Елена Петрова-Гельнер

г. Киев, Украина

 

Вперёд-назад

 

Мою маму развела с отцом большая страстная любовь. Семь долгих лет она с ней боролась. Чего только не пришлось пережить ей за эти годы: слёзы, истерики, бесконечные выяснения отношений, разорванные платья, обнаруженные улики — тайные любовные письма на ста листах, фотографии, наконец, угрозы. Выставлялся основной аргумент — дети, а их, то есть нас, было двое, я и сестра. Папа отказывался отдавать нас матери в случае развода. Любой ценой он хотел удержать маму. Но она ничего не могла с собой поделать, и в один из осенних дождливых дней мама бросила в сумочку своё любимое сиреневое платье, наспех одела меня и в последний раз взглянула на то, что навсегда оставляла, — просторную светлую комнату, швейную машинку «Зингер», стол, где старшая дочь делала уроки, папин мольберт, которым он гордился — сам Левитан писал на нём пейзажи. Всё это уже не имело к ней никакого отношения. За окном родной город Ленинград, где родилась и выросла, где прошла блокадная юность. Старенькая мать, дочь-подросток, близкие люди, — всё в один миг перестало существовать, она безоглядно убегала от прошлого, бежала в другой, незнакомый мир, врываясь в чужие жизни и судьбы.

Поезд громко стучал колёсами, так же громко билось мамино сердце. Если бы она знала тогда, сколько страданий принесёт её бегство, если бы только знала… Но она ехала к любимому, в другой незнакомый город, сделав свой выбор, сжигая за собой все мосты, ехала, чтобы никогда не вернуться…

С тех пор прошло много лет. Уже выросли мои дочь и сын. Понимать их научили меня воспоминания моего детства. Я всё помню. Лет в девять-десять я часто ездила в поезде одна — на зимние каникулы, к папе в гости. Мама договаривалась с проводницей и просила пассажиров в вагоне присмотреть за мной.

Дорога предстояла длинная — две ночи и день. Трогался поезд «Киев — Ленинград», мама сначала шла, потом бежала по платформе, пока она не кончалась. Мама улыбалась и махала мне рукой, а я стояла и смотрела на неё. С чувством страшной тоски и одиночества. Чтобы не заплакать, я принималась считать столбы, цеплялась глазами за всё — мимо проносились крутые берега Днепра, золочёные купола церквей, деревья, оголившие свою извилистую суть и уже успевшие примерить бесформенные снежные одежды. Я смотрела в окно, слёзы катились по щекам прямо на кофту. Мне было жалко оставлять маму. Время останавливалось.

Дорога казалась бесконечной. Хлопот никому я не доставляла. Попутчики попадались разные, если назойливые — делала вид, что сплю, но в основном были люди сердечные, понимали: что-то не так, в душу не лезли. Наконец дорога кончалась. Поезд подъезжал к Ленинграду на исходе ночи. До сих пор перед глазами эта картина — поезд медленно въезжает в заснеженный сонный город, вот уже Обводный канал, гостиница «Южная», дом из красного кирпича. А вот и перрон, появившийся, как всегда, неожиданно. Я не понимала, рада или нет приезду, ведь через десять дней нужно уезжать обратно. На перроне вижу вначале любимую сестру Регину, потом мамину сестру Тоню. Они бежали, всем видом показывая мне, что очень рады. К поезду шли пешком, замёрзли, но теперь всё хорошо, все волнения позади. Выхожу из вагона. «Опять Валя не надела ребёнку теплую шапку», — ворчит тётушка и кутает меня в бабушкин пуховый платок. Мне не очень нравится, но терплю и улыбаюсь, меня тискают, целуют. Регина берёт мои вещички, благодарит проводницу, которая с явным интересом наблюдает за нами.

Раннее утро, трамваи ещё не ходят, мы идём по Загородному к Пяти углам, сворачиваем на Лиговку, мимо кинотеатра «Победа». На улице трещит мороз, скрипит под ногами свежий снег, мне не холодно, наоборот, тепло и радостно, сердечко переполняет счастье: меня любят. Скоро Новый год, бабушка испечет пирог с капустой, Регина купит торт «Сказка». Папа и Тоня возьмут билеты в театр на детские спектакли, на новогодние ёлки. Обязательно пойдём в баню. (Запах бани я запомнила тоже на всю жизнь.) Бабушка даст берёзовый веник, ещё ранней весной высушенный, мы будем стоять в длинной очереди, ведь суббота — банный день, очередь тянется до верха. Тоня пойдёт в парикмахерскую — она между вторым и третьим этажами, густо накрасит брови урзолом, и когда выйдет, её грозных бровей я буду бояться до самого входа в отделение «мать и дитя». Мыться мы будем долго. Гул тазиков, парная, душевая, круглый маленький бассейн посредине с амурчиком, вода в нём прохладная, ласковая. Наконец наденем чистое бельё и не спеша пойдём домой. На улице мороз, предновогодняя суета, люди торопятся — несут домой ёлочки. Тоня с Региной расспрашивают про маму, я подробно рассказываю.

Дома пьём чай с бабушкиными пирогами, с брусничным вареньем. Бабушка то ругает маму, то начинает хвалить — снова и снова просит рассказать про нашу киевскую жизнь.

Еду в гости к папе. Я успела отвыкнуть от него. Но когда вижу, понимаю, как соскучилась. У папы новая семья, молодая жена и маленький сын. Про маму он не спрашивает, но я понимаю и сама говорю то, чего он ждёт от меня. Чувствую, что папе плохо, он несчастлив, впрочем, как и мама. Мы с папой идем в ДЛТ — в этом большом красивом универмаге можно купить абсолютно всё. Широкая лестница в конце торгового зала, в пролёте настоящая ёлка с игрушками и разноцветными огоньками. Я стою, не в силах сдвинуться с места, подставляя ладошку иголкам, чтобы убедиться — это не сон. Папа бережно берёт меня за руку и мы идём в отдел одежды. Примеряем платье, длинное, тёплое, с пуговками, круглым воротничком и белой отделкой. Покупаем ботинки, тоже на вырост, портфель с двумя замочками по бокам, идём в отдел игрушек, выбираем самую красивую куклу.

Всё новое надето на мне, старое сложено в коробку, завёрнуто в бумажные пакеты. Папа ведёт меня к бабушке на Лиговку. Ближе к дому он закуривает, мы долго стоим у входа в подъезд. Войдя, он бодро скажет: «Здравствуйте, мамаша! Вот дочку одел, обул».

Когда он уйдет, бабушка проворчит: «О… полубелые-то… Жену не мог удержать, небось деньги на одёжу одолжил, у него их отродясь не было. Эва, хулиган! Ещё, говорят, женился… на молодой. Чего удумал, может, Валенька бы одумалась, вернулась, а он уже и детишек успел сделать…». Я не спорила с бабушкой — чувствовала, ничего изменить нельзя.

Тот отъезд я запомнила на всю жизнь. Память возвращала в комнату маминой тётки Зои, которая приютила нас, когда мама сбежала из дома, прихватив меня. Там мама ждала своего возлюбленного — вместе принять окончательное решение. Он приехал. Помню, как они подолгу закрывались в маленькой комнате. Тётя Зоя, глядя на меня, тихо вздыхала. Я то и дело спрашивала — а когда этот дядька уедет? Он пугал меня, был чужим и холодным, с большими суровыми глазами. Время тянулось… Мама выскакивала из комнаты с заливистым смехом, чмокала в щёчку и исчезала. Было непонятно, отчего она такая радостная.

За два дня я извелась, сидела, как маленькая старушка, на стуле, обречённо смотрела на дверь, за которой мама. Наконец настал этот день — тётя Зоя сказала: «Сегодня». Я осмелела, вспыхнула надежда — скоро всё кончится, мы вернёмся домой, к папе и сестре…

Мы поехали на вокзал. Вокруг было много людей. Радость переполняла душу — скоро поезд навсегда увезёт от нас этого чужого человека. Вспоминая, не могу понять, как не догадалась… Ведь тётя Зоя тихо утирала слёзы, прижимая меня к себе и бросая отчаянные взгляды на маму. Вошли в вагон. Когда поезд тронулся — поняла. Забарабанила в оконное стекло, закричала до хрипоты, цеплялась до крови, мама не могла удержать меня, хватали чужие руки, зажимали рот, вырывалась и колотилась до тех пор, пока силы не покинули меня.

…Память возвращает в зимние каникулы, где уютно устроившись у бабушки, рассматриваю папины подарки. Бабушкино сердце смягчается, она просит ещё рассказать про маму, хочет понять из моих детских рассказов что-то своё, взрослое, сравнивая свою жизнь — ведь разве по-людски так поступать — сбежала, детей разлучила, о своей матери не подумала. Но хоть счастлива? Может быть, бабушка вспоминала свою жизнь — тяжёлую, сложную, когда осталась вдовой с тремя детьми, младшему годик. А время-то какое! Работала на железной дороге, вагоны мыла, бригадир, бывало, скажет: «Катя, что ж ты себя так не жалеешь?». В единственный выходной ходила, обстирывала чужую семью. Перекинет через плечо два мешка белья — и в прачечную, к вечеру только разогнётся. Придёт домой — даже чаю нет сил попить. Сама воз тянула, ни один мужик не вошёл к нам в дом. В блокаду тоже ужасы пережили… Голод, холод, дорогого сыночка схоронила, никто не видел её слез — замкнулась в себе. Как ей понять, откуда такой барынькой дочка выросла? Профессора ей подавай…

Зимние каникулы пролетели — пришло время возвращаться в Киев. Теперь меня провожал папа. Покупал печенье и апельсины в буфете, целовал в лоб, вручал меня проводнику… И опять я молча плакала. Было жаль оставлять папу, расставаться с Ленинградом. За окном мелькали пригороды, Пушкин, Павловск, Вырица. Горькая дорога. Страшное детское одиночество предстояло пережить заново. Я смотрела в окно и мысленно прощалась — до свидания, Ленинград, до свидания, папа. Я ещё не знала, что скоро его не станет, он умрёт прямо на улице, выйдя из дома и не дойдя до мастерской, сердце не выдержит… «Как хорошо, что детство закончилось», — думала я.

Прошли годы, многих нет в живых. Но периодически воспоминания уносят меня в позднюю осень, в опустевший Александровский сад, где жёлтые листья тронуты дождём и шуршат под ногами. Мама крепко держит меня за руку, мы бежим, бежим и растворяемся в густом тумане лет…

 

Глава 1

Киевская жизнь с самого начала складывалась непросто. Тому было множество причин. По приезде из Ленинграда маму ожидало разочарование. Жилище выглядело удручающе. Дом барачного типа, маленькая неудобная квартирка без удобств, состоящая из двух тёмных комнат, старые родители и двенадцатилетняя дочь — это то, куда нас с мамой привёз отчим.

Уходящий 1958-й запомнился мне тем, что в этот год коренным образом изменилось абсолютно всё и сразу. Вместо папы рядом с мамой был чужой строгий дядя, вместо старшей сестры — другая незнакомая девочка, вместо бабушки и тёти Тони — недовольная чужая бабушка и пугающий, больной непонятной болезнью дедушка, который неподвижно сидел в кресле и молча следил за мной бесцветными глазами.

Вместо светлой прекрасной комнаты с большими окнами и видом на Исаакиевскую площадь — в тупике длинного двора чужая тёмная комната на первом этаже двухэтажного дома, вытянутого на целую улицу. Под окнами росли сирень и высокая акация, отпугивающая меня незнакомым ароматом, который я судорожно вдыхала. Во второй комнате жили бабушка с дедушкой и внучка. Бедному больному старику доставалось от активной бабушки, которая постоянно оттаптывала его длинные ноги, он просто не успевал их убирать.

Первое время спать меня укладывали между стариками, составив два чемодана на полу. Ночью особенно было страшно, мамы рядом не было, а трясущийся, сгорбленный, ветхий дедушка издавал страшные звуки.

Однажды, проснувшись среди ночи, я отчаянно стала колотить в стену. Мне показалось, что эта новая жизнь среди чужих людей — страшный сон, и стоит проснуться, как всё станет по-прежнему. Мы окажемся в привычной обстановке — папа работает у мольберта, в печке весело потрескивают дрова, вокруг мои игрушки, рядом добрые соседи нашей коммуналки, мама накормит завтраком и пойдём гулять в скверик у гостиницы «Астория». Из школы прибежит сестричка Регина со своими неразлучными подружками Аллой и Томой, всем нам хорошо, в доме мир и покой.

Вошла мама, зажгла свет. Я сижу между разъехавшимися чемоданами. Мама недовольна моим поведением: «Тебе шесть лет, большая девочка, чего ты испугалась? Как ты себя ведёшь?! Весь дом разбудила». Было горько и обидно. Но это полбеды. Трагедия в том, что я находилась не там, где хотела быть, и ничего не могла изменить. Стало страшно — вот сейчас выключат свет, мама снова уйдёт — и я, вцепившись в неё, отчаянно зарыдала, повторяя один и тот же вопрос: «Мамочка, когда мы поедем к папе?!»

После этой ночи меня переселили в другую комнату, в кабинет отчима, где была и их спальня. И много лет я провела за ширмой, в дальнем углу комнаты. Он так и назывался — «мой угол». Здесь сосредоточилась вся моя жизнь.

Часто по ночам, проснувшись, я пугалась безудержных проявлений бурных страстей взрослых людей. Боясь вздохом выдать себя, обнаружить, я не понимала, что происходит, и от этого было ещё страшней. С открытыми глазами неподвижно смотрела в потолок, хотелось уменьшиться, исчезнуть, совсем и навсегда, cо своими недетскими страданиями, с ощущениями непосильной тяжести и жестокости взрослого мира. Это был самый глубинный уровень моих ранних переживаний. Я часто просыпалась от кошмаров и долго не могла уснуть, свет луны проникал сквозь ставни, тревожил и страшил.

Думаю, тяжело было всем. Ночи сменялись ожесточёнными повседневными ссорами с бабушкой. Мама, попав в другой мир, в другую социальную среду, не могла наладить отношений со свекровью. Отчим встал на сторону мамы, которую нужно было делить со мной. Он рьяно взялся за моё перевоспитание, был излишне строг и требователен, что усугубляло ситуацию. Мама пыталась защищать меня. Я безумно боялась этого человека, но как-то внутренне сопротивлялась. Первое время мама уговаривала называть его папой, но я, расценив это как предательство своего папы, стала избегать обращений напрямую.

Единственной радостью была новая сестра. Мы подружились, хотя были не в равном положении, во-первых, она была старше, во-вторых, любимица этой семьи, её радость и надежда. Помню, как бабушка говорила: «Внуки — это мстители за слёзы родителей».

Бабушке было обидно за внучку и за себя, она не могла простить сыну эту всепоглощающую сильную любовь к женщине из другого мира. Бабушка целыми днями готовила всякие полезные блюда для внучки. Положив рядом с тарелкой, наполненной едой, нож, она пугала, что зарежется, если та всё это не съест. Я с замиранием следила за процессом, про себя шептала «пожалуйста, съешь ложечку, очень тебя прошу».

И по темпераменту и внешне бабушка была похожа на Фаину Раневскую. Статная, высокая пожилая дама, маму она называла исключительно именем прежней невестки, ссылаясь на старческий склероз. Хотя её памяти позавидовал бы любой. На досуге она распутывала сложные ребусы и задачи из журнала «Наука и жизнь», потом отправляла ответы по почте в редакцию и получала призы.

Другим бабушкиным развлечением после дневных праведных трудов было такое действо. Она часами стояла под дверью в нашу комнату и темпераментно, энергичным голосом извергала оскорбления в мамин адрес, клялась памятью погибшего сына, что не перешагнёт порог этой комнаты ни при каких обстоятельствах, и в завершение многочасового монолога театрально отрекалась от единственного сына.

Отчим придумал изощрённую месть. Он купил детскую музыкальную игрушку — «шарманку», и только бабушка заводила свою «музыку», я должна была встать с нашей стороны двери и крутить «шарманку», заглушая бабушку. И вот как-то, не выдержав издевательств, бабушка со всей силы рванула дверь, задвижка с треском отлетела, едва не выбив мне глаз, и бабушкин живот уткнулся в мое лицо. Холодея от ужаса, вжимаясь в стену, пересохшими губами я прохрипела: «Бабушка, вы же поклялись не переступать порог!». Она была вне себя от ярости, а я умирала от стыда и отчаяния…

Так начиналась моя жизнь в этой вполне интеллигентной, образованной семье. Отчим был крупным учёным. Но это не помешало ему отчаянно влюбиться не на жизнь, а на смерть в мою маму. Разыскивать её повсюду, дарить цветы охапками, писать письма на ста страницах в течение восьми лет. И, несмотря на, казалось, непреодолимые препятствия, добиться своего. Не в его характере было отступать.

