играл на террасе с соседской девочкой Раиской. Солнце было уже над самым горизонтом. Я поднял голову, стал смотреть за речку — на свой «ужасный» флюгер. Вдруг вдоль него стала разворачиваться снизу вверх какая-то изломанная нитка чёрного цвета. Пока я соображал, что бы это могло быть, увидел с десяток подобных «ниток», стремящихся снизу вверх, по всему горизонту, издали приближающихся к Царице. Я позвал тётку — она напевала в соседней комнате — чтобы спросить об увиденном. Она вышла на террасу, глянула, ойкнула, закричала на девочку: «Райка, немедленно домой!» — буквально сталкивая её по ступенькам. А потом схватила меня, бросилась в комнаты, крича во всё горло: «Папа, мама, Томка, хватайте, что под руками — хлеб, воду, свечки, спички и немедленно в «щель»! Сейчас начнётся светопреставление!» В этот момент в репродукторе замолчала музыка и грозный голос возгласил: «Товарищи, воздушная тревога!» Обычно это произносилось несколько раз, после чего звучала сирена. Сейчас же радио умолкло после первой фразы. До сего дня я более никогда не слушал Сталинградское радио. А ручные сирены завыли на постах оповещения.
Не знаю, что случилось с Раиской, успела ли добежать до дома. Не знаю, что случилось с другими соседями, взрослыми и ровесниками моими. Меня втащили в «щель». Не помню, кто был со мною. Помню, земля уже стала вздрагивать. Грохот, свист бомб, завораживающий до паралича вой пикирующих бомбардировщиков — эти бомбили прицельно! Тётка ещё таскала из дома какие-то вещи. Помню, с ней случился истерический припадок, она хохотала и рыдала одновременно, а бабушка то кричала на неё, то обнимала, словно хотела укрыть от этого ужаса, то крестила. Больше не помню ничего. Наверное, сам был без сознания от страха.
Первое впечатление после первой бомбардировки — тёмное небо с крупными звёздами: меня вынесли наружу. Второе впечатление — неровный устойчивый шум — шум огня, жрущего деревянные конструкции домов, сараев, заборов. Вокруг — светло. Дальнейшие впечатления — по мере того, как стал их воспринимать. Железнодорожный мост через Царицу, прочный, стальной — горел! Вы видели, как горит бенгальский огонь? Вот так горел этот мост. Потом расслышал человеческие голоса — крики, мат и плач. Потом — страшный крик боли и протеста — вопль свиньи. «Чего она орёт?» — спросил я у деда. «Пилят её» — ответил он. «Как пилят? Зачем?» — «Резать свинью надо уметь. Не умеет хозяин. Кувалды — забить — нету. Вот и привязал ей голову к забору, и пилой пилит. Хоть чуток добром попользуется. А то вот попритихнет, и пойдут бандиты ходить — у людей что ценное из продуктов отбирать. Про свинью ведь все знают». Вопль стал захлёбывающийся, всхлипывающий и затих через несколько минут.
Мы сидели в «щели». Горела свечка. Мама сидела, раскачиваясь вперёд-назад. Бабушка раскладывала карты. Дед ругался. Бесцельно, бессмысленно. Тётки не было. Она куда-то вышла во время бомбёжки. С ней мы встретились только через полтора года и в другой части страны.
Снаружи слышались шаги, голоса, стоны, кого-то тащили, по-видимому, тяжелораненого. Голос приговаривал: «Да куды же вы?.. И де жы дохтора сичас возьмёшь?» Шаги, стоны, слова удалялись, сменяясь другими. Чей-то голос громко оповещал: «Товарищи! На Сурскую! Бомбоубежище под магазином! Двойное железобетонное перекрытие! Обычная бомба не пробивает! На Сурскую!» Дед выскочил из «щели». Я заканючил: «Домо-ой хочу!» Мама по-прежнему ни на что не реагировала, хотя я дёргал её за руку и просился домой.
