Горошинка счастья

Из воспоминаний Галины Андреевны Леонтьевой

Всю свою жизнь я проработала газоэлектросварщицей. Когда уходила на пенсию, не представляла, как буду жить без сварки. Очень любила свою работу, потому и была хорошим специалистом. Про меня говорили: «Отличный хирург по металлу». Со сварочным аппаратом лазила на любую высоту. Мне было радостно: взобралась и делаю нужную работу. Бывало, даже ночью вызывали.
В конце пятидесятых годов наш город посетил Хрущёв с братьями Кастро. Почётные гости побывали на комбинате, где я тогда работала. Пошла на встречу с ними — как же без меня? Слесаря шутили:
— Галинка, ты запросто между ног прошмыгнёшь.
Фидель Кастро обратил внимание на маленькую женщину в брезентовой спецодежде. Взял мой сварочный щиток и пожал руку:
— Молодец, молодец! Хорош, хорош! — сказал по-русски, но с акцентом.
Фидель — высокий и красивый, а вот Хрущёв был чуть повыше меня. Я мечтала попасть в журнал кинохроники, но только мелькнула на экране. В «главной роли» я так и не снялась, так что гордиться мне нечем.
Для семьи нужна была квартира, поэтому я ушла с комбината в мелиорацию. Там никто не мог справиться с очень сложной сварочной работой. Я сумела, поэтому уже через полтора года получила квартиру.
В России я живу без малого шестьдесят лет, но до сей поры ощущаю себя чужестранкой. Я ведь родом с Украины. В родительской семье было четверо детей, я самая старшая. Однажды утром мама проводила меня в поле, где я пасла корову и телёнка. Мы обратили внимание на большой серый дым вдали. Затем раздался небольшой гул, повалили чёрные клубы.
— Галочка, смотри, литаки! Не зря предки говорили, что будут летать железные птицы! — До той поры самолётов мы не видели. Мама посмотрела на карманные часы — пятнадцать минут пятого. Вечером я вернулась домой с пастбища. Мать встретила плачем:
— Доченька, это же война началась! Ой, какие мы несчастные, мужиков будут забирать на войну.
Немцы долго стояли в нашем селе. Я носила воду на молотилку, где работала мама. Как-то её напарница предложила мне:
— Что ты пустая ходишь?! Давай я насыплю тебе в сумку горсточку пшеницы.
Так продолжалось три дня. Охранявший молотилку немец безучастно взирал на происходящее. Его сменил на посту другой солдат. Когда я уходила, он подозвал меня и проверил сумку. Затем взял пустую корзину, доверху наполнил пшеницей и велел поднять на плечо. Я не осилила тяжёлую ношу. Тогда фашист рывком взвалил на меня корзину, я упала. Немец захохотал. Немного отсыпал зерна и велел идти. Когда я дошла до небольшого леса невдалеке, фашист выстрелил по деревьям в мою сторону. Женщины заголосили, а у меня не было страха. Я воспринимала происходящее как игру. Приволокла корзину домой и уснула прямо на соломе, которой мы топили печку. Очнулась от материнского рёва:
— Доченька, где ты? Мы весь лес обыскали!
У нас в хате поселилось семь немцев. Нас, детей, не обижали. Как-то даже угостили мармеладом. Что это такое, мы не знали, поэтому называли розовым и зелёным холодцом. Однажды, когда немцы спали, с чердака (крыша была соломенная) высунулась голова дяди Марко и ещё трёх партизан:
— Галочка, подай нам все ружья, кроме одного. — Я передала наверх тяжёлое оружие, благо что потолки были низкие. Партизаны велели:
— Никому не говори, даже маме, а то её расстреляют!
Немцы хватились пропавшего оружия, но нас не заподозрили. Только через три месяца я поведала матери о приходивших партизанах.
— Если ты такая деловая, я тебе поручу важное задание.
На чердаке соседей жил человек, который был наводчиком у партизан. Его записки мама вплетала мне в косу, и я шла через поле в большой лес. Рядом находилась железная дорога, которую охраняли немцы. В лесу партизаны вынимали из моей косы бумажку с донесением и давали мне вязанку дров.
— Только молчок!
Я сойду к ручью, поиграю, из глины полеплю. Дитя есть дитя. У меня всю войну не было никакого страха. Целое лето я передавала записки. Один из партизан предложил соратникам:
— Галя — маленькая, шустренькая, давайте назовём её Партизанской Горошинкой!
Я просила маму:
— Никому об этом не рассказывай, а то будет у меня прозвище Маленькая Горошинка.