После случая с «шарманкой» отчим придумал более искусный метод воздействия на свою мать. Когда она, переделав все свои домашние дела, начинала свою вечернюю «молитву» под дверью, мама с отчимом тихонько одевались, вылезали через окно, благо жили на первом этаже, и шли в театр. Но бабушка, не зная об этом, устраивала свою музыку, используя в качестве инструментов сковородку и крышку. Это было убедительным дополнением к речам. Целыми вечерами скороговоркой выкрикивала она проклятия, хлопая при этом тяжёлой сковородкой.

А слушала этот сумасшедший концерт только я, шестилетняя забитая девочка, тихо сидящая в своём уголке без света и тепла, совершенно одна в этом непонятном взрослом мире. Никому не было дела до детских горестей, ужаса и страшной тоски. Все выживали как могли.

После спектакля мама с отчимом возвращались радостные, оживлённые, с шумом открывали входную дверь — и повергали бабушку в шок. Она, как рыба, глотала воздух, хваталась за сердце. На время наступала тишина.

Тогда мы садились пить чай, бабушка начинала рассказывать про свою молодость, как она училась в гимназии, а молодой дед ночью по высокой лестнице, которую загодя прятал в укромном месте, залезал к окну и бросал ей живой цветок прямо на подушку, ни разу не промахиваясь, и так каждую ночь, пока она не созрела до записок. «Уж как я его помучила!» — удовлетворённо заканчивала бабушка свою романтическую историю. Я ей верила… А потом просила рассказать сказку. Я не могла связать эту пару — безучастного больного дедушку и пожилую взбалмошную бабушку — с красивой историей о любви.

Когда мы были одни, бабушка иногда плакала, выглядела совершенно беззащитной и трогательной. Но чаще она находилась в своем обычном агрессивном состоянии, всегда готовая к противоборству. Бабушка не была создана для тихого существования. Она всегда была не согласна с сыном. И не только с ним.

С шести утра начинался её день. Главное — создать неудобства всем, чтоб не забывали, кто в доме хозяин. Поиграв на нервах у сына и удостоверившись, что он, взвинченный, отправился на работу, она принималась за маму. Времени было предостаточно, до самого вечера.

В один из таких дней бабушке показалось, что «разминка» прошла вяло — мама совсем не реагировала. Второй заход был удачней, мама стала огрызаться. Бабушку это вдохновило. Она уже вошла в раж, неистово прочищая мозги невестки. С высоты внушительного роста и тряся космами, в которые превратились её завитушки, бабушка стала давить своей немалой массой, страшно выпучивая глаза. Я спряталась в шкаф — передо мной была не бабушка, а Баба-яга. А вместо помела в руках была чугунная сковорода, которую она обычно по утрам начищала.

И тут маминому терпению пришёл конец. Она одним прыжком оказалась напротив бабушки, повернулась и — поступила без затей — сняла штаны и показала голый зад, оглушив словами: «Да, я простая! Вот вам доказательства!». Мама явно переиграла бабушку. Та одной рукой схватилась за сердце, второй высоко подняла с плиты сковороду и, на неожиданно высокой ноте проверещав: «Дикарка!!!», потеряла дар речи. Я выскочила из шкафа и бросилась прикрывать маму, чтоб она не получила горячей сковородой по неприличному месту. Не помню, как все пришли в чувства. Но эта сцена перед глазами до сих пор.

Жили мы в самом центре Киева на Владимирской улице. «Удобства» отсутствовали. Водопровода не было. За водой приходилось ходить в другой двор, там находилась колонка, которую нужно было с силой качать, набирать в вёдра воду и нести довольно далеко. Поэтому, когда начинался дождь, отовсюду бежали с вёдрами, тазами и подставляли под водосточные трубы. Так как мы жили на первом этаже, бабушка успевала быстрее всех расставить свою утварь под трубы.

Как-то раз соседка, отодвинув бабушкин таз, подставила свой. Что тут началось, описать невозможно. Их пытались усмирить соседи, на головы лилась вода из вёдер, прибежал дворник. Кончилось тем, что вызвали наряд милиции. Мокрых бабушку с соседкой увезли в участок. Вернувшись домой поздним вечером, бабушка заявила: «Я это безобразие так не оставлю!». Поутру, надев шляпку, строгий костюм, она отправилась в суд писать заявление. Назначили день суда, бабушка стала обхаживать соседей, чтобы они выступили свидетелями с её стороны. Соседка тоже не сидела сложа руки. Каждая хотела перетянуть побольше людей на свою сторону. Кончилось тем, что штраф присудили и той, и другой. Долго во дворе обсуждали эту схватку под ливнем.

Ненадолго восстанавливался мир. Бабушка пристрастилась играть в карты с супружеской четой Пятковских, которые жили над нами на втором этаже. Играли они с азартом в «501», иногда до глубокой ночи. Как-то приходит бабушка взбудораженная — заметила обман, пожилые супруги подыгрывали друг другу. Она была так возмущена, что и перестала с ними общаться. Навсегда. Вот такая принципиальность.

Бабушка хоть была очень властной, но в отношении детей её страсть сочеталась со справедливостью. Я понемногу к ней привыкала и перестала бояться.

На стене в её комнате висел портрет младшего сына, погибшего во время войны в шестнадцать лет. Всю жизнь она его ждала и не верила в его гибель. Историю о сыне я узнала через много лет.

…До войны жили они в Киеве на территории Киево-Печерской лавры. Отчим закончил институт в июне 1941 года, получил диплом инженера. Началась война, его как дипломированного специалиста отправили на Урал руководить заводом, который выпускал танки для фронта. А бабушка с младшим сыном осталась в оккупированном Киеве. Она была из «бывших», ненавидела советскую власть и лояльно относилась к новому режиму оккупантов, тем более что в её жилах текла и немецкая кровь. Порядок и дисциплина были ей свойственны. Однажды она узнала, что её младшего сына должны отправить в Германию на работы. Ей удалось добиться разрешения на сопровождение. Нужно было отмечаться в определённых населённых пунктах. Собравшись, они отправились в дальнюю дорогу. Когда добрались до пограничного города, староста, у которого делали отметку, шепнул бабушке, что вот-вот сюда придут наши войска, и она может не ехать дальше, а переждать у него в подвале. Так и решили. После ожесточённых боёв город освободили от немцев. Бабушка с сыном вышли из подполья и отправились в комендатуру в надежде, что их отпустят домой. Но судьба сложилась по-другому. Армия шла в наступление, и юношу тут же призвали служить Родине.

Бабушка ждала его возвращения всю свою жизнь, она не знала, что он геройски погиб в первом же бою… Шли годы, а она убеждала себя, что сыну удалось сбежать, он просто не может дать о себе знать, но придёт время, и он обязательно вернётся. Уже после бабушкиной смерти отчиму сообщили место, где в братской могиле покоится его младший брат. Он поехал туда, а когда вернулся, сказал: «Второй раз потерял брата, увидев его фамилию на обелиске».

Бабушка так этого и не узнала, или не хотела знать. Война, война… По прошествии многих лет мы с сестрой часто вспоминаем притчу, рассказанную бабушкой: «У одной женщины был сын, рос он, рос, пришло время ему влюбиться и жениться. Так и произошло. Но молодая женщина не хотела делить любимого со старой матерью и приказала мужу убить её, вырвать сердце старой женщины и принести, чтобы она могла удостовериться, что отныне он принадлежит только ей. Сын убил мать. Чего не сделаешь, когда влюблён. Несёт он сердце матери в ладонях и плачет. Неожиданно споткнувшись, он падает, выронив материнское сердце, которое покатилось по дороге. Остановившись, сердце оглядывается и с тревогой спрашивает: «Сынок, ты не ушибся?». У бабушки была дикая любовь к сыновьям, но одного забрала война, а другого отобрала «недостойная» женщина. Она никак не могла с этим смириться.

А папа, оставшись в Ленинграде с тринадцатилетней дочерью, вынашивал планы, как вернуть маму. Он был обижен, унижен и жаждал возмездия. Развода он не давал, упорствовал. И наконец план созрел. Он прилетел в Киев. Разыскал бывшую жену моего отчима, пришёл к ней домой.

Через много лет она сама мне рассказала об этом визите: «Открываю дверь, стоит красивый мужчина с выразительными серыми глазами, правильными дугами бровей, пушистыми чёрными ресницами, волевым подбородком и удивительным приятным голосом. Он попросил разрешения войти. Я сразу поняла, кто это. Прошли в комнату. Когда он заговорил, стало ясно, как тяжело он переживает, как любит семью и скучает без дочери. Тогда я ему сказала, что, может, и дочь не его, ведь их связь длилась с 1951 года, а ты родилась в 1952-м. Может, всё напрасно. На что он твёрдо ответил: «Нет, дочка моя, я как в роддоме увидел, сразу понял и всё простил»».

До утра они проговорили, ведь оба пострадали и отлично понимали друг друга. А цель визита отца заключалась в том, чтобы, узнав расположение комнат в нашем доме, выкрасть меня и вернуть таким образом маму. (Когда отец открыл чемодан, бывшая жена отчима увидела куклу и пуховый платок… Женщина недоумевала, зачем от такого мужа уходить.)

Ранним утром отец громко постучал к нам в дверь…

— Кто там? — спросила бабушка.

— Почтальон, вам срочная телеграмма, — бодро ответил папа.

Бабушка открыла дверь. Не успев опомниться и что-либо понять, она оказалась прижатой к стене. Ловко сорвав задвижку в комнате, отец крикнул, чтобы одели ребёнка, и двумя прыжками очутился у ложа. Скинув одеяло, он накинулся на «противника».

Я проснулась от шума, криков мамы и бабушки, а сестра с трясущимися руками уже натягивала на меня платье, чулочки, застёгивала резиночки. Все были перепуганы до смерти. Схватка была короткой, но убедительной. Папин план удался.

— Ничего, ничего, вы у меня ещё не так запоёте, мать его! — выкрикнул папа и с силой лягнул дверь на прощанье. Освобождаясь от страха, понемногу приходя в себя, я наконец узнала своего папу. Мы бежали дворами к воротам, за которыми нас ждало такси. Сели в машину.

— В аэропорт, — выдохнул папа и подмигнул мне, — не бойся, скоро будем дома. — Машина помчалась, выжимая предельную скорость. Когда самолёт набрал высоту, папа весело сказал:

— Смотри, над железнодорожным вокзалом пролетаем, вон мама бегает у поезда, нас ищет.

Я еле сдерживалась, чтобы не заплакать.

Летели мы через Минск. Стояла зима, мы вышли из самолёта, было холодно, крупными хлопьями падал снег, из иллюминатора на меня смотрела моя кукла, а когда возвращались в самолёт, я почему-то искала её глазами.

Прилетели в Ленинград вечером, от снега в городе было светло. Мы дошли до улицы Герцена, вышли на Исаакиевскую площадь, и я радовалась, вспомнив, как папа здесь учил меня кататься на велосипеде. Поняла, как соскучилась по городу и по папе с Региной, захотелось к своей бабушке.

Шли по переулку Антоненко, мимо Регининой школы, всё было знакомо, наш дом 33 на улице Плеханова. Зашли в подъезд с мраморной широкой лестницей, справа наш сарай с дровами, знакомый запах, между этажами витражи из разноцветных стёкол, всё на месте, на третьем этаже огромная коричневая дверь с множеством звонков, кнопочек, а под ней чёрными печатными буквами фамилии жильцов — Фельдманы, Соколовы, Станкевичи, Крыловы, Михновский, Пановы, Петровы, общий звонок. Жили в то время более пятидесяти человек в этой ленинградской коммуналке, каждый со своей судьбой.

Папа открыл дверь, мне вдруг страшно, немедленно захотелось увидеть сестру Регину. Пытаясь унять дрожь, я толкнула ещё одну дверь, поменьше первой, и замерла на пороге. Старый зеркальный шкаф стоял на прежнем месте, дальше начинался длинный коридор-лабиринт, за поворотом на стене висел массивный чёрный телефонный аппарат, стена была испещрена разными надписями и номерами телефонов, А-5–32–62, это наш номер. За дверью слева жила подружка Наташа, у неё был кукольный домик с мебелью, в котором жили крошечные зверушки, и ещё замечательные игрушечные саночки и пупс с красным бомбоном, в шубке. За поворотом — комната Ривекки Павловны, жила она одна, не любила детей, но пекла вкусные пироги и всех угощала.

В дальней комнате жил профессор Панов. Когда к телефону звали его сына, ему надевали ушанку, чтоб не простудился. А на улице няня, которая всегда была рядом, ему говорила: «Илья, ветер справа», и он опускал ушанку справа. «Ветер слева» — и он опускал слева. По этому поводу соседи шутили, ведь мальчик был уже взрослый. В следующем коридоре жила балерина Мариинского театра Элеонора Станкевич (кажется, так её звали), благодаря ей соседи по очереди ходили смотреть прекрасные балеты. Я с тех пор на всю жизнь запомнила «Лебединое озеро» и «Щелкунчик». Просто стала бредить балетом. Сердце замирало, когда слышала по радио музыку Чайковского.

В следующем коридоре жили Елизавета Петровна и Борис Петрович с внучкой Мариной, моей подружкой, у них был телевизор, и соседи по вечерам ходили смотреть передачи. За каждой дверью нашей большой квартиры судьбы интересные и неординарные…

Дальше, за зигзагообразным поворотом, ещё один коридор, упирающийся в две двери санузла с унитазами, стоящими на подставке, и множеством стульчаков, висящими на ржавых гвоздях. Бачки висели под потолком, от них свисали цепочки с фарфоровыми ручками. И наконец кухня невероятных размеров с множеством столов, плит, крашеным полом. Сбоку дверь «чёрного хода». Окна кухни выходили во двор-колодец, а на двери висел список жильцов, включая детей, где строго отмечались даты уборки мест общего пользования. Расписание уборки висело и на двери ванной.

…Заходим тихонько в свою просторную комнату и видим: Регина сидит на маленькой скамеечке у печки и читает книжку. Уютно потрескивают дрова, в комнате тепло, и я зажмурилась от переполнившего меня счастья. Мы обнялись, я обессиленно повисла на сестре, уткнувшись в её родное плечо, а открыв глаза, увидела знакомые лица соседей. Папа всех позвал. Кто плакал, кто улыбался.

Хотя и было что-то постановочное в этой сцене — всё же папа был человеком искусства — но наши страдания были настоящими. Это возвращение я хорошо помню в мельчайших подробностях, было бесконечное счастье, только очень не хватало мамы… Комната наша была красавицей. Около пятидесяти метров площадью, квадратная, на полу настоящий паркет разных пород дерева, выложенный сложным рисунком, лепной высокий потолок, мебель старинная красного дерева, кровать с красивыми овальными спинками, круглый стол, картины.

Через какое-то время я затосковала, стала бесконечно болеть. Как-то не налаживалась жизнь. Сестра ходила в школу, папа подолгу работал в мастерской. Меня он закрывал на ключ. Соседская бабушка открывала нашу дверь, давала мне еду и снова закрывала. Я целыми днями была дома одна. Папа боялся, что мама меня выкрадет. Часами я сидела на подоконнике огромного эркера. Моя родная бабушка и Тоня, мамина сестра, не приходили. Я не понимала, почему. Впрочем, я многого тогда не понимала. Как-то папа растопил печь и стал жечь мамины фотографии, сказав, что она умерла и у нас больше нет матери.

Шло время, однажды мы пошли с папой в какое-то учреждение, зашли в кабинет, за широким столом сидела строгая дама с близорукими глазами, нос с горбинкой, уголки рта опущены вниз. Она стала задавать мне вопросы, но я от испуга не могла открыть рот. Папа стал объяснять ситуацию, в конце концов дама дала какие-то бумаги, и мы ушли.

На улице гулял ветер, шёл мокрый колючий снег. Когда подходили к дому, папа, присев, обнял меня и грустно с болью сказал: «По мере возможности я буду забирать тебя, будем вместе гулять, в музей ходить, а сейчас… ну… так нужно, ты потерпи…». Я ничего не понимала, но всё чувствовала. Ответом были мои бесконечные болезни. Как-то пришла пожилая женщина-доктор и пристыдила папу: «Ветрянка, грипп, ангина, кожа да кости, одумайтесь, отдайте девочку матери, кого вы наказываете?». Но у него было своё видение, он боролся за свою семью, а дети были заложниками ситуации. Со временем многие моменты стёрлись из памяти, но остался яркий образ папы, любящий и трагический.

Однажды он взял и нарисовал сказку на стене нашей огромной комнаты — зимний лес с зайцами, совами, полумесяцем оранжевая луна, на ней Дед Мороз в красивой шубе, в берлоге спит медведь, кругом ели, сосны, пушистый серебристый снег, на окнах голубые морозные узоры. Он так мечтал о большой дружной семье и так страдал, когда всё разрушилось… Родился папа на Волге, рано осиротел, родителей не помнил. Куда только не бросала его жизнь — и поварёнком был у рыбаков на реке Хопёр, так живописно и вкусно рассказывал, как варил тройную уху, как ложками ел икру, как прекрасна река на рассвете. Рассказывал, какая огромная и холодная река Волга, какое быстрое в ней течение, — «мать родная, русская река».