«Нету дома у нас» — сказала бабушка мне негромко. «Как нету?» — это было моё третье удивление и потрясение за этот вечер, после горящего железного моста и свиньи. Вернулся дед: «Пошли на Сурскую. Пока народ не набрался — успеем». Мама очнулась: «Идите, куда хотите. Я ни в какое бомбоубежище не пойду! Пусть уж если разбомбит, то на свежем воздухе». Сказала она и встала. Я цеплялся за маму. Она потащила меня за собой наружу. Желание быть с матерью и страх бомбардировки боролись во мне и заставляли упираться. Тут и бабушка схватила меня: «Куда ты, скаженная?! И сына куда тянешь?» Мама отпустила меня и молча выбралась наружу. Я заорал и заплакал. Бабушка утешала: «Не плачь, родной! Вернётся мамочка, потерпи чуть!» Мама нашла нас через несколько дней, и это было чудо — разыскать в пылающем городе среди десятков бомбоубежищ. А мы — бабушка, дед и я — побрели на Сурскую.
Брели среди гор кирпича, перекладин, балок бетонных и деревянных, обходя лужи крови и трупы людей. Мне запомнилось, что некоторые были расплющены, словно прессом. Всё, что могло гореть — горело. Деревянные дома и заборы, одежда на трупах и мебель внутри квартир.
Запомнилось: мы проходили мимо большого трёх- или четырёхэтажного дома. Стояла страшная жара — вокруг пылали деревянные дома. Дом стоял какой-то тёмный, страшный пустотой, какой-то непонятной энергией, от него исходившей. Мы уже почти прошли его, когда внезапно дом, одновременно изо всех дверей, окон и трещин, «выдохнул» пламя, обдав жаром, а потом погас, и только внутри квартир с потрескиванием и повизгиванием побежали по деревянной утвари огоньки.
В бомбоубежище на Сурской столкнулись мы (может, это было только при нас?) с проблемой воды и проблемой «сильных людей».
По правилам, как этому учили, в бомбоубежищах должны быть запасы воды — до первого подвоза,  медикаментов и перевязочного материала. Должен быть и некий персонал, организующий порядок. При нас, там мы пробыли три дня, этого не было. А людей было много.
Это теперь, через десятилетия мирной и относительного спокойной жизни, можно анализировать «что» и «почему». Но даже сейчас первым делом надо признать чудовищное потрясение людей таким бесчеловечным и внезапным налётом. Оставляя, как всегда, подготовку «на потом» на некое время перед событием, получили полное отсутствие времени на подготовку. Немцы его не дали.
И вот людям понадобилась вода. Пить! Особенно детям. Их было много, а воды не было! Кто-то обнаружил техническую воду в системе отопления. Кинулись туда. Но сработал эффект стада — за глоток воды началась драка. Били и топтали друг друга, разливая немногие запасы воды. С солью произошло следующее. В одном из помещений — котельной — нашли целые пласты соли. В мирное время она тоже служила техническим целям, а теперь превратилась в ценность. Когда о находке прошёл слух, в котельную пошли люди. Но там оказалась «охрана». С десяток крепких мужчин лет по полсотни — в армию уже не призывают, а сил ещё в избытке — с пожарными топорами, ломами, лопатами подпускали «избранных». Пока всю соль не вынесли. Дед пошёл было туда, но его просто выбросили из подвала. Не знаю, где мои дед с бабушкой доставали воду, а иногда хлеб.
Когда мы были в этом бомбоубежище, то стали свидетелями, как наши самолёты сбили немца. В то утро «немец» не бомбил и народ выбрался на солнышко, на чистый воздух. Мы подходили к торцу дома, точнее, от него оставшейся «коробки», когда я услышал звуки самолётных моторов. Так не гудят ни стрекочущие «Чайки» или «ишачки», но не так звучит и слитный гул «Мессершмидта». И тут из-за угла дома, на высоте десятка метров вырвались два? четыре? — не запомнил — самолёта со звёздами на килях, окрашенные в тёмно-зелёный цвет. Самолётов таких очертаний я никогда не видел. Летели они недалеко — видны были даже лица пилотов — и люди махали им руками, платками и кидали вверх шапки. Пилоты, наверное, тоже видели нас. Ближняя пара, промчавшись мимо, вдруг начала полого подниматься в высоту, к вершине тёмной тучи, висевшей над Тракторным. Там, у вершины, крутилось несколько «Мессеров». Судя по звуку моторов «наших», подъём этот не представлял для них трудностей. Утреннее солнце светило самолётам сбоку и несколько сзади. Продолжая подниматься всё выше, наши самолёты словно мимоходом выпустили трассы пуль, о которые «зацепился» один из пары немецких машин. Повреждённый немец, оставляя дымный след, скользнул вниз, к Волге. Забелел купол парашюта. Второй — целый — в бой не вступил, скользнул вниз влево от Волги. А наши продолжали набор высоты так же стремительно и невозмутимо, пока не исчезли в дымовой туче.