Иногда эшелоны взлетали на воздух. Тогда фашисты расправлялись с партизанскими семьями. Однажды пригрозили:
— Ещё раз взорвётся, будем хватать всех подряд и бросать в колодцы.
Власть в селе часто менялась, порой два раза в сутки. Но я ничего не боялась. Страх пришёл, когда закончилась война, и у селян стали забирать весь урожай, оставляли только на семена. У нас отняли даже единственную корову. Объясняли:
— Надо кормить город!
Отец воевал на Финской. Едва вернулся, пошёл на Великую Отечественную войну. Вскоре однополчанин сообщил о гибели нашего отца. Мы помянули его на девятый день, поэтому очень удивились, когда пришла открытка из Германии.
— Почерк-то батьки! — воскликнула мама. На открытке была приклеена фотокарточка, на ней наголо стриженый отец, худой как скелет. На груди держит номер. Оказалось, его присыпало землей и контузило, немцы взяли в плен. Когда американцы освободили, наши не отпустили отца домой — предатель, мол. Отправили его работать в Карелию. Оттуда он приезжал навестить семью и забрал с собой меня и моего младшего брата, чтобы матери было легче. Я очень любила своего отца. Жили мы в общежитии. В Карелии необычайно красиво, мне даже хотелось там остаться. Но отец, когда освободился, вместе с другими монтажниками приехал в Калинин. Он был мастер на все руки. Мама в город не поехала, сказала: «Что я там буду делать?!» Отец забрал меня с собой:
— В селе голод, а в городе копейку заработаешь, хватит на хлеб с маргарином, — и пояснил: — это такое масло.
В Калинине я сразу пошла трудиться. На работе нашла своего любимого. На комбинат «Химволокно» приехали работать парни, только что уволенные из армии. Служили они в Семипалатинске. Ребята сразу окружили девчат своим вниманием. Я обратила внимание на обходительного сварщика Диму. Однажды я упала с высоких лесов. Дмитрий успел меня подхватить. Не раз говорил:
— Поймал тебя на всю жизнь!
С Дмитрием Степановичем мы прожили душа в душу пятьдесят лет. Я любила быструю езду на мотоцикле. Муж пытался освоить вождение, но врезался в сарай. Так что я была его личным водителем, возила на дачу. Подруга смеялась:
— Иду по проспекту, мчится мотоцикл. За рулём никого не видно, а в коляске возвышается мужчина в шляпе.
Кроме выращивания овощей я обожала заниматься фотографией. Иной раз печатаю снимки час, другой. Скоро утро, пора завтракать и на работу, а я оторваться не могу. С детства любила вязать и вышивать. Ковёр вышивала целый год, даже в перерыв прибегала, чтобы ускорить работу. Как-то меня пригласили в кружок аппликации. Заинтересовалась, сделала несколько картинок из соломки, берёзовой коры и других поделочных материалов. Не люблю без дела сидеть.
Жить бы да радоваться, но три года назад ушёл из жизни любимый муж Дмитрий, а ещё раньше погиб в аварии мой единственный ребёнок, замечательный сын Анатолий. Никому не пожелаю такого горя. Анатолий не раз говорил:
— Мама у меня богиня!
На работу я ходила, как на праздник, но с не меньшим удовольствием возвращалась домой. Наверное, это и есть счастье.

Лебеди-саночки

Из воспоминаний Валентины Николаевны Максимовой

Как-то я гостила в Рыбинске у своего старшего брата Юрия. Перелистывая книгу «Битва за Москву» воскликнула:
— Смотри, такие же бедолаги, как мы. И саночки — словно наш отец делал.
— Да это мы и есть. Я даже помню, как нас снимал военный корреспондент, — заметил брат. Я хорошо запомнила тот трудный путь из-под Ленинграда в тверские края…
Жил в деревне Скоросово Краснохолмского уезда кузнец Андрей Чистяков, делал лучшие в уезде тарантасы и «лебеди-саночки». Революционные преобразования пришлись ему не по душе, чего он не скрывал. В 1919 году за недовольство новой властью его отправили на Соловки. Отбыв срок, через три года вернулся в свою кузницу. Шестеро детей с малолетства были ему помощниками: становились к горну, а потом — в молотобойцы. Поскольку Андрей Иванович так и не научился держать язык за зубами, его раскулачили, а в 1937 году впаяли десять лет. Вся семья тружеников стала врагами трудового народа. Пришлось детям Андрея Чистякова разбегаться, кто куда. У всех уже были свои семьи, в том числе у Николая, моего отца.