Мальчишкой лет десяти на крыше поезда долго и тяжело добирался в Петроград-Ленинград, попал в детдом, сбежал и беспризорничал с такими же бездомными мальчишками, сиротами. И голодали, и замерзали в холодные северные зимы, спали на канализационных люках, завернувшись в афиши. Как-то старший из них сказал: «Рисуй, Бориска, мужиков с портфелями», и дал ему карандаш. Он рисовал, потому что очень любил это занятие. Затем всё же попал в детский дом, где ему дали фамилию Петров. Там заметили одарённого, смекалистого мальчика и определили в Школу ворошиловских стрелков.

Закончил военное училище, получил направление в Ленинградскую Академию художеств на отделение живописи. Поступил и с упоением учился. На жизнь зарабатывал, устроившись работать дворником на Петроградской стороне. Там в крошечной комнате и жил.

Шёл 1938 год. Когда папа был на втором курсе, художник Рудаков, иллюстрировавший романы и рассказы Ги де Мопассана, после длительного поиска натурщика предложил папе с ним поработать. Так, знаменитый «Милый друг» — и есть мой папа. Кстати, именно эти иллюстрации во Франции были признаны лучшими, а в Париже есть улица, названная в честь художника Рудакова.

Папа был человек творческий, одарённый от природы, с огромным мужским обаянием, но далёкий от быта, от житейской суеты. С одной стороны, мечтал о семье и был предан ей, с другой — ему нужна была женщина-муза, которая бы вдохновляла. Такой для него была мама. Но муза не смогла быть примерной женой, матерью и обихаживать всю семью.

Папа на всё в жизни смотрел глазами художника, прикидывая, как это можно нарисовать. На лица стариков или красивых людей, на силуэты города, на Неву с плывущими льдами, на гранитные набережные, на мосты, на изменчивое небо. Подолгу наблюдал, как меняется свет.

При маме были созданы его лучшие работы. Он был членом Союза художников, работал в Русском музее, в Эрмитаже. У него было прекрасное цветовидение, что позволяло делать копии работ выдающихся художников разных эпох, разных направлений для крупнейших музеев мира. Ему было всё по плечу. Он занимал своё достойное место среди ленинградских художников послевоенного времени. Папа любил повторять: «Культура — это то, что не даёт деградировать». Бог помог ему не пройти мимо своего призвания.

С уходом мамы папа долго не мог заниматься творчеством. От отчаяния делал глупости, почва уходила из-под ног, а он всё надеялся. Я болела, дома царил беспорядок, сестра ходила в школу. С подругой Томой они ночами мыли огромную квартиру, когда подходила наша очередь. А Томина мама жалела девочку и заботилась о ней. Сестре было в сто раз тяжелее, чем нам всем. Зима приближалась к исходу, но белая метель кружилась, заметая улицы, вьюга срывала с соседних крыш пушистые шапки снега, из труб шёл серый дым — отопление было печное, на чердаках жили коты, которые гуляли по крышам, выходя из фигурных отверстий.

Я просиживала на подоконнике большого окна с утра до самых сумерек, как завороженная, смотрела вниз на фигурки людей, спешащих по делам. Из огромного углового окна мне был виден другой кусок улицы Плеханова с булочной на первом этаже. И вдруг я увидела маму. Она стояла в сугробе, прислонившись к витрине булочной, и смотрела на меня. Почему-то я встала во весь рост, ладонями прижалась к стеклу, не зная, что делать. Так мы стояли и смотрели друг на друга, я сверху вниз, она снизу вверх.

Волосы у мамы были уложены по-новому, одной рукой она держала шляпку, а в другой — большую коробку, точно куклу. Глядя на неё, я повторяла и повторяла: «Мама, мамочка, я знала, знала, что ты не умерла». Горло моё была завязано шарфом, косы давно никто не заплетал, их просто невозможно было распутать, сквозь дырки в чулках торчали голые пальцы…

Я стала терпеливо ждать маминого появления у нас. Папу ни о чём не спрашивала. Да и что я могла спросить: «Почему люди мучают друг друга?». Но время шло, а ничего не менялось.

Как я потом узнала, мама, вернувшаяся в Киев, тоже была в отчаянии. Удалось через посредников начать переговоры с папой, но они ни к чему не привели, он упорствовал, общие знакомые были на его стороне, соседи и общественность тоже, мамина позиция была слабой. Бесконечные суды мама проигрывала. Папа успел выписать её из квартиры и из Ленинграда. Тогда отчим ей посоветовал ждать: «Когда поймёт, что ты никогда не вернёшься, сам ребёнка отдаст». Лишь много лет спустя мне стало ясно, что так и произошло.

Ещё одно воспоминание, связанное с папой. Как-то, глядя на меня, он сказал: «Тютенька, ты такая худенькая, бледненькая, будешь пить рыбий жир и поправишься». Очень хорошо помню этот ужас. Папа упорно изобретал способы влить в мой рот то, что вызывало рвотный рефлекс. Он лил жир на чёрный хлеб, на селёдочку, заворачивал шариком с картошкой. Всё было тщетно. Я была тихим ребёнком, но этот рыбий жир папа впихивал в меня с моим диким сопротивлением. Кто близок ко мне по возрасту, легко представит моё отвращение.

Однажды мы с сестрой пошли кататься с деревянной ледяной горки в Александровский сад. Катались и лёжа, и на спине, и на животе, и на санках, и на корточках, и «паровозиком». Вокруг горки собралось много детей. Cтаршие катались на прямых ногах, выставляя одну ногу вперёд, а руки разведя в разные стороны для равновесия. Это был, как бы сказали сейчас, крутой экстрим.

Малыши замирали от восторга, глядя на старших. Было весело. Дети с пунцовыми щеками, в раздувшихся под тяжестью снега шароварах. Здорово! Настоящая русская зимушка-зима. Как в сказке. И вдруг я увидела девочку в хорошенькой шубке из белой белочки с чёрными пятнышками, такие же были шапочка и варежки. А на ножках розовые, аккуратные бурочки. Я просто остолбенела от такой красоты, стояла и любовалась, ведь одежда почти у всех была одинаковая, чёрного или коричневого цвета.

Стряхнув с себя снег, я посмотрела растерянно на сестру, на её старое, выношенное пальто с короткими рукавами, на войлочные боты с грубыми металлическими застёжками по бокам, и мне показалось, что мы выглядим обтрёпанными нищенками — рядом с этой девочкой, похожей на принцессу…

Часто папа водил нас в Русский музей. Я с гордостью наблюдала, как прислушиваются к папе люди, переходящие за нами из зала в зал, как много он знает, как красиво и интересно рассказывает.

Моё сознание, как губка, впитывало всё вокруг. В Ленинграде всё было пропитано атмосферой творчества, альбомы, фотографии, наброски, картины, интересные разговоры увлечённых людей царили вокруг. Уже во взрослой жизни мне посчастливилось побывать в лучших музеях мира, и везде я смотрела на произведения искусства папиными глазами. И вспоминала его слова о том, что искусство помогает людям увидеть, как прекрасна жизнь.

С сестрой Региной у нас большая разница в возрасте — восемь лет. В детстве я постоянно ходила за ней хвостиком, с годами разница стёрлась, и мы стали близкими подругами, поддерживающими друг друга во всём. Она человек редкой доброжелательности, порядочности. Главным в её жизни всегда были семейные интересы, домашний очаг и забота о близких. С детства я очень люблю её школьных подруг Аллу и Тому, которые давно стали Аллой Львовной и Тамарой Васильевной. Нас связывают глубокие человеческие отношения. Это замечательные, необыкновенные, надёжные люди, общение с ними обогащает. Меня всегда тянет к ним, они мне интересны, они по-житейски мудрее меня. Мы совпадаем друг с другом в понимании очень важных жизненных вещей. Я каждый раз радуюсь нашим встречам.

…Наступил 1960 год. Мы по-прежнему жили втроём — папа, Регина и я — в ленинградской квартире. За нашими окнами таял снег, сугробы превращались в жидкую вязкую грязь, начиналась весенняя капель, и небо стало светлеть с каждым днём. Комната словно раздвинулась, стала шире, впуская в себя солнечный свет, и всё, что было там, снаружи, отражалось на потолке, на стенах. И настал день, когда свершилось чудо! Сначала я услышала оживлённые голоса за дверью, потом ясный женский голос позвал меня.

И вдруг дверь открылась, на пороге стояла мама. Я вижу её любящие глаза, её улыбку. «Мама, как хорошо, что ты пришла, я тебя так долго жду», — хочу сказать я, но почему-то говорю: «А у меня зуб выпал». По маминым щекам текут слёзы. Через много лет я узнала, что мама получила телеграмму от папы, в которой было два слова: «забирай ребёнка». У неё хватило терпения дождаться. С того момента моя судьба определилась окончательно и сложилась так, как сложилась.

 

Глава 2

Началась моя жизнь в Киеве, где я пошла в первый класс в том же, 60-м году. Многие люди с восторгом вспоминают школьное время, но у меня от тех первых школьных лет приятных ощущений почти нет.

Училась более чем средне. Начальное обучение давалось непросто, я совершенно не была готова к школе. В детский сад я не ходила, букв не знала, считать тем более не умела, смертельно боялась учителей и одноклассников. Я сидела смирно за партой, сложа руки, в полном недоумении уставившись на учительницу.

В моей голове не задерживались никакие знания. А урок чистописания перьевой ручкой и чернилами вызывал обморочное состояние. Кляксы разлетались, как грачи в небе, в разные стороны. Не помогали ни промокашки, ни чернильницы-непроливайки. Когда я приходила со школы домой, бабушка закатывала глаза:

— Опять чумазая пришла. Ты что, в шахте работала?

— Да нет, просто день сегодня самый «ненавидный», был урок каллиграфии с чистописанием. Хотела нажим сделать красивый, так перо сломалось, на этом месте теперь дырка в тетрадке. А на втором уроке чернильница разбилась. Я замерла, как будто ничего не вижу. Стояла не дышала, не двигалась, вроде меня вообще нет, — без пауз выпалила я.

Бабушка улыбалась, не ругала, брала щётку и оттирала мои грязные руки.

Но школа была уникальная, c прекрасными педагогами, которые формировали наши умы, учили самостоятельно мыслить. Не стремились сделать из нас одинаковых. Каждое утро у входа стояла директор школы, и дежурные с красными повязками на левом рукаве приветствовали каждого ученика. Учительница, Зинаида Леонидовна Юзвенко, была строгой, эрудированной, на учеников никогда не кричала, не унижала, уважала в каждом личность. В те времена в школах первые четыре класса все предметы вела одна учительница.

Она проявляла терпение, занималась со мной дополнительно, вовлекала в интересные школьные мероприятия, совершенно бескорыстно. И какое же было моё горе, когда в четвёртом классе она умерла. Мы классом пошли с ней прощаться в больницу, моему горю не было предела. Я не могла себе представить, что у нашей учительницы могли быть семья и дети. Такой она мне казалась неземной.

Впрочем, в те годы я не задумывалась о многих вещах. Я не знала, что попала в эту школу благодаря отчиму, и осознала уникальность школы, будучи уже взрослой. Директор школы, Любовь Петровна, была героической личностью, во время войны она совершила подвиг — спасла многих детей, спрятав их в Голосиевском лесу. О ней были написаны книга и пьеса. В спектакле по этой пьесе играла знаменитая Наталья Ужвий. Много лет спектакль шёл в Киеве на сцене Украинского драматического театра.

В старших классах училась моя сводная сестра. Трудно сейчас припомнить, как это произошло, но она стала мне родным человеком, мы вместе всю жизнь и в горе и в радости, никогда не утаивали ничего друг от друга, c ней я могу говорить обо всём на свете, мне всегда интересно её мнение, на многие вещи мы смотрим одними глазами. Нас связывает очень многое. Ведь в те годы формировался мой характер, душа, образ мыслей.

Дома отчим строго контролировал мою учёбу и свободное время. У меня были две тетради. Каждый день я их аккуратно заполняла. В первой тетради записывала дополнительные внешкольные задания, во второй — все домашние дела, выполненные за текущий день. Например, я писала: вынесла мусор — 10 мин., помыла посуду — 20 мин., подмела квартиру — 20 мин., погуляла с собакой — 30 мин. и т. д.

Я вписывала и не подозревала, что меня ожидает. И вот в один «прекрасный» день я прихожу из школы и слышу строгий голос отчима: «Зайди ко мне». Понимаю, что предстоит неприятный разговор. Надо отметить, что отчим имел внушительную внешность, высокий рост — под два метра, холодные, жесткие глаза.

Он никогда не повышал голос, никогда в жизни не пытался меня ударить, но от страха перед ним я теряла дар речи.

Итак, с чёткой периодичностью начинался воспитательный процесс. Он проверил каждый пункт моих записей, тут же выявив приписки — моё «наглое враньё». С секундомером он заставил меня мести и натирать мастикой пол, перемывать посуду, натирать до блеска мебель, разбирать в шкафах полочки. Я чувствовала себя ужасно: меня, как воришку, поймали с поличным и разоблачили. Вроде бы всё правильно, приличный человек не врёт. Но было одно «но» — если бы всё это делалось с теплом и любовью… То, что по принуждению любить невозможно и никто не может заставить, я поняла значительно позже.

На зимние каникулы я продолжала ездить в Ленинград. К бабушке и Тоне, с ними жила Регина, она заканчивала знаменитую 239-ю школу со львами у входа, напротив Александровского сада. Сестра стала очень красивой девушкой. Её провожал домой влюблённый одноклассник и на оконном стекле в парадной на всех этажах писал: «Рыбка золотая». Мы с подружками за ними подсматривали и мешали целоваться.

У папы уже была другая семья — молодая жена родила ему сына. А мама оставалась его официальной женой до 63-го года. В третьем классе я училась в Ленинграде, в маминой школе, и была одной из лучших учениц.

Психика ребёнка — это большая загадка. Ведь на преодоление стресса нужны большие затраты всех функций организма. Для ребёнка это глубокие потрясения, непосильный груз. Реакция может быть непредсказуемой, на себе это поняла. А в нормальной обстановке голова стала быстро соображать. Тонечка ходила в мою школу на родительские собрания и приходила очень довольная. Хвалили меня по всем предметам. Первая решала задачки, появился интерес к учёбе. Многие девчонки хотели со мной дружить. Учителя ставили в пример и говорили, что девочка способная.

Лето — это целая жизнь. Днями я пропадала во дворе, играли и в лапту, и в сыщиков-разбойников, прыгали на скакалках, иногда до ночи, благо что они в Ленинграде белые.

Однажды девчонки из нашего двора узнали, что на «Ленфильме» приглашают сниматься в массовку детей и взрослых в каком-то фильме о войне.

Нас приняли, и мы день и ночь были заняты на съёмках фильма «Вступление», где главные роли играли великолепная Нина Ургант, Борис Токарев и многие известные актёры. Фильм о войне, вернее, о сломанных войной судьбах. Мы были заняты в массовке в масштабных съёмках эвакуации во время блокады. Нас гримировали, одевали, заплетали волосы «корзиночкой». Как-то мы сидели на мешках, мимо по рельсам на платформе в тележке проезжали режиссер и оператор с камерой, наведённой на массовку. Целая улица людей, и вдруг в нашу сторону пробирается человек, подходит ко мне, берёт за руку и выводит из толпы. Я вижу много глаз, обращённых на меня, режиссёр предлагает мне небольшую роль без слов. Передать, что я почувствовала, невозможно.

Когда фильм вышел на экраны, мама была потрясена, многие события удивительно совпали с тем, что пришлось пережить её семье и ей. Как я туда попала, сама не знаю. Фильм вошёл в золотой фонд кинематографии, получил самые престижные призы. После окончания съёмок на «Ленфильме» мне предложили прийти ещё, так как напротив моей фамилии стояла галочка.

Я получила первую зарплату, и мы с Региной поехали покупать одежду. В театральном магазине на Владимирском проспекте выбрали большую красивую немецкую куклу. В «Севере» на Невском купили пирожные «эклер», «корзиночку» и любимый торт «Сказка». Поехали домой к бабушке и Тоне, чаем отпраздновали мой маленький успех. Мне было десять лет, стояло лето, всё было замечательно. Все мои детские переживания сидели глубоко внутри, и это событие помогло отвлечься от них.

 

Глава 3

…Наконец мама получила развод. В Киеве она зарегистрировала новый брак. Это был 1963 год.

Регина жила у бабушки в Ленинграде, а я поехала в Киев. Мама устроилась на работу закройщицей в магазин «Ткани», на Красноармейской улице, напротив стадиона. Работала много, зарабатывала хорошо. Главное, была с людьми и материально перестала зависеть. Обшивала нас с головы до пят. Хорошие ткани были дефицитом, а я была одета лучше всех.

Мама не любила готовить. Когда я приходила со школы, меня ожидала записка: «Купи докторскую колбасу и городскую булочку». На столе лежал рубль. Я шла в магазин и покупала четыре тонких кусочка розовой колбасы, булочку и шоколадный батончик за тридцать три копейки. Дома заваривала чай. Так было всегда.