Немецкие бомбардировщики продолжали налёты. Теперь не такие массовые. Кроме того, они стали бомбить по районам строго по часам. Если в район Сурской улицы они первый удар наносили от 6 до 8 утра, то в районе вокзала с 10 до 12, и так далее. Люди быстро поняли эту систему и стали переходить из района, где должна начаться бомбёжка, в другой, где немцы уже отбомбились. Так в дальнейшем стали поступать и мы. А пока из ненадёжного бомбоубежища на Сурской перебрались в надёжное — туннель недостроенного подземного трамвая. Действительно, не было ещё бомбы, которая могла бы прорвать многодесятиметровый слой грунта над тоннелем, но в тоннеле не было вентиляции. Дышать можно было только в двух-трёх десятках шагов от входов. И здесь места завоёвывали «сильные люди». Правда, немцы стали бросать бомбы по входам. Это вынудило «сильных», спасаясь от осколков, меняться на время местами с теми, кто был по тоннелю глубже. Тут нас нашла мама.
Ей пришлось поскитаться по бомбоубежищам, и она рассказывала мне о виденном. Мне запомнился рассказ о девочке, которая после нескольких дней нахождения в темноте бомбоубежища сказала своей маме, когда та вынесла её ночью наружу: «Мама, а почему так много солнца? Разве сейчас день?»
Впоследствии в школе на уроке рисования я однажды изобразил своё впечатление о ночном Сталинграде после бомбардировки. Учитель сказал мне, что «немного переборщил с огнём» — слишком светло.
Однако мама снова не осталась с нами. Правда, на другой день вернулась с предложением оставить тоннель и уйти в нашу «щель». Мы так и поступили. Теперь мы были вместе. В часы «нашей» бомбёжки уходили в другой район, потом возвращались. Правда, бывали и опасные «походы».
Однажды бабушка с дедом и со мной попали под бомбы в «чужом» районе. О налёте возвестили удары в рельс. Мы шли по широкой улице, по самой середине. Обстрелов ещё не было, и на середине улицы было меньше опасности попасть под обваливающуюся стену дома. К счастью, в момент объявления воздушной тревоги мы были недалеко от бомбоубежища — в подвале одного из домов. Туда и побежали. Мы стояли у входа в подвал, когда самолёты были слышны. Это были не пикировщики, а обычные «Юнкерсы». Эти рассыпали бомбы «по всей площади». Бабушка со мной на руках и дед уже хотели зайти внутрь, но тут на нас набежали женщины с нарукавными повязками и мужчины с матюгами, крича, что убежище переполнено и чтобы мы убирались прочь. Вытолкали, не пустили. А уже слышался звук далёких ещё разрывов. Бабушка, прижав меня к себе, вышла снова на середину улицы, дед шёл за ней, бормоча семиэтажные пожелания. Повернувшись к бомбоубежищу, бабушка широким крестным знаменем перекрестила остатки дома с дверями в подвал. Потом перекрестилась сама и села прямо на остатки асфальта улицы. Дед сел рядом, снял шляпу и извлёк из неё газету — одну из последних перед днём первого налёта. На ругательства он никогда не скупился, хотя и не ругался попусту. За дни бомбардировок у него появилась привычка: когда начинали падать бомбы, он доставал газету и пытался читать, одновременно посылая матерные пожелания Гитлеру. Чем ближе звучал разрыв, тем витиеватее было пожелание. Так он поступил и сейчас. Бомбы сыпались и рвались, только вблизи нашей улицы было «тихо». Но вдруг издали, мне это хорошо было видно, над обвалившейся стеной дома в нашем направлении один за другим стали вставать столбы разрывов. Словно гигантский некто шёл, оставляя за каблуками фонтаны земли. Бомбы падали со свистом. Я уже знал: свистит — не твоя. И вот просвистела и взорвалась бомба за самым домом. Следующая будет рядом с нами и… больше не будет ничего. Но она не взорвалась! Свистит следующая. Неужели в тот дом, в бомбоубежище?! Нас туда не пустили, но там же люди, такие же, как мы! Бомба взорвалась… нас обдало горячим. Рядом падали куски кирпичей, труб, штукатурки. Но — рядом. Бомбы проложили ещё три или четыре трассы — вдали от нас. Налёт кончился. После мы узнали — в помещении, ближайшем ко входу, завалило всех. В других помещениях находили живых.