Мама моя Анна Ильинична Лебедева тоже была из семьи раскулаченных. Жили они в одной из тверских деревень. Когда пришли раскулачивать, бабушка Пелагея обратилась к председателю комитета бедноты:
— Нас-то за что?! Сколько раз я спасала вашу семью от голодной смерти.
— Лес рубят, щепки летят! — Жили Лебедевы справно, но работников не держали, сами работали от зари до зари…
Наша семья обосновалась на станции Поповка Ленинградской области. Вместе с нами поселилась бабушка Пелагея. Сначала снимали частную квартиру, потом построили себе жилище, благо руки у всех были золотые. К лету 1941 года мы перебралась в свой дом, ещё недостроенный. Отец работал кузнецом на Ижорском заводе, у него была бронь.
К осени 1941 года война добралась до нашего посёлка, начались бомбёжки. Однажды ночью немцы высадили десант мотоциклистов. В этой местности фашисты замкнули кольцо блокады Ленинграда. Утром отец пешком попытался пробраться на работу. Его обстреляли, пришлось вернуться. От попавшего снаряда наш дом превратился в развалины. Стали жить в окопе.
Поздней осенью немцы собрали всех жителей на станцию для отправки в Германию. Я, тогда пятилетняя, запомнила большую толпу людей с узелками в руках. Ожидание было долгим, но товарный состав не подали. Всех на время отпустили. Отец решил воспользоваться этой заминкой, чтобы спасти детей и увезти от этого ужаса. В Калининской области жили родственники, туда и подались.
Отец сделал двое санок. На одни санки поставили швейную машинку-кормилицу, на другие — икону Николая Чудотворца и двоих детей, которые были слишком малы, чтобы идти пешком. По льду Ладожского озера наше семейство перевезли на грузовике. С воздуха обстреливали фашисты. Отец прикрывал детей своим телом. Дальше почти полгода шли пешком в холод по заснеженному бездорожью.
В пути опухли от голода, так как питались подаянием, а также тем, что давали матери за шитьё, а отцу за разнообразную мужскую работу. Многие деревни враги спалили, торчали одни трубы. Продрогшим голодным беженцам часто негде было приклонить голову. В сохранившихся домах несчастных путников пускали переночевать и делились последним, чтобы не дать умереть. В одной избе разделили на всех последние варёные картофелины. От детской поры я запомнила замёрзшие ноги и острое чувство голода. Я и сейчас постоянно хочу есть. Так изголодалась в детстве.
До Бежецка шли пешком несколько месяцев. Оттуда на попутных лошадях доехали до Красного Холма. Там нам, бездомным, разрешили занять келью в разрушенном Свято-Антониевом монастыре. Отец настелил полы, вставил окна, сложил печку. На толстых стенах — потоки сырости. Протопить очень сложно, да и чем?! Пришлось малым ребятам ломать прутики по берегам рек, а летом собирать с пастбищ засохшие коровьи лепёшки. Пусть холодно, но всё же крыша над головой. Отец немного поработал на МТС, а потом ушёл на фронт. Мать осталась одна с тремя детьми и старой бабушкой, согнувшейся пополам. Чтобы не умереть с голоду, весной вскопали целину и посадили картофельные очистки с глазками. К осени выросла картошка. Серпом жали траву, сушили у стен монастыря. Сухое сено выменяли на овечку, которая принесла троих ягнят. Их обменяли на тёлочку, выросшую в корову.
Паёк по карточкам был очень скудный. Мать отрезала нам по кусочку хлеба, а себе только то, что прилипнет к ножу. Я уже со второго класса засветло поднималась на сенокос. Нам, детям, хотелось побегать, поиграть со сверстниками, а надо работать. Иногда обижались на родителей. Отец, вернувшийся с фронта в 1946 году, как-то сказал:
— Сейчас обижаетесь, а потом спасибо скажете!
В 1947 году у меня появилась сестрёнка. Врачи советовали больной матери избавиться от плода:
— Тогда сможете прожить ещё лет пять.
— Нет, не возьму грех великий на душу. — Умерла мать сорока двух лет от роду.
Родители мои были очень порядочные люди, даже в голодные годы путник мог найти хотя бы чашку чая — душу согреть. Все мы выросли достойными людьми, у которых любая работа спорится. Терпение и труд все трудности перетрут.

Запах детства

Из воспоминаний Тамары Ивановны Прокопенко

В тридцатые годы создавались машинотракторные станции для обработки сельхозугодий. Моего отца назначили директором Краснохолмской МТС. Нашей семье выделили небольшой домик. Новое жилище требовало ремонта, поэтому на время нас поселили в небольшую келью Свято-Антониева монастыря. Началась война, временная обитель стала жильём на долгие годы.