У отчима были друзья в театре оперетты — ещё с довоенных времён, когда он, будучи студентом, подрабатывал. Под сценой находилось управление электроцехом, множество разных рубильников, весь спектакль транслировали по радио, звучала прекрасная музыка, атмосфера праздника, закулисья. Они с мамой были в театре свои, любили ходить на спектакли, знали всех артистов лично, и их знали все, от директора до рабочего.

Отчим, Владислав Эдуардович Моравский, по национальности поляк, был человеком серьёзным, с сильным характером, занимался наукой и добился признания исключительно своим упорным, фанатичным трудом. Он не был членом партии.

В 37-м году, когда была «разоблачена тайная польская организация», по указанию Сталина все поляки, которые представляли «опасность» режиму, были сняты с должностей, исключены из вузов, некоторые высланы в Сибирь в течение суток. Пострадал и отчим: его исключили с пятого курса Ленинградского института авиационного приборостроения. Он вернулся в Киев, поступил заново в Киевский электротехнический институт, ныне Политехнический, и в 41-м году его закончил.

Отчим был человеком непьющим и некурящим. Но мог с одной рюмочкой просидеть час-другой за разговором. Это была единственная вольность, которую он допускал.

Мама по воскресеньям работала, а мы отправлялись в театр на дневной спектакль. Смотрели по многу раз одно и то же, например, «Майскую ночь». Особенно я любила в перерыве в театральном буфете выпить лимонаду и съесть пирожное за десять копеек. Здесь же сидели артисты в гриме, в театральных костюмах и тоже пили чай, воду. Мне интересна была жизнь актёров и актрис за кулисами, казалось, что они в жизни такие же, как на сцене, мне хотелось в это верить. Став старше, я научилась отделять жизнь от иллюзий.

В 1964-м наш «римский» барак на Владимирской улице начали расселять. Отчим работал тогда над докторской диссертацией. Ему предложили четырёхкомнатную квартиру, но переселяться надо было вместе с бабушкой (дедушки к тому времени уже не было). И я хорошо помню, как единственный раз в жизни на моих глазах отчим плакал.

Все так были измучены этой жизнью — не могли дождаться, когда разъедутся. И он пошёл на приём к директору института Борису Евгеньевичу Патону. Вернулся озадаченный: фундамент следующего дома только закладывался, и было неизвестно, когда его построят. Мама в слёзы, это была настоящая трагедия. Они хотели общего ребёнка, устали от скандальной бабушки, надеялись, что закончится этот ад. И всё же он принял решение ждать следующего дома.

Дом 2 на бульваре Леси Украинки предназначался для профессорско-преподавательского состава Института электросварки. Строительство шло медленно, мы с мамой ходили на субботники, убирали, выносили строительный мусор.

Бабушка поняла, что скоро останется одна, cникла. И обстановка стала налаживаться. А когда мы наконец переехали, отношения с ней стали совсем тёплые… Чего не скажешь о маме и отчиме, которые бесконечно их выясняли. Помню, как отчим в сердцах бросил маме: «Не понимаю, как у простой женщины-труженицы могла вырасти такая барыня, как ты». Мы с сестрой, стоя в ночных рубашках под дверью, прислушивались, а из спальни доносилась ругань, в обидных выражениях взрослые не стеснялись. Мы очень переживали, и эти переживания еще больше сближали нас. Иногда до самого утра мы могли проговорить, делясь самыми сокровенными секретами. Потом тихонько пробирались на кухню, ставили чайник, намазывали на хлеб масло, посыпали сверху зелёным лучком и с упоением продолжали беседу.

Я многому научилась у сестры. Вязать, немного шить, готовить, читать хорошую литературу, она занималась музыкой, имела хороший вкус. Сестра всегда и во всём имела своё мнение и могла твердо сказать: «Я не согласна». А я не научилась себя отстаивать, хотелось быть для всех хорошей. Со временем я поняла, что даже самые близкие перестают считаться c твоими интересами. Необходимо уметь проявлять твёрдость, только надо правильно понимать, для чего тебе это нужно.

В 66-м году произошли два важных события в нашей семье. Первое — отчим защитил докторскую диссертацию и получил звание профессора. А второе — мы переехали в новую квартиру. Мама записалась на мебельные гарнитуры, бегала, отмечалась в списках. Сумасшедшей удачей было приобретение югославской спальни и немецкой гостиной. Всё было новое, красивое, а главное, отдельная большая квартира.

Первого сентября я пришла в новую школу. Для меня наступило время осознанного взросления. Мне исполнилось тринадцать лет. Ещё одно событие, которое запомнилось, произошло через пару недель после начала занятий.

Осень уже была в полном разгаре, но в Киеве стояла неимоверная жара. Дорога из школы проходила между центральным стадионом и новым Дворцом спорта. Мне нужно было подняться по «собачей горке», чтобы сократить путь. И вдруг на горке я почувствовала страшную слабость. Чтобы не упасть, села в зелёную траву прямо в школьной форме. Неимоверная боль усиливалась, и я легла…

Потом боль отпустила, я посмотрела в небо, оно было ослепительно голубым. С передышками я поплелась домой, портфель сделался неподъёмным, ноги ватными, но я всё же дошла до своей квартиры. Боль то отпускала, то наваливалась вновь новыми толчками, ещё более тяжёлыми, более резкими, чем предыдущие. Меня выворачивало, выкручивало наизнанку. А потом что-то стало меняться. Возникло мелькание людей в белых халатах. Надо мной горела огромная яркая лампа.

Я ощущала бурление внутри живота, оно усиливалось, возвращая боль, которую я никогда не испытывала раньше, которая поглощала всё моё тело и разрывала на куски. Когда боль наконец начала отступать, унося с собой сознание, я, так и не успев ничего понять, погрузилась в долгую ночь.

Многие дни и ночи мне снился один и тот же сон: огромный водопад, окружённый водяной пылью, обрушивается с самой высокой точки неба в пропасть, где его подхватывает широкий ледяной поток реки и уносит в бескрайнюю даль горизонта… Весь мир превращается в прозрачную воду.

Я никак не могла соединить сон с возникающим и ускользающим сознанием. Пересохшие губы, незнакомый хриплый голос, бесконечно повторяющий: «Пить, пить, пить». И водяной поток снова уносил за собой вниз.

Потом я увидела окно, оно было очень большое, высокое, сквозь него виднелось небо уходящей осени. Эта картина была настолько отчётливой, захотелось подняться, но сил не было даже двинуть головой. Я могла только лежать и, не моргая, смотреть распахнутыми глазами на окно, за которым медленно кружились и падали осенние листья, cлушать стук дождя по железной крыше и снова погружаться в долгий сон.

Но чудо свершилось! Правда, так бывает. Это было именно настоящее чудо, после которого мне захотелось жить. Медсестра принесла цветы и поставила их рядом со мной со словами: «Голубоглазик принёс и просил передать, чтобы ты выздоравливала скорей». Огромная радость вдруг подступила к сердцу. Это был первый знак внимания. Мысль о том, что я кому-то нужна, наполняла таким счастьем! Я, не отрываясь, смотрела на цветы. Неожиданно пробудившееся чувство сделало невероятное.

Юность взяла своё. Я стала поправляться. Неизвестный «голубоглазик» буквально спас меня. Прошло много десятков лет, и я уже не уверена, что был реальный мальчик, возможно, это был ангел, посланный с небес, а впрочем… может, это был сон, который запомнился на всю жизнь. Долгое время я находилась под воздействием этого сна, и однажды у меня возникла мысль: «Может, это не случайно?».

Тем не менее эта история имеет продолжение… и длится до сих пор. Есть такой человек на Земле, он появляется в самые сложные периоды, когда жизнь загоняет меня в угол, он всегда возникает и протягивает руку… Потом снова исчезает на годы. Судьба.

Пролежала я в больнице сорок семь дней. Безутешная мама восприняла мою болезнь как свою кару. У меня лопнул аппендицит, начался перитонит, а затем заражение крови, лейкоциты зашкаливали, температура не сбивалась. Врачи сказали маме, что медицина бессильна, надежда только на молодость, жизнь висела на волоске. Бог не допустил, послал ангела… При выписке доктор Любарский по-отечески погладил меня по голове, приговаривая: «Ну вот, опять косички, бантики, будь здорова, девонька, и живи долго-долго». Я молча смотрела в его хитровато-умные глаза. Наконец-то до меня дошло понимание того, сколько хороших людей вокруг.

Мне было тяжело дома в атмосфере нелюбви. Так хотелось тепла, душевности. Я очень скучала по папе. Ведь дети не умеют защищаться, психологически они открыты. Я была втянута в бесконечные разлады, разводы, во взрослые конфликты. В какой-то момент произошёл перебор. Моя тяжёлая болезнь — тому подтверждение.

 

Глава 4

И всё же Киев стал потихоньку принимать меня. И главным местом стала новая школа. Во-первых, я стала присматриваться, кто приходил ко мне в больницу. Понять было несложно. Это была наша тайна. Во-вторых, у меня появилась подруга Ира, к которой я привязалась навсегда. Я дневала и ночевала у неё, полюбила её родителей, сестру, мне было тепло и уютно в их доме, открытом и дружелюбном.

В школе мы сидели за одной партой и стали неразлучными, доверяли все свои девичьи тайны, готовились вместе к контрольным, делились всем, что было. В Ире присутствовали именно те качества, которых не хватало мне. Смелая, боевая, активная… Ириша и сегодня моя подруга, её слова «я тебя понимаю» просто бриллиантовые. Мы прожили вместе все этапы взросления. Она всем нужна, как-то всем хватает места в её жизни, в её сердце. Она всегда в центре жизни.

В школе я пробиралась сквозь дебри таинственных для меня наук, а сочинения писала очень легко, c русским языком трудностей не было, я знала хорошо литературу. Сколько упоительных ночей я провела с книгой в руке, накрывшись с головой одеялом и, как лучиной, подсвечивая маленьким фонариком завораживающие странички. Утром мне так не хотелось вставать и идти в школу.

Одноклассники у меня были замечательные. В какой-то момент стало понятно, что я имею власть над мальчиками, вообще это чувство невозможно объяснить. Но девичьи победы грели и придавали уверенность. А будущее казалось светлым и радостным. Всё, что требовалось по возрасту, пришло ко мне вовремя.

Я шла по солнечной стороне улицы, замечая своё отражение в витринах магазинов. «Кто это там шагает такой симпатичный?» — услышала я вслед. Оглянувшись, узнала мальчика из выпускного класса. Мы болтались по городу, было весело и интересно. Он знал обо всём на свете и говорил без умолку. Читал стихи, подарил мне трёхтомник Ивана Бунина. Мне так нравились бунинские строки:

Зачем и о чём говорить?

Всю душу, с любовью, с мечтами,

Всё сердце стараться раскрыть —

И чем же? — одними словами!

Да если б в словах-то людских

Не так уж всё было избито!

Значенья не сыщете в них,

Значение их позабыто…

В отличие от меня он блестяще знал математику, собирался поступать в Ленинградский университет, считалось, что там лучшая математическая школа страны. Мне было шестнадцать лет, а ему семнадцать. Мы были полны розовых надежд, мечтали и строили планы нашей студенческой жизни в Ленинграде.

По окончании школы он без труда поступил в университет на механико-математический факультет, я была в Ленинграде и ждала его после каждого экзамена. Когда вывесили списки поступивших, где была его фамилия, нашей радости не было предела.

Омрачало только то, что предстояла разлука, ведь у меня десятый класс впереди… Запомнился этот год тем, что каждый день после школы я шла на почту и получала чудные, остроумные письма.

Читала их по многу раз, и сердце замирало — ведь скоро я уеду отсюда навсегда, буду учиться в Ленинграде и жить в общежитии. У папы уже было двое детей. Жена была намного моложе его, очень своеобразная, умная, но папу не любила. Когда я к ним приходила, она поджимала губы и молчала со смыслом. Я понимала, что лишняя, но ради папы терпела. С папой я тоже обсуждала, что через год после окончания школы вернусь в Ленинград, хотя было понятно, что жить мне негде. Жизнь не складывается, как в сказке. Всё сложилось иначе. Впрочем, не всё.

В Ленинграде жизнь шла своим чередом, в Киеве своим. Две параллельные жизни, никогда не пересекающиеся, шли скачками, родители были поглощены своими переживаниями, своими вторыми «половинками», никто из них не думал о моём образовании, о моём будущем, о том, чтобы помочь сделать первый шаг во взрослую жизнь.

Как мне удалось выжить, не сломаться, самой выбрать верное направление, без всякой поддержки следовать ему, не поддаться соблазнам, которые встречаются молодым, привлекательным девушкам, — сама удивляюсь. Вероятней всего, получила в детстве свою «прививку». И точка отсчёта у меня совершенно иная. Наблюдая за семьями своих родителей, я многое прочувствовала и поняла.

Старшие сёстры потрясали своими нарядами, причёсками и обворожительными лицами. В Ленинграде подруга сестры Тамара проявляла настоящие чудеса изобретательности, сама делала лак для волос, искала неповторимые оттенки красок и делала сногсшибательные причёски. Помню, как она возводила Регине «бабетту»: сначала каждую волосинку нужно было начесать, а затем ловким движением пропустить сквозь консервную банку и сложно уложить, покрыть мебельным лаком, разведённым одеколоном и одной ей ведомо чем ещё. На эту красоту требовалось часа три, зато держалась такая причёска неделю. И всю неделю девушки были неотразимы. Когда они шли по Невскому, ловили на себе восхищённые взгляды. Это был грандиозный успех. Я любила идти сзади и отслеживать сражённых. Тамара была, как шоколадка — шёлковая кожа, ухоженная, с потрясающе стройными ногами на высоченных шпильках, а Регина нежная блондинка, стройная, с правильными чертами лица. Обе яркие, разные, роскошные. Чтобы так выглядеть при минимальном вложении денег, необходим был талант.

Киевская сестра тоже была в расцвете своей девичьей красоты. Высокая, c чувством стиля и фигурой модели. От неё шли неуловимые флюиды отстранённости. Она любила одиночество, музыку, книги и жила в своём мире, на мой взгляд, немного замкнутом.

Я помню, как она познакомилась со своим будущим мужем и была поражена его знанием её любимой настольной книги Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». Он сыпал цитатами в подходящие моменты. Так ему удалось найти ключик к её сердцу и растопить лёд.

Когда сестра привела жениха к бабушке и их познакомила, умная бабушка быстро подвела черту: «Этот Бендер точно будет морду тебе бить, вы же не пара». Жизнь подтвердила бабушкину правоту. Но кто же слышит, когда влюблён.

Бабушке не довелось этого узнать, в 69-м году, в марте, она скоропостижно скончалась. А предшествовали такому неожиданному концу необычные события.

После того, как мы переехали в новую квартиру, деятельная бабушка затосковала. Некуда было применить бурные порывы души. Прошла долгая зима, наступила весна. С первыми ласковыми лучами весеннего солнца бабушка, надев свою старомодную шляпку, отправилась в парк, излюбленное место старых интеллигентных киевлян. Там, над озером, склонились плакучие ивы, плавали грациозные белые лебеди. По аллеям этого парка любили гулять Ванда Василевская и Максим Рыльский. Здесь можно было найти интересного собеседника. Она его и нашла. Павел Иванович Флоринский стал её последней страстью. Они подолгу бродили вместе, читали стихи, обсуждали городские новости, и во всём их взгляды совпадали. Бабушка помолодела. Отчим облегчённо вздохнул.

И всё бы ничего, но вдруг этот человек пропал, исчез бесследно. Горе бабушки было безмерно. Она пришла к нам домой совершенно потерянная, не зная, что думать и что делать, где теперь его искать. А в том, что надо искать, ни у кого не было сомнений. И вот в результате сумасшедших поисков выяснилось, что он под следствием и по очень пикантной статье — за изнасилование. Дети отказались брать ему адвоката.

Начала бабушка с того, что добилась невозможного — свидания. Как она сказала: «Мне нужно посмотреть ему в глаза». После этого остановить бабушку было невозможно, она встала на путь защиты невиновного. Она была принципиальна во всём и всегда.

Сомнений у неё не было. Она узнала, что он занимался репетиторством. А эту девочку, которой он преподавал в школе, знали как легкомысленную. Бабушка разыскала мальчиков, c которыми она проводила время, встречалась с учителями, родителями, прорывалась на приём в высшие инстанции, собирала подписи. Убеждала, что человека оговорили, и подшивала в папку нужные бумаги. Она не сдавалась. Прошло года два, и вот однажды, на исходе зимы, на бабушкином пороге появился старый человек в ватнике. Его полностью оправдали, но идти ему было некуда, кроме неё. Измученного, тяжелобольного — с последней стадией рака — бабушка стала с такой же неистовостью лечить.

И вместо двух месяцев, отпущенных врачами, он прожил семь. Когда его похоронили, бабушка тут же сдала. Отчим договорился со своим другом детства Фибихом, главным врачом кардиологического отделения Октябрьской больницы, и бабушку положили на обследование. Через несколько дней у бабушки, присевшей на краешек больничной кровати, остановилось сердце…

 

Глава 5

В Киеве лето. Крещатик превратился в разноцветный праздничный бульвар с нереально красивыми девушками, оживлёнными прохожими, фантастическими запахами цветов, каштанов, сирени. Мне шёл семнадцатый год, казалось, что жизнь будет длиться вечно, мальчик, которого я люблю, — лучший на свете, а предательства вообще не существует.