Все описанные события происходили ещё по тёплому времени, однако насколько позже памятной бомбардировки — не помню.
Жили мы в нашей «щели». Иногда мама уходила на «добычу» пропитания, и я оставался с дедом и бабушкой, иногда уходили они, а я оставался с мамой. Чем питались? Где-то доставали хлеб, иногда картошку. Хотя меня по возможности старались чем удаётся подкормить, есть хотелось постоянно. Отвлечением и развлечением для меня были наблюдения воздушных боёв. Теперь всё чаще оказывались сбитыми немцы. Другим развлечением были рассказы взрослых. Иногда это были изложения книг, фильмов или оперетт, виденные и прочитанные ими раньше. Бывали и собственные воспоминания, в которых я был непременно главным действующим лицом.
Однажды наступили пасмурные дни. Немцы не бомбили, но артиллерия заменяла бомбардировщиков. То там, то здесь, ближе или дальше от «щели» вдруг звучал взрыв, и недогоревшие остатки домов и сараев вспыхивали снова. Однако еду надо было искать. И в эти дни бабушка с дедом отправились на поиски. Взрослые говорили, что где-то неподалеку можно достать муки и сала. У бабушки на пальце было массивное обручальное кольцо, а в ушах очень красивые, с вензелями, серёжки с камушками какого-то переливчатого, от красного до фиолетового, цвета. Я всегда, когда был вблизи бабушки или на её руках, любил разглядывать эти камушки и плетение на серьгах. В день, когда они ушли на «добычу», бабушка вернулась без своих украшений. Но они с дедом принесли пол-литровую банку белой муки и кусочек сала, размером с треть «кирпича» чёрного хлеба. На мой вопрос, где бабушкины украшения, мне никто не ответил. Бабушка только жёстко сжала губы да тряхнула головой. Вечером, когда обстрел затих, бабушка сварила в чугунке «затирку» — мелкие щепотки теста, плавающие в кипятке. Правда, в неё, пока варилась, опускали тоненький ломтик сала — для запаху. «Кушай, милый!» — говорила бабушка, налив мне в чайную чашку «затирки» до верха. «Кушай, да войну помни!»