Отец ушёл добровольцем сразу после объявления войны. Мне было три года, но я навсегда запомнила проводы родного человека, слёзы матери. В сентябре 1941 года от отца пришло последнее письмо: «Добрый день, Шура, сынок Юра и дочурка Тома. Ты спрашиваешь, когда пойдём в бой. Этого я не знаю, а в бою не пишут. Настроение у меня очень хорошее. Ты напрасно беспокоишься, что больше не увидимся. К весне буду дома…»
Запрос о судьбе мужа мама направила в наркомат обороны. В 1942 году ей ответили:  «В списках убитых, умерших от ран и пропавших без вести не значится». Так и остался отец Неизвестным солдатом.
Гадалка предсказала, что мама умрёт в сорок шесть лет. В мою детскую голову запало это пророчество. Я часто просыпалась и пугливо прислушивалась: жива ли мама. Это опасение оставалось многие годы.
Мама в своё время окончила гимназию, поэтому преподавала в начальной школе. С началом войны, чтобы быть ближе к нам, детям, она работала рядом с домом. Ведь на территории монастыря сначала была спичечная фабрика, потом валяльная, а под конец инкубаторная станция. Живущие здесь дети наглядно «освоили» все технологии. По ночам мама подрабатывала сторожем, чтобы одеть и выучить меня и брата…
Порядочная и скромная мама приучила нас не брать чужого, никогда ни о ком не говорить дурного слова. После инсульта в течение десяти с половиной лет мама была прикована к постели. Я оставила работу и заботливо ухаживала за матерью…
В одной из бывших келий жил человек, который на всю округу славился предсказаниями. Говорят, они сбывались. К нему шли за советом со всех окрестных деревень. В благодарность приносили кто сыр, кто молоко. Прорицатель не обижался, если вообще не платили. Когда начали рушить церковь, ему связали руки, завалили на телегу и увезли. Больше никто не видел этого загадочного человека. Освободившуюся келью отдали нам. Окна в этом помещении были выбиты, пол сгнил. Под ним нашли маленький золотой крестик. Мама выменяла его на пуд ржи. Возможно, надо было сохранить как реликвию?! А может, Бог послал нам в помощь.
Мама умудрялась не оставлять нас голодными. На жерновах я и брат перемалывали пшеницу. Мама пекла лепёшки, доставала сахар. Каждому на столе положит по кусочку или насыплет по ложечке сахарного песка. Брат учился лучше меня. Прежде чем помочь решить задачу, слизнёт со стола мою порцию. Из-за этого иногда доходило до дружеских потасовок. Несмотря на разницу в два года, я училась в одном классе с братом, который отстал из-за болезни.
Электричества не было долгие годы, сидели при керосиновых лампах. В бывших монастырских кельях обитало пятьдесят семей. По сути, это была огромная коммунальная квартира. Все жили дружно, никогда не было ссор и скандалов. Возможно, влияла аура бывшего монастыря. Новые обитатели монастырских стен доброжелательно относились не только друг к другу. Однажды появился парень лет девятнадцати. Была ранняя весна, ещё лежал снег, но уже таяло. Парень шёл по лужам в рваных ботинках. Я прибежала домой, разыскала папины ботинки и отнесла их незнакомцу. Притащила и еду, хотя съестного в доме было мало. Мои сверстники тоже помогли парню, чем могли; нашли для него укрытие. Наутро парень исчез. Кто он и куда путь держал?!
На двоих с соседкой мама купила тёлку. Выросшую корову совладельцы доили по очереди: через день. Корова стала почти членом семьи. Когда её пришлось продать, мы плакали. Как и многие семьи, мама перекопала клочок земли, посадила картошку. Под стенами бывшего монастыря жители сажали огороды.  Лопата была только в одной семье. Становились в очередь, чтобы занять её.
Запасы нашей семьи хранились в строении без окон с арочной дверью. Там хранились картошка, солёные огурцы, квашеная капуста. Все эти запахи в моем сознании смешались в один — запах детства.
Однажды раздался грохот. Обвалилась крыша этого строения, все продукты оказались погребены.
Всю сознательную жизнь я провела в стенах монастыря. Мама прожила там до 1978 года. Позже туда стали селить опустившихся людей. Сейчас стены бывшего монастыря развалились. Как-то с мужем проезжали мимо, он удивился: «Как вы тут жили?!» Тем не менее, все мои соседи-сверстники выросли в достойных людей. Хочется вновь пройтись по дорожкам детства. В памяти оно осталось как самая счастливая пора.