Наша семья готовилась к свадьбе моей сводной сестры. Ждали из Ленинграда Регину, а киевская сестра ждала своего старшего сводного брата по матери. Он закончил романо-германский факультет Киевского университета с отличием и работал переводчиком в Индии.

Какие повороты делает жизнь… Подъехав к ЗАГСу, мы попали под неожиданно начавшийся ливень, невозможно было выскочить из машины. Такой и увидел брат моей сводной сестры мою Регину впервые и влюбился с первого взгляда. Оба красивые, стройные, голубоглазые, с белокурыми волосами, как персонажи из голливудского кино. И оба не свободны… Это обстоятельство не помешало им преодолеть расстояния и множество преград, в том числе недовольство матерей, которые из соперниц должны были перейти в новые отношения. Им суждено было встретиться, создать семью, родить и воспитать сына и дочь, прожить счастливо жизнь, и только — через тридцать три года — смерть смогла разлучить их…

Весной 70-го года — выпускные экзамены и поездка в Ленинград для поступления в вуз. Я была совершенно наивна, понятия не имела о блате, о невероятном конкурсе. Казалось, просто не могло быть иначе, только так, как мне надо.

Первая любовь придавала уверенность, что всё сложится чудесно. Подала документы на философский факультет. Первый экзамен — история. Вытянув билет, обрадовалась безмерно: достался тот же билет, что и на выпускном школьном экзамене. Историю я любила. Без всякого страха принялась излагать события, хорошо известные мне по литературе. Но пожилой преподаватель, от которого я ожидала похвалы, повёл себя непонятно, начал хмуриться и перебил меня словами:

— На первый вопрос вы не ответили, переходите ко второму.

Я стушевалась и, не в силах вымолвить слова, стала теребить подол юбки. Отвечаю с комом в горле. Он, скрипя зубами, задаёт очередной каверзный вопрос. Только я открыла рот, дядька с гримасой на лице стучит ручкой по столу. Я в недоумении: почему он меня возненавидел?

Потом он подносит экзаменационный лист к глазам, бросает на меня злобный взгляд и говорит:

— Ступайте, историю вы не знаете. Что, у вас в Киеве — вузов нет? Зачем вы в Ленинград приехали?

Для меня это было полной катастрофой. Из университета я вышла на деревянных ногах, ничего вокруг не видя. Очнулась на Университетской набережной. Вцепившись в гранит, я захлёбывалась от отчаяния и обиды. Я родилась здесь, в роддоме знаменитой больницы Отто, в двух шагах от университета! И завалить меня только оттого, что я якобы чужая. Я не в силах была двинуться с места. Мне не хотелось жить.

Постепенно стало доходить, что нужно позвонить папе, пожаловаться. В руках я держала черновик своих ответов, я была уверена, что отвечала верно. Мне нужно было срочно услышать папу. Ещё не поздно, вдруг что-то можно исправить. Я бросилась искать автомат. Дрожащими руками набрала номер и вдруг услышала: «Он в больнице, в крайне тяжёлом состоянии, обширный инфаркт, к нему нельзя».

Исписанный листок выпал из моих рук. Стояла дикая жара, я шла по набережной и как заведённая повторяла: «Папа, папочка, не уходи».

Я была совсем одна со своим горем в этом огромном враждебном мире. Этот день — ещё одна точка отсчёта моей жизни — запомнился на долгие годы.

Вскоре мне выписали пропуск к папе в больницу. А папина жена тогда же выбросила папину старинную кровать со словами: «Спать всё равно на этой рухляди некому, из больницы он не выйдет». Об этом я узнала от соседей.

Август я провела в больнице. Было ли жарко, холодно или дождливо, но была отрада — рядом папа, он выздоравливал, шутил, мы опять строили планы, он рисовал медсестёр и постоянно нарушал режим. В это время для меня круг замкнулся, хотя за ним оставался целый мир, но уже в другом освещении. Когда я поднималась к папе в палату, ощущала внутренний страх и молилась лишь об одном — чтобы ничего не случилось.

За полгода до моего окончания школы папина жена без его ведома выписала меня из квартиры, убедив работников ЖЭКа, что я живу в Киеве с матерью, так что нет смысла платить за меня лишние деньги. Когда папа узнал, для него это стало ударом. Ведь прописаться в Ленинграде было невозможно, а лишиться прописки означало навсегда потерять право проживания. Он считал себя виноватым, что допустил такое. Все годы он ждал, что я вернусь. А я ещё не знала, какие испытания ждут меня впереди. Это было только началом.

В конце августа я стала собираться обратно в Киев. Планы с учёбой в Ленинграде рухнули. На работу без прописки никуда не брали. Денег не было совершенно, ведь я тогда осталась с двадцатью копейками в кармане.

Провожал меня домой мой киевский приятель. Он перешёл на второй курс, всё у него было отлично. Заботливая, любящая семья, родители врачи, интеллигентные, порядочные люди. Я даже представить себе не могла, что бывает всё так складно и достойно, без всяких тревог и волнений.

Ленинград стал по отношению ко мне холодным, безжалостным. Я оказалась слишком слабой для этого сурового, хотя и родного города. Но уезжать так не хотелось… В Киеве муж сестры после их свадьбы переехал к нам, они ждали ребёнка. Стало невыносимо тесно всем вместе. Все друг друга тихо ненавидели. Но выхода никакого не было.

Новый человек внёс свои непонятные, загадочные привычки. К понятию «время» у него было своё, особенное отношение. Он мог утром часами, закрывшись, находиться в ванной. Как-то мама, не выдержав, подставила стул и осторожно заглянула через окно кухни в ванную. От увиденного она чуть не рухнула со стула. Придя в себя в конце концов, мама выдала: «Он там с аквалангом ныряет». Мы были совершенно ошарашены, не меньше мамы.

Странности у мужа сестры были во всём, в нём каким-то непостижимым образом совмещались душевная теплота и хамство. Внешне большой, простоватый, очень обаятельный, он защищал свой сложный внутренний мир любыми способами. Он трудно входил в нашу семью, многого не принимал и не понимал. Лишь со временем мы поняли, что в нашу семью вошел порядочнейший и чрезвычайно тонкий человек.

Время шло, я устроилась на работу в библиотеку. С удовольствием работала. Готовилась к поступлению в институт. В июне 1971 года родился мой первый племянник, чудо-чудесное. Новый человек принёс в семью свет и радость.

Целый год я жила письмами из Ленинграда. Но ехать поступать снова не решилась. Папа потихоньку поправлялся. Его жена подала на развод. Расчётливая, с холодным сердцем, она не понимала, для чего ей нужен пожилой, больной человек. После перенесённого инфаркта отцу дали инвалидность без права работы. Он страдал, жил в мастерской, положение его было катастрофическое.

Летом, успешно сдав вступительные экзамены, я поступила в Киевский институт культуры на новый факультет — научно-технической информатики и библиографии, на заочное отделение. Конкурс был огромный. Счастливая, я примчалась домой. Вместо похвалы услышала от отчима слова: «Подумаешь, третьесортный институт».

В это же лето мы с моей первой любовью решили больше никогда не расставаться и подали втайне от всех заявление в ЗАГС. Ведь мне казалось, что ближе у меня никого нет и не будет. А ещё — мне скорее хотелось вырваться из дома. Мама сшила мне белое платье, фату. На регистрации брака 31 августа 1971 года не было ни его родителей, ни моего отчима. В этот день жениху исполнилось девятнадцать лет, а на следующий день новоиспечённый муж уехал в Ленинград. У меня же началась установочная сессия в институте.

Отчим после моей свадьбы вообще перестал со мной общаться. При первой же возможности я взяла билеты в Ленинград и уехала в надежде никогда не возвращаться.

 

Глава 6

В Ленинграде первое, что мы с папой решили, — это добиваться прописки. Папа нуждался в уходе, был одинок. В его мастерской на улице Римского-Корсакова, 3, на верхнем этаже в каждой комнате этой огромной отселенческой квартиры был свой, неповторимый мир.

Из окна папиной мастерской открывался чудный вид на Сангальский сад и Садовую улицу. Здесь на один рубль мы устраивали целый пир. Он шёл в магазин на проспект Майорова, покупал макароны на 20 копеек, сливочного масла на 28 копеек, длинный батон, кусковой сахар, две конфеты «Ласточка» по 7 копеек и папиросы «Беломорканал» за 22 копейки. Большой самодельный стол папа накрывал белым ватманом, в стареньком чайнике заваривал чай, который переливал три раза из чайника в чашку, колдовал над ним. Чай в гранёном стакане, он был насыщенного красного цвета, терпким на вкус, с тонким ароматом. Всё было сказочно вкусно — макароны, булка с маслом да со сладким чаем, заваренным от души.

На чай подтягивались художники — Саломонов, Чистяков, Добрынин Иван Иванович. Папа с удовольствием всех угощал. Мне так было приятно находиться среди этих людей, с теплотой и уважением относящихся к моему мягкому и доброму отцу.

В мастерскую часто захаживал один необычный человек. Звали его Жора Корвацкий. Он был лет на пятнадцать старше меня, художник-авангардист. Старшее поколение по-доброму подшучивало над ним, а он подмигивал мне и продолжал творить свои «шедевры». Как-то он принёс своё творение, на нём была изображена сковородка, а к подрамнику прибита гвоздём рыба.

Жора был невысокого роста, с лицом Христа — тонкие губы, прямой нос. Он мне всё время что-то предлагал, хотел помочь. Однажды говорит: «Леночка, чего ты мучаешься, давай я нарисую в паспорте тебе ленинградскую прописку, никакая экспертиза не подкопается, и завтра же устроишься в «Салтыковку»». Я жутко испугалась и слышать не хотела ни о каких махинациях. В следующий раз он предложил другой вариант: «Борис Николаевич, давайте я распишусь с вашей дочкой и пропишу к себе». Папа отвечал, что это невозможно: и я, и он в браке. Через какое-то время он снова заводит об этом разговор: «Так можно же развестись».

Жил Жора на углу улицы Якубовича и Исаакиевской площади. Как то мы с папой отправились к нему в гости. Когда я зашла в комнату, глаза мои округлились от изумления. Шторы, состоящие из металлических звеньев цепей и цепочек, были ручной художественной ковки, резная деревянная мебель, необыкновенные светильники, всё сделано по его собственным эскизам и собственными руками.

Познакомились с его женой Надей, она почти моя ровесница, приехала из Углича, училась в художественном училище. На стеллажах её работы, бюсты, барельефы. Творческая мастерская двух одарённых людей.

А мы с мужем встречались на час-другой, бежали в кино и разбегались. Он жил в общежитии на Детской улице, я жила у бабушки и Тони. У него была своя студенческая жизнь, у меня своя. В начале января 1972 года я поехала сдавать зимнюю сессию в Киев.

А 18 января у моей сестры Регины и Вовы родился сын, это случилось ночью, радовались до утра, перезванивались, поздравляли друг друга. Утром, когда пришли в роддом, увидели список родившихся в эти сутки. Напротив фамилии Варламов была пометка «срочно зайдите к главному врачу». Мама с зятем на дрожащих ногах зашли в кабинет. И услышали, что мальчик родился обкрученный пуповиной, наглотался околоплодных вод, у него началась двусторонняя пневмония, состояние тяжёлое.

Вся семья сплотилась вокруг маленького, слабого мальчика. Выхаживали как могли, мама, став бабушкой, делала всё, что было в её силах, доставала дефицитные отрезы врачам, шила и кроила платья медсёстрам. Отработав целый день и купив по дороге самого вкусного, мчалась в больницу. Ночами шила на заказ, чтобы заработать деньги на лечение внука. Только выписывали из одной больницы — ребёнок начинал задыхаться, очередная скорая везла в следующую.

В моей жизни было тоже всё нескладно. В Ленинграде я старалась помочь папе, его жена бесконечно подавала в суд на выселение папы из нашей комнаты. Суд постановил разделить комнату и выделить ему угол. Он жил в мастерской без всяких удобств, работал день и ночь, у него ничего не было, ни белья, ни подушки. Тяжело больной, он спал на старом диване, укрывшись пальто. Ему требовался постоянный уход. Когда я вечером выходила из мастерской на улицу, поднимала голову — сердце сжималось от жалости. Только в его окнах горел одинокий свет.

Зимой 1973 года папа, наконец, отделил себе угол в комнате, поставив перегородку. Но приход домой тоже было сопряжен с трудностями. Бывшей жене больной папа, не имеющий возможности обеспечивать семью, уже был не нужен. И она вызывала милицию, устраивала скандал. Соседи и друзья-художники очень переживали и сочувствовали папе, давали советы, просили меня защитить отца. А что я могла? Мне было девятнадцать лет, и я тоже не была бойцом и не знала, как противостоять подлости.

Так я жила в Ленинграде и ждала непонятно чего. Как-то на Загородном проспекте, не доходя Пяти углов, я вдруг увидела в витрине мебельного магазина «стенку». Стояла как завороженная, не могла двинуться с места, глядя на этот символ домашнего очага и уюта. Я ходила по городу, заглядывая в чужие окна домов, представляя себя хозяйкой теплого, комфортного дома.

Некоторое время спустя мы с мужем сняли маленькую комнатку на Звенигородской улице, в жуткой коммуналке с алкоголиками, на самом верхнем этаже. Страшная, пугающая парадная без света, кошачья вонь и мусор. Пересиливая ужас, я без оглядки скатывалась вниз по лестнице или, на одном вдохе, мчалась наверх. В квартире жили тринадцать человек, почти половина из них не «просыхала» круглосуточно. Из окна комнаты просматривался насквозь скверик у ТЮЗа и потрёпанные дома с ржавыми крышами на противоположной стороне. Это было первое наше общее жильё.

Радовало одно — что родители мужа простили нас и стали присылать посылки с продуктами, где было всё: и дефицитные консервы, и варенье, упакованное в полиэтиленовые кульки, и растворимый кофе, и конфеты. Отношения наладились, они не были против меня, просто считали наш брак слишком ранним.

И вот как-то я выхожу на кухню, а соседи, пошептавшись за моей спиной, открывают мне глаза: «Дурёха ты, дурёха, ведь ты только за порог, как твой хороводы домой водит. И чего ему не хватает…». Не представляя себе саму возможность такого обмана и предательства, примчалась к папе. Вся в слезах, рассказываю ему, что только услышала: «Пап, разве так бывает?!»

Папина спокойная фраза врезалась в память: «Выброси всё из головы. Всё это кухонные разговоры». Позже я узнала, что втайне от меня у него с мужем состоялся мужской разговор. Приближалась весна 73-го, папе заработки давались с трудом, но все деньги он отдавал на младших детей.

Как-то произошёл курьёзный случай. Я пришла в мастерскую к папе, а его не было. Ожидание затягивалось, я стала волноваться, ведь он болел. Вдруг открывается замок входной двери и заходит папа.

— Не знала, что и думать, ну где ты был так долго?

Он рассеянно посмотрел на меня и сказал:

— Не знал, что ты ждёшь, я очередь отстоял за апельсинами.

— Где же они?

И он ответил:

— Отнёс детям, высыпал на кухне в кастрюлю и ушёл.

Потом смутился, что не подумал обо мне и не принёс ни одного.

На День Победы приехала мама, и я её уговорила прийти в мастерскую. Был солнечный день, мы с папой помыли окна, надраили пол, на стол постелили чистую белую бумагу. Папа сходил на Сенной рынок, купил крупную белую картошку, укроп и жирную селёдку. Отварил картошку в мундирах, она оказалась рассыпчатой и вкусной, порезал крупными кусками селёдку, тонкими кольцами лук.

Мама зашла, лучистая, улыбающаяся. Я смотрела на них, и меня переполняло счастье. Сидели, вспоминали, как встретились в 42-м году, как он её «выкупил» за бочку с горючим. Вспоминали все свои радостные моменты. Мама привезла фотографии общего внука Вовы. Папа побежал хвастаться, всем показывать внука. Художники, узнав, что за гостья у папы, принесли вино.

Выпили за Победу, за встречу. Ели картошку с селёдкой, много смеялись, говорили и говорили. Я смотрела и понимала: вот эти двое близких мне людей созданы друг для друга… Они вместе прожили пятнадцать лет… Но уже пятнадцать лет каждый жил своей несчастливой жизнью.

Солнечным майским праздничным днём папа и мама простили друг другу все обиды. И попрощались навсегда.

Сдав летнюю сессию, я с мамой поехала по её путёвке в Алушту, в Рабочий Уголок. Это был пансионат работников торговли. Роскошные полные дамы, шикарные директора баз. Вечерами лилось шампанское. У мамы тут же появился поклонник. Всё было чудесно, кроме одного — нам катастрофически не хватало денег. Потому что мама на набережной купила себе дорогой шиньон из натуральных волос. Она вышла из бюджета, ведь экономить мама не умела.

