ЛiПро

Моему сыну Степану посвящается

Восточная Сибирь. Лето.

Мне девять лет, и я с нетерпением жду воскресенья, чтобы отправиться на прииск, к отцу. В воскресный день у отца мало работы, он не сильно занят, и я мечтаю сходить с ним на ледник. Ледник, который никогда не тает. Ручей промывает в нем пещеры, гроты, туннели, бегать по которым так интересно. А еще меня обещали покатать на настоящем бульдозере. У девчонки из соседнего дома папа тракторист, и ее всегда катают, а меня нет. Я ей страшно завидую, но не подаю вида, креплюсь. Неделю назад отец этой девочки, потрепав меня по голове, сказал: «Приходи, поработаем вместе». Поработаем! Вот это да!

Как медленно тянется время. Скорей бы, скорей. Каждый вечер, перед сном, я подолгу смотрю на север. Там за сопками, в пяти километрах от поселка, в распадке, работают люди. Мой воскресный путь — туда.

Когда отец уезжал, мама не хотела отпускать меня одного, говорила, что я еще мал, устану и могу сбиться с пути. Но отец сказал: «Он мужчина, а мужчина не может заблудиться в тайге». Да, именно так сказал мой отец. И мама, махнув рукой, согласилась.

И вот он счастливый день. Я иду к отцу, иду быстро, почти бегу. Дорога проходит по руслу ручья, прямо по его середине. По правде сказать, это никакая и не дорога, а так — широкая лента из камней-булыжников, между которыми блестит вода. Некоторые камни маленькие — примерно с мяч, другие огромные — больше меня. Такие валуны я обхожу стороной, а по небольшим камням прыгаю. Взрослые не любят ходить по таким местам — медвежьим асфальтом их называют. Они, взрослые, если упадут, могут сильно удариться и даже заболеть. Но нам, мальчишкам, ничего — мы легкие. Поскользнешься, ушибешь колено, так и что? Они, эти колени, все равно в синяках, и синяки эти у нас никогда не проходят. К тому же, недавно мне купили новые кеды, они резиновые и не скользят, когда я прыгаю. Кеды я берегу, одеваю редко, а то износятся. В дорогу, для себя, я взял конфету — большую, ее мне купила мама, а еще в кармане, в бумажке, у меня есть кусочек сала. Это для Свата.

Сват — мой самый любимый друг. Он — сибирская лайка. Большой, лохматый. Зимой Сват спит прямо в снегу — ему не холодно. Когда в самые сильные морозы его пускают в дом, он лежит у порога, скулит и громко чешется. У него очень теплая шкура — ему жарко. Мама не любит, когда я обнимаю Свата. Она говорит, что у него могут быть глисты, и он заразит ими меня. Я не знаю, кто такие глисты, возможно, они такие же противные, как те желтые жгучие горчичники, которые, когда я болею, прилепляют мне на спину и грудь. Но они, эти горчичники, так не похожи на теплую, мягкую шкуру Свата, что я не перестаю удивляться наивности взрослых. Ну какие же могут быть глисты у моего друга! Что ты, мама?!

Как Сват появился у нас, я не помню. Тогда я был еще совсем мал, неразумен и, как говорил мой отец, «ходил под стол пешком». Мне рассказывали, что когда у щенка еще не было имени, к нам в гости зашел дядя Леша — украинец, по прозвищу «хохол». Он сидел с отцом за столом, пил водку, закусывал ее солеными груздями и, тоскуя о своей далекой, теплой Родине, горилке, варениках в сметане и сале, причитал: «О це мои кумовья. О це мои сватовья». В это время щенок пустил струйку на ногу дяди Леши, и тот, почувствовав теплое и подобрав штанину, запричитал еще горше: «О сват, сват! О це шо робиться, ты тильки побачи…». Отец поднял щенка за шкирку двумя пальцами, поднес к лицу и, засмеявшись, сказал: «Ну, Сват, так Сват!». Так щенка и назвали.

Когда я подрос, мы со Сватом стали неразлучны. Зимой я впрягал его в сани, и он катал меня, как северный олень, а когда я вываливался на поворотах — тащил меня прямо за одежду из рыхлого сугроба. В морозы, потеряв или промочив рукавички, я грел руки и лицо в его теплой шубе. Весной мы вместе рыбачили, осенью ходили по грибы, ягоды. А уж летом…

Сват ушел с отцом, но я знаю, он ждет меня, он всегда меня ждет. Даже когда я задерживаюсь в школе, на продленке, он сидит у крыльца и никуда не уйдет.