Трудное детство

Из воспоминаний Марии Ивановны Лёлиной

Крестьянские дети с малых лет привычны к труду. А ребят в нашей деревушке Русская Гора было много. В каждом из шестидесяти домов — не меньше пяти детей. У моих родителей было семеро, я — самая младшая. Нашей семье грозило тогдашнее лихо — раскулачивание. От этой напасти спасла другая беда — сгорел дом. Построили баньку, в ней и жили. Беда не приходит одна. Сошёл с ума кот и покусал многих членов семьи. Запрыгнул он и в люльку, где лежала я, двухлетняя. Мама успела набросить на моё лицо решето, кот уселся сверху. Мне стало нечем дышать, я орала благим матом. Это я хорошо запомнила. От укусов бешеного кота умерли мои брат и сестра… Первое время после пожара наша семья жила впроголодь. Только перед войной стали жить лучше.
К четырнадцати годам я знала все крестьянские премудрости: умела косить, пахать, боронить, молотить… Начавшаяся война заставила заняться ещё одним делом. Меня и двух девочек помладше посадили в сельсовете принимать телефонограммы. Как-то позвонили из райвоенкомата, велели созвать всех призывников из соседних деревень. Я с одиннадцатилетней подругой направилась в первое из указанных сёл. Прохожая  женщина подсказала короткий путь, но посоветовала остерегаться злодеев, которые нападают на девушек. Едва мы подошли к лесу, оттуда выскочили три мужика. Мы припустили, что было сил, благо в школе успешно занимались бегом. Когда добрались до соседней деревни, перед нами возникла огромная стена, блестящая, словно золотая. За ней слышались крики, ржанье лошадей. Страшно идти сквозь непонятное препятствие, но ещё ужаснее другое: не соберёшь призывников — осудят, невзирая на малый возраст. Я решилась.
— Закроем глаза и пойдём.
Прошли метров пять, потом увидели людей. Стена оказалась пылью, отражавшей солнечные лучи. К вечеру вернулись в родную деревню, помылись, поели, а потом пошли по другим селам созывать будущих солдат.
Недалеко от села строили аэродром. За мной закрепили пятерых лошадей. Я с восьми утра до десяти вечера без перерыва возила песок на своеобразном поезде из пяти телег. После завершения строительства к аэродрому стали проводить дорогу. Дети укладывали камни и глину, выкапывая их из огромной ямы. Был двухчасовой перерыв, во время которого я прибегала домой. Отец на работе, мама-сердечница в больнице. Большое хозяйство целиком лежало на моих хрупких плечах. Иной раз на сон оставалось часа два.
В наш дом поселили военных с аэродрома. Я перемыла все полы, набила матрасы ржаной соломой, а наволочки душистым сеном. Собрала тулупы и дерюжки, чтобы служивым было чем укрыться. Перед войной отец купил в городе 75 килограммов соли и много спичек. В доме было несколько керосиновых ламп. Я предложила постояльцам:
— Принесёте бензин, будет светло. — Авиационные техники отговаривали меня от опасной затеи, но я настояла на своём. Почистила стекло лампы, в бензин положила соль. Едва зажгла спичку, техники разбежались, ожидая взрыва, но всё обошлось. Голь на выдумки хитра: я не раз видела, что так зажигали лампы мои односельчане.
Однажды постояльцы притащили мешок муки и обратились к моему отцу:
— Хозяин, нам выдали сухой паёк, надо бы хлеб испечь. — Немногословный папа кивнул на меня и ушёл на работу.
— Разве может ребёнок печь хлеб?! — удивились военные. Я была не по возрасту маленького роста.
Просеяла муку, поставила квашню. Попросила радистов наколоть дров. Суковатая берёза поддавалась туго, постояльцы только испортили чурки.
— Придётся мне самой.
— Да разве ты сможешь, если мы, мужики, не справились?
У меня был свой метод: надколю, вставлю клинышки и по очереди бью топором. Расколола ровненько, словно пилой. Пока заготавливала дрова, тесто поднялось. Сунула в печь и побежала строить дорогу. К обеду душистый хлеб был готов.
— Какой вкусный! Ты просто маленькая хозяйка большого дома!
В благодарность постояльцы притащили мне патефон и пластинку, которую я непрерывно крутила, время от времени аккуратно затачивая на бруске единственную патефонную иглу. В избе гремело:  «На Кавказе есть гора, самая большая…».
Однажды меня попросили постирать бельё на двадцать человек. Дали всего один кусок мыла — много ли им настираешь? Я просеяла золу, выстирала бельё в щёлоке, а затем прополоскала на речке. Сушить развесила на чердаке. Все колодцы были вычерпаны, так как в селе стояло много военных и их лошадей. Воду приходилось брать из реки. На санках возила две огромные кадушки, наполненные водой.