В один из дней мы на пароходике поплыли в Ялту. На набережной зашли в ресторан, заказали на двоих одну порцию салата из молодых огурчиков. Пошли в музей-дачу Чехова. В одной из комнат я увидела уютный уголок из книжных полок, кожаный диван, письменный стол. Это был кабинет Антона Павловича. Я представила, как одинокий больной человек ходил из угла в угол, раскладывал пасьянс, писал свои чудесные рассказы, пьесы, смотрел на море из окна мансарды, гулял по своему дивному саду, думая о любимой женщине, и тихо страдал. «Может, талант и страдание неотделимы?» — подумала я.

Вышла из музея совершенно потрясённая… Во всём, что бы я ни читала у Чехова, я чувствовала боль страдающего человека, гениального любимого писателя.

Не успели мы вернуться в Киев, как мне позвонила моя свекровь, Надежда Степановна, и попросила заехать. Я помчалась к ним. Встретила меня бабушка, Вера Илларионовна, попили чай с клубничным вареньем. Пришли с работы родители и стали уговаривать меня поехать с ними на машине по Прибалтике. Их сын, мой муж, со стройотрядом отправился в Тюмень и не собирался в Киев. Мне не хотелось ехать, но отказываться было неудобно.

В июле мы отправились в путешествие. Комфортная «Волга», в ней: папа, сестра Наташа и я. Ехали через Белоруссию. Въехав в Литву, я почувствовала, что попала за границу. Прекрасные дороги, чистые города. Вильнюс, Друскининкай, Тракай, Алитус, Игналина, Клайпеда. Чистейшие голубые озёра, сосны, море. Но главное в нашей поездке — я увидела в свёкре необыкновенного человека, скромного и умного, настоящего интеллигента, я поняла, какие трепетные отношения существуют в их семье. Я поняла, что так бывает.

Не покидала тревога за папу. Я знала, что он летом поехал в Сланцы писать портреты передовиков сельского хозяйства, рассчитывая заработать хорошие деньги. По его приезде я заметила, что папа совсем похудел и осунулся. Денег не было, но я понимала, что у него все мысли о детях, о маленькой дочке, которая пошла в первый класс. Всё, что зарабатывал, до последней копейки он отдавал туда. Себе не оставлял даже на лекарство. Но он меня обрадовал тем, что записался на приём в «Большой дом» на Литейном. И был уверен, что обязательно решится вопрос с пропиской. А ещё новость — в силу вошёл закон о расселении фронтовиков из коммунальных квартир, таким образом, мы с ним получим отдельную квартиру, если добьёмся моей прописки.

Ждать оставалось недолго. Наконец мы отправились на приём к важному начальнику. Когда зашли в кабинет, первое, что сделал папа, задрал штанины и показал свои распухшие ноги. Стало неловко за него и обидно. Он сказал: «Прошу вас, помогите прописать дочь, я больной, одинокий человек, чувствую вину перед ней. Вы поймите, ей нужно жить, работать, а мне помощь нужна». Потом достал военный билет и каталоги выставок с его работами. Когда, мы, выходя, увидели на заявлении красную резолюцию «ПРОПИСАТЬ», папа заплакал.

Я, счастливая, побежала на остановку, а папа пошёл пешком. Из окна трамвайного вагона я увидела его — и сердце моё сжалось: по улице среди оживлённых людей еле переставлял ноги немолодой, смертельно усталый человек с отстранённым взглядом. Я провожала его глазами, прижавшись к окну, чтобы как можно дольше видеть, чтобы сохранить в памяти этот образ. Через три дня его не стало.

Накануне папа почувствовал себя лучше, из-под его кисти выплывали чудные русские пейзажи c церквами, бегущими босоногими мальчишками, стогами сена в лучах утреннего солнца, улетающими птицами над осенним золотым полем… Он нашёл свою тему, в ней уложил простую формулу прожитой жизни.

На похоронах художника Бориса Николаевича Петрова было море людей. Огромное количество белых хризантем слилось с золотом осени, с замирающей природой, которую он так любил. Я очень боялась увидеть папу в гробу, вся тряслась, пытаясь держать себя в руках, владеть собой. Сердце разрывалось от жалости и горя. Невозможно было поверить, что я не увижу папу никогда, что его больше нет.

Похоронили папу на Охтинском кладбище 9 октября 1973 года. По православному обычаю в часовне его отпевал батюшка. Когда вышли из церкви, зарядил холодный дождь, переходящий в снег, налетел пронизывающий ветер. Гроб везла лошадка, она неторопливо шла по длинным лужам, мимо берёзовых рощ и опавших мокрых листьев, покрытых первым снегом. Было невыносимо осознавать, что это его последний путь и он останется здесь один навсегда.

Я никогда больше не заходила в нашу комнату, не стала бороться за свои права на неё. Через сорок дней уехала в Киев. В это тяжёлое для меня время муж мой исчез, как в воду канул. Навсегда. Так в 21 год я отчётливо поняла, что стала взрослой.

 

Глава 7

По приезде в Киев узнала о переменах в нашей семье. Во-первых, сестра с мужем вступили в кооператив и строили трёхкомнатную квартиру. Во-вторых, отчим принял решение и мне выделить жилплощадь, разменяв нашу квартиру.

Это было, как говорится, судьбоносное решение, за которое я всю жизнь благодарна отчиму. Ведь он мог так не поступать — его всё устраивало, и район, и дом, и квартира. Рядом институт, любимый театр оперетты, стадион — он был болельщиком киевского «Динамо». А мог и сказать: «Вышла замуж — и иди жить к мужу». Ведь пресловутый жилищный вопрос во все времена был самым главным в нашей стране.

Человек сдержанный, строгий, он вывел уравнение с единственно правильным решением. Поступил по-отцовски. Я устроилась на работу заведующей технической библиотекой. Стала искать обмен. Важней всего было найти родителям то, что надо. И этаж, и место, и вид из окна, и нужную планировку, и сам дом. После упорных поисков вариант был найден. Сама поехала, посмотрела и осталась довольна. Меня же устраивало почти всё, лишь бы им подошло. Так и получилось, в июне стали готовиться к переезду. Мне досталась комната на первом этаже в коммуналке с четырьмя семьями, зато телефон персональный в комнате и центр города.

До сдачи кооперативного дома нам с сестрой, её мужем и малышом нужно было жить вместе в одной комнате. Но моему счастью не было предела. Всё равно это было моё жильё. А жили мы, что называется, душа в душу.

Оставалась незаживаемая рана — предательство мужа. Я не могла понять его истинного мотива. На годовщину папиной смерти я отправилась в Ленинград. Впервые за год позвонила мужу и, ничего не объясняя, предложила встретиться у Главпочтамта. Хоть в Ленинграде на меня нахлынули мучительные воспоминания, но на встречу я пришла в полном порядке. Он шутил, делал комплименты, никаких бередящих душу разговоров между нами не было, да и быть не могло. Мы поехали в ЗАГС подавать заявление о разводе без единого слова упрёка.

Подав заявление и наспех попрощавшись, он побежал к троллейбусу. А я пошла в другую сторону. Из последних сил держалась, чтобы не разрыдаться. Горечь, разочарование и обида захлестнули меня одновременно и целиком. На улице моросил дождь, облака лежали на крышах тусклых домов, стояла ленинградская осень. Я подумала о папе, ведь только он умел чувствовать сложное со всеми оттенками. Как остро мне его не хватало в этот пасмурный день!

К вечеру я доплелась до дома. Увидев меня, Тонечка ахнула:

— Встречу — убью негодяя, — заверила она.

— Да что же это такое… — развела руками бабушка и пошла утиной походкой на кухню за кипятком.

В тепле, рядом с родными ко мне, свернувшейся калачиком на старом диване, пришло облегчение.

…Рана не заживала долго. Но постепенно зарубцевалась. Он исчез из моей жизни.

На протяжении более трёх десятков лет мы случайно сталкивались, раза три, четыре, и каждый раз я благодарила Бога, что нас уже ничего не связывает.

В Киеве у меня появились новые друзья, новая волна подхватила меня. Было ощущение завоевания позиций. Я жадно навёрстывала то, что упустила. Закружилась в вихре людей, дел, проблем. Влилась в большой коллектив, работала, училась. Расцвела…

Жила я по-прежнему вместе с сестрой и её семьёй. Ночами шили наряды, болтали, хохотали, утром я убегала на работу. Радость приносил каждый день. Вечерами обсуждали новости. Так прошли лето, осень, зима, весна. И снова наступило лето. Мы прожили вместе почти три года, и тесно в одной комнате нам не было.

В 1975 году Регина решилась — и родила девочку. В нашем женском полку прибыло. Девочка, слава Богу, родилась здоровенькая и спокойная. В семье облегчённо вздохнули. Жизнь шла своим чередом. В окно светило весёлое солнышко. На широкий подоконник мы ставили швейную машинку, на полу раскладывали журналы мод «Силуэт», «Москвичка», и начинали фантазировать. Благодаря мастерству сестры, я выглядела в таких нарядах — как с картинки. Теперь пришло моё время подсчитывать сражённых.

Однажды вечером одновременно я назначила одиннадцать свиданий у театра имени Ивана Франко. Это был мой рекорд. Просто хотелось похулиганить.

Пережив боль от предательства, обмана, я осталась романтичной девчонкой и не разуверилась в людях. И как-то моя начальница, Нина Васильевна, сняв очки и пристально взглянув на меня своими близорукими глазами, сказала:

— Лена, вокруг тебя столько хороших кавалеров вьётся. Тебе надо улучшать породу.

— А как это? — удивилась я.

— Вот так. Подумай, чего тебе не хватает, такого и ищи.

Я задумалась — и поняла. Не хватает ума. Стало ясно, в каком направлении двигаться.

У сводной сестры брак трещал по швам. Когда мы жили с родителями, она скрывала многое. Тихая и сосредоточенная, чувствовалось, что она все страдания держит внутри. Права была бабушка, они не пара. Да и муж страдал, потому что любил её по-своему. Как-то я взяла и рассказала отчиму о том, что происходит в семье его любимой дочери. Доходило и до рукоприкладства. Настроение зятя часто менялось, от весёлости к задумчивости. А порой и к агрессии был один шаг.

Какое-то время отчим не вмешивался. Но однажды твёрдо сказал: «Расходись, он не изменится. Как больной зуб, нужно вырвать и забыть, а иначе будет болеть всю жизнь. Внука я возьму на себя».

Тем не менее, к Новому 1977 году они вместе наконец въехали в свою квартиру. А я осталась одна в совершенно пустой комнате. В это же время сестра Регина с мужем и маленькой дочкой улетели в Индию на несколько лет, а пятилетнего сына оставили на попечение свекрови. Брать его в жаркую страну ослабленного, с тяжелой астмой, врачи не советовали. На Новый год я с мамой поехала к бывшей жене отчима — свекрови Регины. Я переоделась в Снегурочку, а бабушка в Деда Мороза, и мы устроили мальчику настоящий праздник.

Так женщины объединились вокруг ребенка, сплотились и на многие годы стали близкими людьми. То, что объединяло, стало сильнее прежних обид. Ведь это был их первый внук, выстраданный.

Однажды февральским морозным вечером я отправилась в Питер, через Москву. Нужно было заехать домой к знаменитому гомеопату по фамилии Пертуя, взять новую партию лекарств, он лечил племянника от астмы.

Захожу в купе, проводник принёс постельное бельё, горячий чай. Я нырнула в постель, закрыла глаза. Вдруг дверь открывается и входит мужчина средних лет.

— Вы в Москву, мадам?

— Да. А вы куда путь держите?

— Тоже в Москву, — улыбнулся он.

Перебросились несколькими незначительными фразами и улеглись спать, поезд прибывал в шесть утра.

Прибыли, когда было ещё темно, мороз стоял градусов двадцать. У меня в руках был адрес, я спросила у попутчика, не знает ли он, какой это район. Он взял записку и вдруг перевернул мою ладонь, долго смотрел на неё и говорит: «А ведь у вас, мадам, скоро большие перемены в жизни произойдут».

Попрощались. Я с чемоданами побрела к такси. Через двадцать минут уже была на месте. Но приёма у врача пришлось ждать ещё два часа. В подъезде было сыро и холодно, а больше идти некуда. Два часа показались вечностью. Наконец дверь открылась, и я зашла в квартиру. Доктор выписал лекарства, объяснил, как принимать и как добраться до аптеки. Отправилась в метро. В аптеке протянула рецепт, и из окошка мне стали выставлять неимоверное количество пузырьков. Еле-еле упаковав их, вышла на улицу. Мела пурга, ноги проваливались в сугробы. Города не знаю. Добралась до центра и, чтобы согреться, зашла в первый же магазин — «Фарфор. Фаянс».

Людей в магазине видимо-невидимо, всё ведь было в дефиците. И вдруг стали выносить коробки со столовыми сервизами на двенадцать персон Дулёвского завода. Они совсем недорого стоили, учитывая такое количество предметов. И вдруг на меня находит помрачение — я встаю в очередь и покупаю сервиз.

Мне выносят огромную неподъёмную коробку. Что делать? С чемоданом, с лекарствами, c сервизом, голодная, замёрзшая, со слезами на глазах, начинаю двигаться к дороге. Долго стояла с поднятой рукой. Еле уговорила остановившегося таксиста подвезти меня на Ленинградский вокзал. Когда приехала, пришлось скатываться в длинный скользкий подземный переход. Народ бежит, все торопятся, Москва! Я, как бурлак на Волге, чуть ли не в зубах тащу свою ношу и не могу понять, зачем я купила этот сервиз.

Когда, наконец, взяла билет до Ленинграда, без памяти брякнулась на свободное место. Поезд мой уходил в два часа ночи… Так и просидела целый день на вокзале, ругая себя и не понимая своего поступка. Ночью пришлось добираться до вагона перебежками, перенося по очереди свою неподъёмную ношу. Стояли февральские трескучие морозы, я продрогла до костей. Сервиз доставил мне столько хлопот, что навсегда остался в моей памяти. Но, вероятно, судьба, помучив как следует, уже готовила мне награду…

Итак, был февраль 1977 года. Тонечка и бабушка по-прежнему жили в своей комнате на Съездовской линии. Жизнь их текла ровно и спокойно. Тонечка ездила на ревизии в воинские подразделения, работая главбухом в штабе округа на Невском. Без её подписи не проходил ни один платёж. После работы она любила возвращаться домой пешком. Через Дворцовый мост, к университету, дальше путь лежал мимо академии тыла и транспорта, по Биржевому переулку, потом ныряла в свой глухой Тучков переулок. Приходила с мороза румяная, свежая.

А дома царили порядок и уют. Тонечка рассказывала новости, бабушка встречала дочку своими фирменными кислыми щами — объедение неземное. Поев, Тонечка брала книгу и устраивала своё длинное тело на оттоманку. На зелёной настольной лампе «грибок» нажимала кнопочку и, завернув себя в плед, с упоением погружалась в очередную «cагу о Форсайтах»:

— Мамуль, чаю, — ласково командовала сытая Тонечка.

— Со слоечками?

— Да, и с брусничным вареньем.

Так под оранжевым абажуром и уютным тиканьем ходиков протекали их длинные зимние вечера.

У меня было своё место за столом — около окна, своя тарелка — синего цвета с золотым ободком и своя старинная китайская чашечка с жар-птицами и райскими деревьями: странно, но я помню все детали замысловатого рисунка. Когда я уезжала, бабушка прятала мою посуду в буфет.

…Отпуск мой подходил к концу. На 23 февраля, День Советской Армии, Тонечка взяла путёвку выходного дня в Комарово. Поехали втроём: Тонечка, её подруга Ольга Михайловна и я. Вокруг голубые сосны, тишина. Выпало много снега, он скрипел под полозьями финских саней, которые мы взяли напрокат, под ногами Тонечки, которые она, так смешно шагая, выкидывала вперёд. Она и меня научила этой чудной походке.

Потом были обед и праздничный концерт. Необыкновенно красивая Людмила Сенчина выступала в бархатном платье бутылочного цвета, которое ей очень шло. Дивный голос и удивительный образ русской артистки остался в памяти.

На следующий день я уезжала в Киев, мы с Тонечкой еле дотащили вдвоем сервиз на Витебский вокзал. Когда я стояла в вагоне у окна, а она на перроне, на нас напал смех. «Правда, породу надо улучшать», — подумала я.

 

Глава 8

Пришла весна, которая в Киев всегда приходит неожиданно. Было то ветрено и холодно — cнег то таял, то снова падал на землю, то вдруг выглядывало солнце и становилось тепло, высыхали лужи на тротуарах, на улицах становилось людно и шумно. А я прикидывала, как изловчиться на сто рублей в месяц прокормиться, заплатить за квартиру, выплатить рассрочку, одеться и обуться.

Но было предчувствие, что наступившая весна — особенная. Я стала присматриваться к окружающим ухажёрам. Но всё было не то. Один женат, другой не нравится внешне, третий не так умён, четвёртый со странностями. Вот бы всех перемешать! Однажды подружка уговорила меня заехать домой к одному парню, приятелю её мужа. Вот просто взяла за руку и затянула.