Недалеко от «щели», метрах в 100 или поболе, расположилась военная радиостанция — «рация» на кузове «полуторки». Быстро установились «дружеские контакты». Бабушка стирала и штопала солдатские рубахи да кальсоны, а бойцы приносили иногда «со своего стола» что-нибудь поесть. На всю жизнь запомнил ломоть свежего душистого хлеба, обильно политого сгущёнкой! До сей поры, даже когда и в помине не стало «той» сгущёнки, кусок хлеба со сгущённым молоком для меня — самое чудесное лакомство! Солдаты были «своими» в эфире и всегда, когда приходили к нам или мы к ним, во время затишья охотно рассказывали новости с фронтов и тылов, не только наших, но и немецких. Дед мой не курил, но в доме имелся табак для трубок и листовой тоже. Деду удавалось найти внутри развалившегося при первом налёте дома этот табак. Бойцы с удовольствием раскуривали «козьи ножки» с душистым табаком, в свободное время толкуя с дедом о каких-то событиях, именах, которых я ещё не понимал и оценивал по «вкусу» произношения слов. Идя в гости на рацию, мы проходили по улице, на которой до налёта стояло медучреждение, куда меня носили, а потом водили на разного рода уколы и прививки. Я их панически боялся. Боялся не сколько боли — говорили — терпеливый, сколько всей подготовки со шприцами, спиртовками, ампулами и обстановки кабинетов с криком таких же малышей, приторно ласковыми голосами сестёр и врачей. Впрочем, ко мне подобрали ключик. Однажды повели показать живой уголок с белыми мышами, морскими свинками и настоящим дикобразом. Причём разрешили потрогать животных. Особенное впечатление произвел дикобраз. Он бегал по своей длинной клетке, пощёлкивал на бегу иглами. Меня поставили у одного из углов клетки и дали в ладонь что-то очень вкусное для животного. Тот остановился и просунул сквозь прутья нос. Я подал ему угощение и почесал пальцами его меховой носик. Видно, ему это понравилось, и он захрюкал довольно. После таких посещений я безоговорочно позволял делать уколы себе. А когда мне подарили иголку дикобраза, которую он потерял, я был безмерно рад и доволен. И вот, идя в первый раз в гости, я обратил внимание на целую россыпь дикобразовых игл. Я стал вспоминать «своего» дикобразика, стал спрашивать о нем маму. И вдруг понял: иглы — это всё, что осталось от этого удивительного существа. «Мама, это он?» И я заплакал и плакал, пока не пришли, и там рассказывал бойцам про своего «дружка». Бойцы слушали. А один из них потрепал меня по плечу: «Это, хлопче, война!» Сколько ещё прошло после того дней? Снова наступили солнечные дни, залетали бомбардировщики. Теперь они летали дальше от нас, где шли бои, где их войскам было «рукой подать» до Волги. Бабушка умела гадать на картах и нередко раскидывала их, вопрошая грядущее. И в тот вечер — мы все были в сборе, дед с мамой выбрались из остатков дома, искали, что ещё полезного сохранилось после нередких посещений мародёрами — я сидел на краю люка «щели», а бабушка раскидывала карты. За прошедшие дни мы привыкли к словам бабушки после гадания: «Будет удар, но мы останемся живы». Потому не волновались и сегодня. Тем более вечер был спокойный, тёплый, бой «гудел» далеко. Я сидел лицом к Волге, бабушка — спиной, и увидел летящий на большой высоте бомбардировщик. Подсвеченный на высоте лучами заходящего солнца, он казался сверкающим розовым крестиком. Наверное, это был «Юнкерс». Летел он за Царицей, казалось, миновал место нашего расположения. Вдруг он пошёл на поворот, одновременно снижаясь, и стал приближаться к нам. Бабушка сложила карты. Самолёта она по-прежнему не видела и сказала строго: «Давайте-ка все в «щель»! Будет удар! Но останемся мы живы или нет, неизвестно».
И тут я увидел тёмную палочку, отделившуюся от машины. «Бомба!» — закричал я. Бабушка спустилась с дедом последней, и они закрыли съёмный люковый прямоугольник. Слышны были моторы самолёта, звук приближался. Но звука бомбы слышно не было! Значит — наша?! Самолёт проревел наверху, на краткий миг послышался свист бомбы и… Был удар, вытряхивающий внутренности. Что-то сдавило. И… всё.
В себя я пришёл от холодного воздуха и водяных брызг на лице и груди. Раздавались голоса мужские и женские. Слышался плач. По звуку понял, плачет бабушка. Ранена? Мужской голос, повелительный и успокаивающий, произнёс: «Ну, всё! Всё! Все живы и невредимы! Успокойся, соседушка! Мы тут сейчас сладкого чаю вам сообразим». И я увидел над головой, второй раз за прошедшие дни, высокие искрящиеся звёзды. Бойцы-радисты потом рассказали нам, что «немец», видно, заметил остатки нашего дома — груду бревенчатых конструкций, поднимавшихся над землёй метра на три. Вокруг же уже было ровно и «гладко». Вот на эту заметную «цель» и сбросили, видимо, последнюю бомбу пилоты Люфтваффе. Попали точно. От взрыва полутонной, как говорили, бомбы дом разметало по щепкам, а на месте, где он стоял, осталось... нет, не воронка, а овраг. Дом наш стоял, оказывается, на насыпном грунте. При взрыве он съехал в долину Царицы по ложу материкового грунта. Потому нас не расплющило взрывом в «щели». Но довольно толстым слоем земли засыпало. После взрыва бойцы решили спасать «соседей», но долго искали место расположения «щели». Нам повезло — у командира, тоже подошедшего к бойцам, на карте оказались «пеленги», взятые от «щели» в один из его визитов в гости. Ну а дальше — дело техники. Обстрела не было, и солдаты докопались до люка, а потом и до каждого из нас. Чем мы могли, кроме благодарственных слов и объятий, отблагодарить спасителей наших? Тут я снова услышал бабушкино: «Видишь, милый, — война!»