Дорога продвигалась, на работу приходилось бегать всё дальше. Однажды у самодельного сапога оторвалась подошва. Я хотела привязать её веревочкой, чтобы снег не попал, но офицер, следивший за строительством дороги, не разрешил:
— Некогда, надо нести носилки. — Я простудилась, поднялась высокая температура. Так что мама вернулась из больницы вовремя. Именно тогда в доме появилась странная гостья.
Меня сразу удивило: зима, а поверх платья странницы ничего не наброшено. Одета незнакомка была во всё чёрное, из-под платка видны только глаза. Приглядевшись, я обратила внимание на кирзовые сапоги большого размера и огромные мужские руки. Женщина обратилась к моей маме:
— Матка, ам-ам. — Мама подала хлеб, помидоры, огурцы.
— Гут! Спирво мне надо, где Спирво?
Я вывела непрошеного гостя во двор, показала дорогу и сразу побежала к радистам-постояльцам.
— Это не женщина, это шпион! Он хочет разведать Спировский аэродром. Бегите скорее в штаб! — Вскоре лазутчика поймали.
После освобождения Калинина военные постояльцы покинули наш дом. В село пришли повестки с требованием каждому жителю напилить по 150 кубометров леса для сооружения дотов, дзотов и землянок. Снега в лесу намело до трёх метров, но надо выполнять приказ. Я работала в паре с двоюродной сестрой. Мы пилили как заправские лесорубы, заготавливали до 22 кубометров в день.  Ещё дошкольницей я ходила с отцом за дровами. Теперь этот опыт пригодился. Мы сами грузили лес на платформы. Однажды начался вражеский налёт, погибло много людей и лошадей. Разбомбило санитарный поезд, оттуда слышались стоны и крики о помощи, но дежурный не разрешил подойти к раненым.
— Надо скорее погрузить лес и уезжать, иначе от нас живого места не останется.
На следующий год норму увеличили до 200 кубометров. Мне приходилось заготавливать 600 — не только за себя, но и за работающего отца и больную маму. Как-то десятник дядя Сёма, трое детей которого тоже трудились в лесу, заплакал:
— Жалко мне вас, ребятишки! Вы голодные и холодные, а вам всё приходится самим делать.
В моей памяти навсегда запечатлелась картина: я иду за плугом, в который впряжено сорок детей, так как лошадей не хватало. Мне и моим ровесникам обидно, что сейчас мы оказались у разбитого корыта, а плодами нашего многолетнего труда воспользовалась горстка людей, утопающих в роскоши.

Вкус картошки

Из воспоминаний Инги Васильевны Биатовой

Наша семья жила в Москве. Осенью 1941-го года мне предстояло пойти в первый класс. Чтобы дочка перед школой могла подышать свежим морским воздухом, мои родители Василий и Надежда поехали отдыхать в город Жданов, где всё было дешевле, чем на курортах. С собой взяли лишь небольшой чемоданчик. Через три дня после приезда началась война. Отца забрали на фронт. Мы с матерью остались одни в чужом городе. Мама стала работать в рыболовецкой артели, где  плела сети, коптила и солила рыбу, что умела делать и раньше, так как выросла на Камчатке. Нам дали комнатку в бывшей столовой.
Первого сентября я, как и все дети, пришла в школу. Но первый урок не состоялся. Город заняли немецкие мотоциклисты. Я раньше слышала, что у фашистов рога, что они едят людей и хватают детей. Из окон школы полетели парты, указки, глобусы, карты. Откуда-то немцы привезли для себя кровати, одеяла, подушки. Рубили свежевыкрашенные парты, ими топили полевую кухню.
Жил в городе старенький мужичок. Пользовался он только одной ногой, к другой была привязана палка. Ходил с костылём. Все жалели забитого дядечку, кто рубашку даст, кто покормит. Спал то в школе, то в общежитии, то у сердобольной бабки в сарае. С приходом врагов он преобразился в молодцеватого немецкого офицера. По ночам стали забирать коммунистов и комсомольцев, а днём бывший бродяжка на мотоцикле ездил по окрестным деревням, где фашисты грузили в машины отобранные у населения кадки с капустой, свиней, кур, коров, картошку…
Зимой женщины ходили рыть мороженую картошку, выпаривали из неё крахмал и продавали на рынке. Недалеко от нашего жилья был высокий забор, за ним находился склад соли. Соседка посоветовала мне:
— Инга, я видела в заборе дырочку. Когда охранник отойдёт, постели газетку, поковыряй и тикай. Соль и насыплется.