Там собиралась молодёжь — недавнее студенческое прошлое ещё не отпускало, хотя все уже работали. Пели под гитару, шутили, болтали о том, о сём, я и не заметила, как прошёл вечер. И когда стала собираться, мгновенно определился провожатый, им был резвый симпатичный молодой человек. Подошли к моему дому.

Стали прощаться. Я удивилась, что он не спросил номер моего телефона, хотя чувствовала взаимную симпатию. Всё же он узнал мой номер и вскоре позвонил. Мы стали встречаться. И я поняла — это ОН.

Ну, конечно, когда-нибудь это должно было случиться. Когда-нибудь ОН должен был возникнуть. Произошедшее той весной мне кажется вполне закономерным.

Он оказался очень серьёзным молодым человеком. С золотой медалью окончил школу, с отличием университет. Учился в аспирантуре, обладал редкостным трудолюбием и целеустремлённостью и при этом совмещал учёбу, научную работу на кафедре с весёлыми вечеринками.

Однажды ко мне домой неожиданно зашёл отчим, и я, смутившись, их познакомила. Через некоторое время отчим позвонил и сказал:

— Я физиономист, и могу уверенно сказать: это наш человек.

После первого неудачного похода замуж мне было важно услышать такое мнение. Жизнь показала, что он оказался, как всегда, прав. Невероятная схожесть характеров, отношения к жизни и к работе… Вспомнился тот московский попутчик, который увидел на моей ладони линию моей судьбы. Все мои перемены произошли в нужном направлении, и история с сервизом, кстати, предвосхитила эти перемены.

Мы стали жить вместе, не расставаясь ни на один день. Хотя порой изводили друг друга нещадно. Бесконечное душевное волнение…

Даты рождения наши почти совпадали, только я появилась на свет шестого, а он девятого ноября. Цифры эти в лото называются «туда-сюда». Неделимые цифры.

Думаю, наша встреча была предопределена и послана свыше. Я уже упоминала о том, что мой папа в Ленинграде написал картину о Кирове, а мой парень родился в Кировограде и, будучи школьником, подолгу рассматривал папину картину, которая висела в городской филармонии. Удивительным образом она его притягивала.

Поселились мы в моей комнате, купили необходимое. Стали вить своё гнездо. Сама собой сложилась особая атмосфера нашего общего дома. Он взял на свои плечи то, что положено взять настоящему мужчине, даже больше. Теперь я не ощущала себя одинокой и беззащитной. Он оберегал и охранял меня, ведь я была слабее духом, а он сильный и абсолютно самостоятельный человек.

В нашей коммунальной квартире жили двенадцать человек. Относившиеся, в общем, тепло и уважительно друг к другу пять старух, два старика, сорокалетний холостяк врач-хирург, мать-одиночка с дочкой-школьницей и мы. Утром в уборную выстраивалась очередь, дамы в ночных рубашках с горшками, старики в вытянутых кальсонах, каждый включал свой свет и снимал с гвоздя свой стульчак. Старики ворчали, торопили друг друга. Доживали свой век старые киевляне…

Чтобы нам с мужем попасть к себе в комнату, которая находилась в самом тупике, нужно было пройти сквозь прихожую, завернуть налево, открыть и закрыть две двери в коридоре. Старики любили делать мне замечания:

— Лена, ваш муж не имеет совести, скажите, чтоб не хлопал дверьми.

Он смеялся и отшучивался:

— Вот видишь, как хорошо: проснулись, и есть тема для разговора на кухне — обо мне.

Я возмущалась, но всё повторялось сначала, и было уже смешно. Зато когда мы вечером приходили домой голодные, старушки наперебой предлагали нехитрую еду. И были рады, видя, как мы с аппетитом уплетаем. По первой просьбе помогали друг другу. Я освоила украинскую, грузинскую, еврейскую кухни.

Это были лучшие годы нашей жизни. У нас было своё жильё, мы его обустраивали, что-то придумывали, изобретали. И жилось нам в этой комнате совсем неплохо.

Нашу соседку, женщину лет под сорок, звали Ада Анатольевна Рутенко. Её фигура, лицо, манеры были уникальны. Казалось, она намного ушла вперёд от нашего времени. Именно она сыграла важную роль в моем становлении, раздвинула моё представление о мире, о жизни, о культуре. Научила на всякие ситуации и вещи смотреть с разных сторон и в конце концов понимать больше. Мы прожили в одной квартире двенадцать незабываемых лет, вместе пережили и горе и много радости, испытаний и минут счастья. Сколько вечеров мы просидели вместе за чашечкой кофе! Я очень ценила эти моменты. За разговорами мы узнали всех родственников, друзей, сотрудников, друг друга.

Однажды утром, в выходной, я с усердием занялась домашними делами и всё никак не могла их закончить. Посмотрев на мои занятия, Ада вдруг произнесла будничным тоном:

— Вот так можно пробегать с тряпкой всю жизнь.

Мы взглянули друг на друга и рассмеялись. Я поняла смысл сказанного и сделала нужный вывод. Над бытовыми мелочами необходимо приподниматься, заботясь, прежде всего, о внутреннем мире.

Вместе мы летали в Тбилиси, бродили по этому замечательному городу, ездили по Военно-грузинской дороге, облазили в горах потрясающие храмы, с высоты любовались прекрасными виноградниками, пили волшебное грузинское вино — «сок земли» и блуждали по старым тбилисским улочкам…

Горе тоже было общим. Вместе перехоронили всех наших стариков. На кухне накрывали общий стол, выносили свою еду, бежали за бутылочкой. И до глубокой ночи не расходились. Осенью 1977 года ещё одно важное событие произошло в моей жизни. Я перешла на новую работу. В Киевский политехнический институт, на кафедру технической кибернетики. Это время полноценного общения и интересной работы. Я пошла снова учиться, чтобы «прикрыть» cвой гуманитарный диплом.

Мне исполнилось двадцать пять лет, и наконец-то всё сложилось как надо. В институте у меня появились верные подруги Наташа и Танюшка. Обе незаурядные личности. С ними свела судьба на всю жизнь.

Наташа, Наталья Ивановна, её особенность, среди прочих достоинств, — неотразимая красота в сочетании с сильной волей и острым умом. Её советы и оценки точны, объективны и взвешенны. Это мудрый, порядочный и очень родной мне человек.

Танюшка, Татьяна Капитоновна… нам суждено было пережить вместе очень много сложных жизненных ситуаций. Трудно представить, как бы я жила без неё. Надёжная, заботливая, умница, человек чистейшей души и глубокой веры. C ней можно молчать, говорить, плакать, смеяться, в общем, быть собой. Большое счастье иметь таких подруг.

…Наша с Виталием дочка родилась 2 марта 1980 года. Я лежала в родзале и плакала. Это был мой самый счастливый день! В окна светило яркое весеннее полуденное солнце. Я испытывала каскад эмоций, величайшее потрясение и гордость. Тяжелейшие мучения, длившиеся семнадцать часов, забылись сразу, как только я увидела вытянутую огурцом маленькую черепушечку. Ничего нет сильнее чувств матери к родившемуся первенцу.

Забирать нас приехали мама с отчимом, сёстры, племянники. Медсестра торжественно вручила молодому отцу дочь. Дома ждали соседи. В комнате всё блестело и сверкало: мама и Виталий несколько дней готовили жилище к нашему возвращению. Доченька родилась на радость всем нам, желанная, долгожданная, любимая. Начался новый этап, новые заботы поглотили целиком и полностью. Муж заканчивал работу над диссертацией, я занималась малышкой и училась. Это было время внутреннего подъёма. Мы были молоды, красивы, любили друг друга и выстраивали свою жизнь.

Надо сказать, не все были настроены к нам благожелательно, некоторых, глядя на нас, душила зависть. Жизнь ведь разная и люди разные, среди них и злые, которых уже никогда нельзя изменить. Нужно научиться не обращать внимания. Смотреть на многие вещи с юмором. А хороших людей всё равно намного больше.

У меня есть один способ борьбы со злом: я на него не отвечаю… Быстро пролетел год, и второго марта, в день рождения доченьки, я вышла на работу. Доченьку мама забрала к себе. После работы я мчалась к ним, а в пятницу мы забирали дочь домой. В это время Виталий защитил диссертацию. И вот как-то мы приходим домой, а соседи загадочно улыбаются. Когда все собрались, Ада достаёт письмо из Москвы, это долгожданное письмо, и торжественно зачитывает подтверждение из ВАКа о присвоении мужу кандидатской степени. Быстро накрыли стол, что-то приготовили, нарезали салатики, купили бутылку вина и устроили праздник. Радость была искренней, несколько дней вся квартира переживала это событие.

Много всего испытали мы вместе в этой квартире. На третьем году нашей жизни, после смерти одной из бабушек-соседок, в её комнате, расположенной поблизости от нашей, поселился двадцатипятилетний внук, освободившийся из заключения. У него начали собираться наркоманы, уголовники всех мастей. В квартире он устроил «зону». Однажды кто-то из соседей вызвал милицию, он в ярости подумал на меня. Стал ломиться в дверь, угрожать ножом. Пришлось с маленькой двухлетней дочкой выпрыгивать из окна в чём была.

Сосед, Анатолий Павлович Дитковский, заслуженный и уважаемый человек, врач-хирург, как-то грустно пошутил:

— Ну что ж, он по мелочёвке сидел, а прибьёт кого-нибудь из нас, тогда сядет надолго.

Мы находились в напряжении день и ночь. Рядом чужой, пугающий мир, и было реально страшно. Развлекались хулиганы днями и ночами. Всегда громко играла музыка, прокурена была вся квартира, непонятные мужчины и женщины на изрядном подпитии жаждали новых приключений. Никто из них не работал, просто гуляли на воле до очередной отсидки. Года два мы так и жили, деваться-то некуда. Потихоньку привыкли. Но квартира мобилизовалась.

Однажды утром я не смогла выйти из комнаты: оказывается, в общем коридорчике расположилась группа захвата с автоматами, мне приказали не высовываться. Сосед отчаянно сопротивлялся, отбиваясь и нещадно матерясь. В коридоре слышался жуткий грохот. Дверь нашей комнаты, где мы с дочкой оказались в заточении, ходила ходуном.

Больше этого типа мы не видели. Зато нас затаскали в милицию как свидетелей. В суде от нашей квартиры присутствовали трое — Ада, Анатолий Павлович и мой муж… Вот такая была коммунальная жизнь.

К Новому 1984 году я неожиданно получила поздравительную открытку от папиной дочки. Прошло десять лет, как я уехала из Ленинграда, перевернув эту страницу своей жизни. С тех пор ничего о папиных детях мне не было известно. Но не забылось, как измывалась над больным папой его непорядочная жена.

При всей нашей нелюбви к мачехе я понимала, что моя младшая неродная сестра — это папина дочь, о судьбе которой он так переживал. Она вновь появилась в тот период моей жизни, когда у меня всё наконец сложилось. Я уже прошла свои «университеты». Были жильё, семья, образование, работа. И у них я ничего не взяла. Мне не хотелось снова соприкасаться с тем миром, который оставил сильные и глубокие раны. Моим близким тоже казалась эта связь ненужным тяжёлым напоминанием. Были опасения по поводу того, что девочка росла в другой среде, в других человеческих взаимоотношениях, которые серьёзно влияют на характер и формируют его. Тонечка говорила: «Яблочко от яблони недалеко падает, не приближайся».

Ответственный шаг — принять в семью нового человека. И всё же я не смогла ответить «нет», когда девушка искренне, с непосредственностью сообщила, что уже взяла билет и едет к нам в Киев. Я постаралась убедить близких не отталкивать её, ведь не чужая. А что касается её матери, то не нам судить. Ведь жизнь всё-таки справедлива, и никому не удаётся миновать расплаты, оказывающейся зачастую гораздо страшнее совершённых грехов. Она настигает через годы, через десятилетия. Что пошлёшь в этот мир, то и вернётся.

И за много лет я ни разу не пожалела, что приняла младшую сестру, стала поддерживать и опекать её. С радостью мы встречаемся, бродим по городу, заходим в кафешки, посещаем театры и музеи. Нам всегда есть что рассказать друг другу.

Даны мне судьбой близкие люди — родители, дети, муж, сёстры. Они все мною любимы, они часть меня. В наших отношениях нет неравенства. Я живу, возможно, старомодно, но живу, испытывая повышенное чувство ответственности за родных и близких. Мне легко это выразить сейчас, а в те времена было не до философии, просто я инстинктивно чувствовала: именно так надо жить.

…Настало лето 1985 года. Как-то, придя домой с работы, я застала соседей в радостном настроении: принято решение о расселении нашего дома. Мы все получим отдельные квартиры, мечты о которых были из ряда несбыточных! И вдруг сбылось! Мы радовались и грустили одновременно. Столько вместе пережито!

Страсти бурлили. Разрешение пресловутого квартирного вопроса, а точнее, предвосхищение этого события, заполнило собой лето и осень 1985 года.

Это счастье наступило 24 марта 1986 года. Мы въехали в свой «дом». В двухкомнатную квартиру в новом спальном районе Троещина. Через месяц справили новоселье. Собрались друзья, соседи, знакомые. Мы наготовили много вкусной еды — салаты, фаршированную рыбу, плов, фрукты. Накрыли стол, чокались, произносили тосты, шутили и смеялись. Царило весёлое, благодушное настроение. А на следующий день мы узнаём, что взорвался Чернобыль. (Буквально за пару дней до этого события моя мама с моей дочкой уехала в Ленинград на Пасху и майские праздники к Тонечке в гости.) Эта страшная новость облетела город в понедельник, 28 апреля. Утром в институте об этом событии знали все. Люди были в панике, все думали только об одном — как можно скорее вывезти детей из города. Тем не менее официальных заявлений не было, и первого мая мы все пошли на демонстрацию, маршировали по Крещатику, приветствуя наших «вождей».

Четвертого мая стала появляться скудная официальная информация, а через два дня, стоя на балконе, я увидела картину, которая потрясла. Детей вывозили из города. Автобусы с ними медленно двигались по шоссе, им не было конца. Стало так страшно, я бросилась на Главпочтамт заказать междугородный разговор с мамой. Долго ждала своей очереди. Каково же было моё удивление, когда я услышала спокойный голос мамы. Они там понятия не имели, что у нас творится! Пришлось им задержаться в Ленинграде на полгода вместо двух недель.

В нашем институте информация была достоверной. Учёных не обманешь. И то, что мы узнавали день за днём, было чудовищно. Со своими институтскими подругами мы расставались только на ночь. Столько пережили в это время вместе! Я звонила своим в Ленинград, чтобы услышать дочкин голос, и не знала, что ответить, когда она спрашивала: «Мам, а когда поедем на море?». А мы в Киеве реально боялись ядерного взрыва. Время разделилось надвое. Как сказал поэт, «мы времена не выбираем…». Жизнь, слава Богу, пошла дальше и как-то постепенно вошла в привычное русло.

В середине октября я поехала в Ленинград. Нужно было возвращаться домой и готовить к школе дочку. Тонечка предлагала: «Живите здесь, куда ехать под радиацию». Бабушки недавно не стало, и ей было тоскливо одной. Так хорошо с Валенькой и маленькой внучкой. Подставить плечо, впрячься в проблему, это обычные отношения в нашей семье… Я с благодарностью вспоминаю ту осень, 19 октября, день Лицея. Тонечка, мама, дочка и я поехали в Пушкин. Гуляли по чудному парку, любовались пейзажем, но беспокойство не покидало — и мы возвращались к «чернобыльской» теме.

На следующий год, ранней весной, моя мама, забрав дочку, опять поехала в Ленинград к Тонечке. Она сняла дачу в Зеленогорске, и они прекрасно прожили лето на берегу Финского залива.

 

Глава 9

Прошло три года.

Дочка заканчивала второй класс, отлично училась. На работе всё складывалось хорошо, я получила повышение в институте, ощутимое и финансово, и морально. Коллектив был замечательный, ведущая кафедра, один из лучших вузов страны. Иметь такую работу — огромная удача. Но смутное беспокойство не оставляло меня… Потому что предвиделись большие изменения в нашей семье и в моей жизни.

Мы ждали сына. Июнь 1989 года выдался жарким. Беременность протекала тяжело. Роды начались на три недели раньше. Когда ехали в роддом, налетела гроза. А я просто теряла сознание от невыносимой боли и напряжения. Вокруг меня собралось много врачей. Что-то пошло не так, началась паника. В какой-то момент я поняла, что самой мне не справиться. Я лежала у открытого окна и просила у неба помощи, а гром заглушал мои страдания. Малыш не мог пройти в узкие бёдра. Ситуация становилась катастрофической. Кесарево сечение делать было поздно. У ребёнка стало пропадать сердцебиение.

Это были страшные минуты. Казалось, что конца мукам не будет. Два огромных амбала просто выдавили полуживого мальчика. Ему понадобилась реанимация и мне тоже.