История дома закончилась. Остался он на фотографиях в альбоме, который дедушка нашёл в развалинах после нашего возвращения в «щель». А люди? Мы ещё несколько дней провели в «щели». Рация однажды уехала. Где проходила «линия фронта» — неведомо. Однако к Волге подойти было трудно — немцы били из пулемётов и миномётов по всему шевелящемуся на берегу. Значит, «линия фронта» уже за спиной у нас, и об эвакуации речи идти больше не могло. Оставаться на зиму в «щели» взрослые не видели возможности: еды нет, одежды тёплой — тоже. Когда ещё шла первая бомбёжка, в первое же затишье по домам, и по нашему тоже, пролезли «сильные люди». Они забирали всё, что имело хоть какую ценность — от вилок и ложек до картин, бывших в некоторых семьях. Дед с бабушкой решили податься, пока стоят тёплые дни, в края их молодости — на Донбасс, на Луганщину. Сделали самодельные рюкзаки: в нижние углы мешка положили по гладкому камешку и снаружи перетянули мешки, выше камушков, верёвками, в мешки положили что осталось и в дороге пригодится, и верёвками теми перевязали горловины мешков. «Рюкзак» готов. Далее — на плечи и пошагал. Так в одно ясное тёплое утро мы покинули город. Мы шли на запад, к Дону, навстречу немцам. Мы были не единственными, кто уходил из города в ту же сторону. Люди шли с мешками, узлами. Некоторые везли скарб в тачках, детских колясках. Немцы не обращали на нас внимания. Навстречу попалась колонна на грузовиках. Молодые солдаты с засученными рукавами мундиров, с касками на коленях, пели и перекликались, сидя под тентами кузовов. Колонна шла медленно. Едут, едут — встанут. Снова поедут, снова встанут. Словно сомневаясь — а туда ли едут. Мне запомнились двое молодых, атлетически сложенных парней. Голые до пояса, с повязанными платочками головами, они бежали вдоль дороги, перебрасывая спортивное копьё. Им кричали что-то из машин, а они только отмахивались и продолжали свои упражнения.
Солнце палило по-летнему. И потому мы вскорости встали «на привал» под тенью группы придорожных деревьев. Здесь уже до нас сидели и лежали десятки людей. Общих разговоров не было. Группы переговаривались короткими фразами внутри себя. На немцев смотрели с опаской, но и с любопытством. Женщины вздыхали горестно по оставленным домам, по закопанным погибшим. Мужчины, посматривая на немцев, покряхтывали: «Эка сила прёт! Неужели столкнут наших в Волгу?» Дед тоже стал переговариваться с соседом — вспоминали немцев «образца 1914 года». Бабушка, словно сама с собой говоря, довольно громко проговорила: «Немцам Сталинграда не взять! Ни в жизть! Я во сне ноне видела — я ту птицу чёрную, что перед бомбёжкой летала, поймала, крылья поотрывала, пополам разорвала и Мурзе отдала — ешь, котик!» По соседству кто-то по-доброму засмеялся.

Вот и всё. Добавить разве, что «отчего дома» по сей день нет ни у меня, ни у моих детей. Но, наверное, не это главное. Не стало больше в семье деда прежней весёлости, не собирались молодые компании, не звучали песни и не разыгрывались сценические отрывки из пьес. Ни я, ни мои дети и внуки не владеют музыкальными инструментами и на музыку смотрят с недоумением. Война убила радость человеческого существования. И, кажется, надолго.