Несколько раз я добывала соль, пока мама не узнала и не попрекнула соседку:
— Да Инку расстреляют за твою соль! — Позже мама сама приноровилась ходить за солью с ведром.
Прошло немало времени. Однажды фашисты окружили рынок и стали хватать людей. Немецкая овчарка уже летела на маму, но тут подвернулся мальчонка. Пока немцы ловили его, моя мама спряталась в чужом сарае, избежав угона в Германию…
Тюлька и соль — больше есть нечего. Крошечные пайки хлеба мама скармливала мне, но я заболела. Немцы боялись заразы, поэтому меня могли расстрелять. Кто-то уже пошёл доносить, но мама отвела меня к чужой бабке, там замотали в простыню, смоченную чудом раздобытым уксусом. На третий день я встала на ноги, но опасность оставалась. У голубоглазой мамы волосы прямые, а у меня подозрительно кудрявые. Но вскоре перестали разбирать национальности, вывозили всех подряд, бросая в траншеи, вырытые за городом. Соседка по улице попросила мою маму:
— Я узнала, что послезавтра меня заберут. Возьми завтра мою дочку.
На другой день мама пошла за девочкой, но было уже поздно. Соседку и её дочку сажали в машину. От тесноты у людей вылезали кишки…
Моя мама решила съездить в Должанку, чтобы поменять рыбу на кукурузу и муку. Рыбаки тянули с отъездом. Через два дня после приезда море замёрзло. В Должанке у этих мужиков (у кого не было руки, у кого ноги, один болел туберкулёзом) были вторые жёны, а то и дети.
— Мы и не собирались ехать назад.
— Зачем же вы меня с собой взяли! У меня там дочка осталась!
Маме предложили возвращаться в обход пешком. Дали тёплую одежду, сделали документы.
— Иди, а весной мы всё привезем.
Но ведь надо зиму пережить! У маминой попутчицы во всех деревнях были родные или знакомые, о которых она рассказывала. Шли ночью, в сёлах плакались, объясняли, что случилось. У мамы с собой были карты, на которых она гадала, поражая людей всеведением:
— Какая гадалка! Всю правду сказала! — и надавали столько продуктов, что пришлось везти на санках. Потом сели в поезд. Мама опасалась, что их ограбят промышлявшие там подростки. Когда она спела украинскую песню «Посеяла огирочки», юнцы признали её за мать, и она благополучно довезла продукты до Жданова. Поскольку возвращение затянулось, женщина, на которую мама оставила меня, обратилась в гестапо. Там я провела целый день. От угона в Германию спасло то, что накануне уже отправили людей. Перезимовали. Мама сама учила меня грамоте. Писала мелом на стенке шкафа: «Папа, приди с войны», хотя мы уже знали, что его нет на свете. Где убили, куда зарыли?!
Весной рыбаки привезли продукты. Мама везла их на коляске. Когда до дома оставалось метров двадцать, на улице немец схватил красавицу-украинку. Пятнадцатилетняя девушка с косой до колен умоляла:
— Не забирайте, у меня мама больная, я врача ищу!
Испугавшись увиденного произвола, я с криком побежала к матери, но тоже была схвачена. Мама бросила коляску с товаром и побежала ко мне. На это и рассчитывал фашист. Мама тоже оказалась в машине, в которой, кроме пленниц, везли тюки с ватой. Подъехали к железнодорожному составу. Собак больше, чем полицаев и фрицев. Русский полицай как собачонку швырнул меня в вагон, а моей маме зло сказал:
— Что ты так смотришь! Разгрузите машину, потом вас отпустим.
Вата лёгкая, но тюки громоздкие. Когда всё побросали в вагон, машина отъехала, а нас заперли в теплушке. Сутки ехали без воды, еды и туалета. Все ревут. Одну женщину схватили, когда она шла по воду с вёдрами на коромысле. Люди сожалели о брошенных вёдрах и других вещах, пока не осознали, что дорога предстоит дальняя, и надо думать об оставленных детях и домах.
Есть давали полведра бурды на всех и по кусочку хлеба. Кормили только утром и вечером во время остановок. На одной из них к нам подселили молодого разговорчивого паренька Сашу. От него узнали, что едем в Германию. Женщины в рёв:
— У нас же с собой ни вещей, ни документов.
Во время стоянок состав окружало множество собак. Все прижимались в угол от страха. Моя мама-детдомовка намеревалась убежать со мной, но, увидев, как собаки растерзали человека, оставила эту мысль. У меня, ребёнка, сложилось впечатление, что собак фашисты кормили советскими людьми. Саша снял тюки и устроил соседкам постели.