Через несколько дней нас перевели в детскую больницу, где мы провели месяц в страхе за жизнь малыша. Эта больница мне снится в кошмарных снах до сих пор. Полуподвальное старое двухэтажное здание, на одном этаже мамы, на другом орущие дети. Кормление каждые три часа круглосуточно грудным молоком, но из бутылочек, чтобы контролировать норму. Молока не хватает, молишься за каждую каплю, cтоит положить голову на подушку — тут же бутылочку с молоком украдут. В палате больше двадцати женщин, все в стрессовом состоянии. Отделение патологии новорожденных — самое тяжёлое. Ежедневно у какой-нибудь мамочки сдают нервы.

Невероятная усталость. Реакция непредсказуемая, одни лезут в драку и с диким криком выясняют отношения, другие начинают биться в истерике. Удобств никаких, помыться негде. Всё, что пришлось пережить в этот период, описать сложно, и хочется в этом месте поставить точку. Скажу одно: сын достался дорогой ценой.

После того как мы оказались дома вместе с малышом, на меня дождём посыпались болезни. Обострился бронхит, тяжелейшая астма, жуткие головные боли. Совсем не было сил. Врачи разводили руками:

— Что вы хотите? Чернобыль, поздняя беременность, тяжёлые роды, стресс, организм не справился.

Наступил 1990 год. Пришло время перемен. Тревога и неуверенность в завтрашнем дне. В магазинах с прилавков сметены все товары. Введены купоны на продукты питания. Люди остались без ориентиров, распадались семьи. Некоторые сходили с ума от эйфории, другие от безысходности, бросаясь в разные крайности, ломались. Надо было понять, как встать нормально на ноги и куда идти дальше. Все были поставлены на грань выживания. Нужно было перестроить представление о мире, об обществе.

Те же проблемы были и в нашей семье… Эти годы стали для нас временем испытания на прочность, верность, жизнестойкость.

Всё, что творилось вокруг, было за гранью моего понимания. Перед мужем встала задача — обеспечить существование семьи в изменившихся условиях. Но чем заниматься, когда наука перестала быть нужной? Сколько это всё продлится? Неимоверное упорство и его трудоспособность принесли в дом первые «постперестроечные» деньги. Но с ними пришли новые испытания, сложные и коварные.

Я целиком и полностью сосредоточилась на семье. После тяжелых родов и перенесённого стресса мне никак не удавалось восстановиться. А помочь было некому. Бессонные ночи, боль, страх не давали вздохнуть. За ребёнком приходилось ухаживать день и ночь одной. Мучительный кашель, переходящий в приступ астмы, бесконечные «скорые». Я едва передвигала ногами. Не могла понять, что со мной происходит и как справиться.

Однажды зимой произошло то, что навсегда изменило моё сознание… Вот как это было.

Проснувшись, не сразу поняла, где я. Осознала, что я дома, лежу на диване, глубокая ночь, мне необыкновенно легко. Вдруг — чудо! Я поднимаюсь к потолку и зависаю, затем с огромной скоростью влетаю в окно — боли нет, и стекло не разбилось. Отлетаю в противоположный угол. На космической скорости бьюсь снова и снова, как птичка, о форточку, мысль ясная: «форточка закрыта». Начинаю метаться по комнате под потолком, бьюсь о стены, углы, потолок, но ничего не чувствую. На телевизоре стоит стеклянная вазочка, от моего взгляда, как от удара молнии, стекло громко трещит, раскалываясь зигзагообразной чертой.

Ничего не понимая, продолжаю сумасшедшее метание… Проносится мгновенная мысль, и я еле успеваю её додумать: «входную дверь кто-то приоткрыл». Страха нет, лечу к двери, охватывает желание вырваться, вылететь на волю, беру разгон от окна и подлетаю к двери. Вдруг вижу маленького старичка с длинной седой бородой. Он спокоен и улыбается, стоит, не уходит. Я его где-то видела, но некогда вспоминать где. Совершаю еще несколько попыток, всё безуспешно, старик не двигается с места, поглаживая бородку. Окидываю взглядом комнату и прощаюсь, всё в прошлом, мне очень надо улететь. Набираю скорость, но что-то или кто-то не пускает. «Ещё не время» — доходит до меня. От нового состояния приходит азарт: «вырвусь», но нет… не получается. Было хорошо и легко.

В это время каменное тело, прикованное к дивану, напомнило о себе. Руки свинцовые, ноги — пудовые гири. Вдруг тело начало дрожать, мышцы свела судорога, навалилась тяжесть. Мне захотелось снова летать, я потянулась, но тело не слушалось. Мгновение спустя почувствовала удар в грудь. Моя душа втискивалась в тело? Воздух замер, попыталась вздохнуть. Захотелось поднять голову, но какая-то сила не пускала. Я лежала неподвижно, пока не наступил рассвет. Первый луч света упал на стеклянную вазочку, на ней была глубокая трещина.

В голове крутились ужасные мысли. Что со мной было? Может, я схожу с ума? Или смерть посмотрела мне в глаза? Я пребывала в невероятном изумлении. Ослабленная, тихонько встала и подошла к кроваткам детей.

После этой ночи я стала молиться и повторять: «Господи, дал ты мне детей, дай мне силы их вырастить».

Мысли о детях спасли меня в этот самый болезненный период моей жизни. Иногда подступало отчаяние, огромными внутренними усилиями я пыталась преодолеть его. Хваталась за любую соломинку, барахталась, как могла. Обессиленная, не понимала, как выкарабкаться. Делала всё, пила лекарства, лечилась, заваривала травы, обливалась ледяной водой...

На время наступала ремиссия, но стоило подхватить простуду, организм не справлялся, снова и снова подступала к самой грани. Депрессия, обиды, слёзы просто душили меня. Я старалась при детях держаться, загоняя вглубь болезнь…

А внешне семейная жизнь выглядела вполне благополучно. Муж стремился к успеху, начались заграничные командировки. Много новых людей вошло в нашу жизнь. Были среди них деловые, уверенные, напористые, коммуникабельные и вместе с тем исключительно порядочные и интересные люди. В это же время пришлось столкнутся и с неприкрытой, откровенной завистью, которая обрушилась лавиной и приобрела разные уродливые формы.

Навалились другие проблемы. Мне казалось, что я плыву против течения и выбиваюсь из сил. Было тяжело и скучно, ведь рутина и однообразие — тоже враги. Длинные одинаковые зимы сменялись такими же длинными вёснами. Несмотря ни на что, я боролась за семью, оберегая её от зла. Я должна была выстоять, ради самых родных, самых любимых, тех, кому дала жизнь. Но был предел и у меня, все ресурсы были исчерпаны.

В этот тяжёлый период судьба свела нас с одним замечательным человеком. С доктором Захаровым Александром Ильичом. Сколько он сделал для нашей семьи, переоценить невозможно. Он стал нашим семейным доктором и другом.

Талантливый, чуткий, порядочнейший человек — стоило ему появиться, и дети, и взрослые сразу начинали выздоравливать. Профессионал высшего уровня, он просто спас мою жизнь. Когда потребовалось, организовал лечение, доставал лекарства, договаривался о консультациях. Необыкновенный жизнелюб и оптимист, заряжал положительной энергией, и просто невозможно было «киснуть» в его присутствии. На таких людях держится всё. А в мою жизнь он пришёл в самый сложный период. Организовал качественное обследование. Был поставлен верный диагноз. Необходима была срочная операция, собрали консилиум. Трудно принимали решение. Болезнь была сильно запущена. Решили рисковать.

Я панически боялась операции. Вдруг начнётся приступ астмы, и я умру прямо на столе. В больницу легла в конце января. Ночью перед операцией не спала и изо всех сил старалась не рыдать. Утром, завернувшись в одеяло, пешком пошла в операционный блок. Долго сидела в палате, операций было много. А тяжёлых оставляли напоследок.

Наконец пришёл мой черёд. Мне сделали наркотический укол и повели в зал. Страх пропал, я легла на стол, руки мои привязали. Последнее, что запомнилось, — врачи в голубых хирургических халатах, медсестра делает укол в вену.

Когда пришла в себя после глубокого наркоза, пожилой профессор Степаненко сказал:

— До лета бы не дожила, опухоль влезла между трахеей и пищеводом, крючком задавила, оставался маленький просвет. Одному Богу известно, как сердце выдержало.

Я попыталась ответить, но язык не слушался. Когда дошло, что всё позади, я облегчённо вздохнула и погрузилась в сон. Виталий в это время не отходил от меня, поил морсом, кормил. Мои сёстры готовили бульон, кашки. Младшая сестрёнка Вера примчалась из Питера и заботу о доме взяла на себя. Ириша поддерживала мой дух.

Я бесконечно благодарна всем, кто тогда был со мной, морально поддерживал, проявлял внимание, любовь и тепло. Из окна струился свет, я лежала и радовалась: «кажется, выжила, скорее бы домой». Новая волна накрыла в начале марта: сын тяжело заболел коклюшем. Жизнь продолжала испытывать. Мы поехали в санаторий. По утрам выходили к реке дышать туманным влажным воздухом.

Приступы были страшные. Ночами я не выключала свет и просиживала у кровати сына.

Часто приезжал муж и подменял меня. А я падала на кровать, лежала молча, мокрая от слёз, не зная, как помочь ребёнку и себе. Прошло два месяца, потихоньку мы стали выкарабкиваться из болезни, сын начал поправляться.

Было ощущение, что мы выжили после сражений, крушений и катастроф. Пригревало солнышко, приближающаяся весна возрождала надежды. Подруга Танюша взяла сына в деревню на парное молочко и свежий душистый воздух. Дочка готовилась к выпускным экзаменам. И сдала их отлично. Мы выбирали ей выпускное платье. Приятные хлопоты. После окончания школы дочь поступила в институт, где уже учился её приятель.

Жизнь снова стала приобретать краски и радовать. Мы переехали в новую квартиру, оставив в старой боль, обиды, болезни, горечи и жуткие девяностые перестроечные годы. Уезжать, если честно, было не жалко.

Моя дочь, светлый человечек, родной и любимый. Ей пришлось рано повзрослеть и стать самостоятельной. С собственным мнением, за которое может постоять. Никогда никому ничего не навязывающая, не зазнайка. Умница и красавица. Ещё в школе подружилась с мальчиком, c которым не разлучалась. Так они вместе взрослели, вместе учились в одном институте. Их постоянству можно поучиться взрослым.

Пришло время, и юноша пришёл просить руки дочери. Всё было очень хорошо. Подали заявление, назначили день бракосочетания. Это было счастье для всех.

Очень волновались перед знакомством с семьёй новых родственников. С первой же минуты стало ясно — это НАШИ люди, близкие по взглядам, по-настоящему интеллигентные, красивые, мудрые, с живой душой.

Весной 2000 года c радостным настроением наши две семьи стали готовиться к торжественному событию. Обсуждали все детали, подробности, в общем, обычные предсвадебные хлопоты. Большая удача породниться с такой семьёй. В день свадьбы все чувствовали себя абсолютно счастливыми людьми.

В этом же году у молодых родился сын Дмитрий. Принимал нового человека Александр Ильич Захаров. Он первым и поздравил нас с тем, что стали мы дедушками и бабушками. Жизнь продолжается!

Опять всё закрутилось, завертелось и обрело новый смысл. Прошла пара лет, и на свет появилась наша внучка Машенька. Теперь в семье, как говорится, полный комплект. Я активная бабушка и рада, что много времени провожу с внуками. Они — мои ордена и награды. Это нормальная и, я считаю, очень достойная женская жизнь, полная забот. Ведь вырастить воспитанных, ухоженных, здоровых детей — большой труд и большое счастье. Каждый день мой расписан по минутам, ведь неизвестно, сколько активных лет впереди. Многое надо успеть сделать…

 

Вместо послесловия

Могу сказать огромное спасибо жизни. Когда-то я пережила очень трудный период. Ходила по улицам, заглядывая в окна, мечтая о семье и жилье. Я много написала о детстве, потому что считаю его самым главным временем в жизни. Весь мир познаётся впервые. И первый снег, и ветер, и радость, и первые слёзы. Всё ярко и пронзительно. Наблюдая за своими внуками, я вспоминаю себя, понимаю многое из того, что казалось неясным.

Они растут окружённые любовью и заботой. Дай Бог им счастья! Машенька — первоклассница. Старательная, сообразительная. Я очень люблю её слушать. Дмитрий учится в третьем классе. Мальчик со стержнем и с ярким огоньком в глазах. Сын заканчивает институт. На школьном выпускном вечере одна соученица написала ему: «Такие люди, как ты, делают Мир лучше и зажигают Звёзды». Он талантливый музыкант, пишет серьёзную музыку. Добрый, отзывчивый человек, способный сопереживать слабому. Дочь — сильный, яркий человек, свободна от чужих мнений и суждений. Она сама поставила себя на ноги и крепко на них стоит. прекрасная и ответственная мама, заботливая, чуткая дочь и внучка. Это правда: в детей сколько вложишь, столько и получишь. Дети и внуки — мои единомышленники, нам интересно вместе. Мы с мужем много путешествуем. Научились радоваться тому, что имеем.

Когда дети подросли, у меня появилось время для себя, и я с радостью открылась всему новому. Я пошла в автошколу, записалась на курсы вождения. Три месяца, день и ночь, было полное «погружение» в тему. Я сумела разобраться в том, о чём понятия не имела. Оказывается, всё не так сложно. Всему можно научиться. Получив водительские права, что стало предметом гордости всей семьи, я увереннее cтала делать следующие шаги. Пошла в спортивный зал на танцы. Встала на горные лыжи. Закончив компьютерные курсы, стала полноценным пользователем. И мне открылся весь мир! Мои одноклассники в Израиле, в Америке, в Европе, в Киеве вышли на связь. Не зная друг о друге ничего сорок лет, мы стали общаться в интернете с щемящей добротой и искренностью. Рассказываем, чем живём, о работе, о детях, о культуре, о быте, в общем, о жизни. Ведь проблемы у всех одни. Я нашла родных людей из далёкой юности. Вернуться в школьный возраст, оказывается, очень полезно, ведь пока знаешь, что ты часть чьей-то жизни, возраст не пугает.

Вот и сейчас — глубокая ночь, а я работаю над рукописью книги. Когда задумала писать, предположить не могла, что это такой тяжёлый и одновременно захватывающий труд. Как сказала моя внучка: «Ты что, великая? Что ты всё пишешь?». Внук тоже удивился: «А это кому-нибудь нужно?».

Я задумалась. Ради чего всё-таки неведомая сила заставляла меня сидеть до утра за компьютером? Вспоминать, размышлять, писать и вычёркивать, перечитывать и начинать сначала, погружаться в свои эмоции, мысли, переживания. Думаю, ответ понятен. Я начала писать книгу летом на даче, грело солнышко, детский смех и щебет птиц окружали меня. А сейчас за окном февраль, зима снежная и холодная. Но впереди — весна, и я жду её, как всегда, с радостью и надеждой.

Год назад я бродила по Питеру, заглядывая в те уголки, где жили мои родные, где родилась и взрослела я. Долго стояла во дворе бабушкиного дома и представляла, как она поджидала на лестнице дочку с веником в руках и прогоняла ухажёров… Как пришла война и началась блокада. Сколько горя пришлось пережить моим родным…

Представила, как, связав саночки, обессиленные мама, бабушка и Тоня в страшный мороз везли своего любимого мальчика в последний путь на Пискарёвское кладбище.

Вспоминала, как приезжала на зимние каникулы. Как в Юсуповском саду каталась на коньках. Как по субботам ходили в баню. Бабушкины щи и пироги с капустой, лото с соседями по вечерам. Как ездила к папе на трамвае в мастерскую на улицу Римского-Корсакова.

…Шла по улице Плеханова (теперь Казанской), где ветреным тёмным ноябрём я появилась на свет. Здесь сделала свои первые шаги и произнесла первые слова. Запрокинув голову, долго смотрела на широкое окно нашей комнаты. Вспоминая, как маленькой девочкой я просиживала на подоконнике и, глядя на улицу, ждала маму. Как весело жили мы в этой квартире в пятидесятые годы, папа, мама, сестра и я! Счастливые глаза папы, когда он подбрасывал меня высоко и смеялся до слёз. Как топили печку дровами, и какие ёлки приносил папа на Новый год. С какой любовью и нежностью папа писал мамин портрет!

По переулку Антоненко вышла на самое красивое место города — Исаакиевскую площадь, вошла в Александровский сад. Стояла осень, дети радостно бегали по аллеям, собирая жёлуди и разноцветные листья… Вот я и вернулась сюда, где круто изменилась моя судьба.

Оглядываться назад — в прошлое присуще каждому из нас. Вспоминая, мы пытаемся разобраться в себе, в своей жизни. Но жить прошлым не стоит, даже если оно — настоящее…

Начиная свое повествование, я назвала его «Вперёд-назад». Потом целый год порывалась изменить, придумать другое название.

Теперь, когда работа позади — а впереди встреча с читателями, я поняла: ничего менять не надо.

 

Опубликовано: "Махаон", вып.2014 г. - С.205-232.

Следующая >