— Ложитесь на них, да кучнее, спина к спине. Так будет теплее. — Весёлый Саша, единственный мужчина, снял напряжение, женщины немного отошли от шока.
Привезли в немецкий городок. Разместили в небольшом доме. Двухъярусные кровати перегородили друг от друга развешанными одеялами. Детей человек пять, я — самая младшая. Неплохо кормили наваристыми щами. Немецкие жители приносили капусту, картошку. Дали железную печку. Маму посылали работать на завод, очищать какие-то железки. Немцы стали усыновлять русских детей, матери которых нередко попадали в те же семьи прислугой. Всех детей разобрали. Лишь моя мама меня не отдала. Чуть что, я пряталась под кровать.
— Зря ты Ингу не отдаёшь. Наши дети в новых платьях, их хорошо кормят, учат музыке.
— Пусть будет голодная, но со мной. Из-за дочери я сюда попала, не надо ей других родителей. Придёт время, выучится и замуж выйдет.
Попала мама к немецкой хозяйке. Чистила коровник, кормила скотину. Однажды поругалась с немкой. Спустя несколько дней всех русских стали увозить. Когда нас выводили, хозяйка потянула меня к себе, но мама ударила немку, выхватила меня и сама забросила в машину. Там ей раскрыли глаза:
— Ты дура, а немка умная. Она хоть и в обиде на тебя, а хотела спасти жизнь ребёнка. Нас везут в концлагерь.
— Ну вот, своими руками убила дочку!
В концлагере всех одели в полосатые робы. Головы узников опущены, все злые, высохшие, одни кости. В этом концлагере из людской кожи делали абажуры и перчатки.
Маму отвели в одну сторону, меня в другую. Через незнакомую женщину мама передала мне  мытую картофелину в кожуре. Ничего вкуснее той картошки я не припомню! Никакой ананас не сравнится с ней!
Много дней подряд с утра до вечера я чистила картошку. От ножа на руке мозоли. Однажды, когда я уснула, у меня взяли кровь из руки. С той поры я только спала, ничего не делала…
Узников вывели во двор, в котором стоял сладкий угарный дым. Большие стены и ворота. Целая куча волос. Люди шли и шли за большую дверь. Кто-то сказал:
— Там печи! — Другой возразил:
— Да нет. Нас там вымоют. Наши уже стреляют.
Четыре ряда людей. Оставался последний ряд. И тут дети побежали в большую дверь. Я споткнулась и упала. Незнакомая женщина прижала меня к себе и отбежала в самый конец. Я открыла глаза. Мама рядом, но не узнала родной дочери. То ли от шока, то ли я так изменилась. Кто-то дал картофелину. Обессиленная, я не могла есть. Тогда мама стала жевать картошку и совать её мне в рот. До сих пор не могу без слёз это вспоминать. От этой картошки прибавились силы. Мама прижала меня,  худенькую, к себе и взяла на руки. Узники запомнили черноволосую девушку с копной красивых волос и огромной брошью в них. А теперь увидели у дверей её волосы и брошь. Люди поняли:
— Здесь не душ, здесь нас сжигают!
Оставалось полряда, чтобы попасть в страшную дверь. И в этот момент ворота лагеря протаранил танк. Мама побежала за ворота вместе с толпой, забыв обо мне. Во дворе остались только я и танкист. Воин взял меня на руки и накормил виноградом. Далеко отбежав, мама опомнилась и, как на крыльях, полетела ко мне. Вбежала во двор, никого нет. Села на землю, а плакать не может. Солдат закричал ей с танка:
— Женщина, женщина! — Моя мама не могла подняться с земли, нервы не выдержали. Танкист отвёз нас в санчасть — небольшую комнатку, где раненые лежали на полу. Мама стирала кровавые бинты и рубашки, мыла раненым ноги…
Вернулись в Жданов. Когда я вступала в октябрята, мама строго-настрого запретила упоминать, что были в Германии. Словно и не покидали Жданов. Я окончила школу, вышла замуж. Но никогда в жизни не признавалась, что была в плену. В те годы это считалось позором.
В сорок лет я случайно узнала, что отец жив. Не найдя семью, он завёл новую. Три раза я общалась с отцом. В последнюю нашу встречу он огорошил:
— Зачем ты меня искала?! Чего ты от меня хочешь? — Эти слова меня потрясли. Я всю жизнь ждала отца, ходила по кладбищам, клала цветочки, зажигала в храмах свечи. Нашла отца и потеряла. Лучше бы я его не находила.