Молодец, умница мой Сват! Он и на зверя ходит и никогда никого не боится, ну разве что кроме мамы.

Я уже немножко устал, но пока иду быстро. Сегодня ветер, и это хорошо — ветер сдувает комаров. Они слабые, эти комары да мошки, не то что птицы, и прячутся в траве, ждут, когда станет тихо.

Я прошел уже больше половины пути, вот и пригорок, где я отдыхаю.

На пригорке растут кусты голубики. Ягоды еще не созрели, родители не разрешают мне есть зеленцы — от них может заболеть живот. Но я все равно их ем — они вкусные и уже немного синие, правда, с одного бока. На самом пригорке ягод мало, я поднимаюсь наверх, на сопку. Ух, какое раздолье. Здесь голубика почти совсем созрела, ягоды крупные, сочные и падают, пачкая штаны. Я набираю их полные ладошки и отправляю в рот. Их сок стекает с рук, приятно пощипывая язык. Ягод так много, что я жалею о том, что не взял кружку — набрал бы отцу. И почему Сват не любит ягоды? Вот смешной! Живот у меня уже полон, я сыт, только хочу пить. Да, пить.

Но сколько же времени и где же ручей? Я оглядываюсь, смотрю по сторонам и не понимаю, куда девался пригорок и где камни ручья. Кругом лес — тайга. Я бегу вниз, в распадок, падаю, обдираю руки о жесткие коренья, поднимаюсь, бегу опять. Лес сменяется буреломом, затем болотом. Желтое марево качается над ним, пахнет гнилью. Сухие, черные, словно обугленные, деревья стоят и валяются кругом. Я зацепляюсь за их корявые ветки курточкой, штанами, кедами, в отчаянии рвусь вперед. Страх, ужас вползают в мое сердце. Исцарапанными, окровавленными руками я размазываю слезы, колени трясутся, меня «бьет дрожь», сил уже нет, и я не могу бежать. Солнце скатывается за сопки, стихает ветер, комар и мошка начинают свою работу, густым шевелящимся волосом забивая рот, уши, глаза. Я сжимаюсь в комок, прячу под себя ободранные в кровь, искусанные, опухшие руки, тычусь лицом в мох, в редкую чахлую траву. Отекшие от укусов губы и веки горят, меня начинает тошнить, и я кричу — пронзительно, тонко, как подстреленная птица.

Сколько лет прошло с той поры.

Много лет.

Но я всегда помнил и уже никогда не забуду тот страшный день и час, когда я заблудился, и тот миг, когда кто-то словно жесткой, шершавой, мокрой тряпочкой провел по моему лицу, и, разлепив отекшие веки, я увидел прямо перед собой огромные белоснежные клыки Свата.

Сват нашел своего друга.

Когда я не пришел на прииск в назначенное время, отец отцепил пса с привязи, схватил ружье и побежал к ручью. Отец не знал точно, где меня искать, а Сват знал и не тратил время, которого мне было отпущено так мало. Он чувствовал, что его друг в беде, и бежал изо всех сил, пластая свою кожу в завалах, сбивая лапы об острые камни.

И когда я не в силах встать, стоя на коленях, плакал и обнимал его, когда просил прощения за то, что съел его сало, он лишь тяжело дышал, и его сердце билось часто-часто.

А всего через год Свата не стало. Его убил — задавил машиной — пьяный водитель. Я видел и точно знаю: он мог, мог объехать моего друга.

Мог, но не захотел.

Не испытывая жалости и сострадания ни к погубленному им животному, ни к ползающему в пыли плачущему ребенку, он и не подумал развернуть самосвал, подойти и полюбоваться на дело рук своих.

Понимал ли этот завербованный на Север пьяница, кем и чем был для меня этот пес?

Пыль дороги посеребрила черную шерсть Свата.

Сотрясаясь от рыданий, давясь слезами, я обнимал его голову, просил, умолял его не оставлять меня. И услышав мой голос, в последнею минуту своей жизни, пес вздрогнул, поднял хвост и дважды ударил им о пыльную землю. Он уже ничем не мог мне помочь, но в его угасающих глазах не было ни боли, ни страдания — в них, как и прежде, была только любовь.

Когда я подрос, мне рассказали, что водитель грузовика вскоре замерз в пургу. Пытаясь перехитрить смерть, он петлял по лесу, проваливаясь в рыхлом снегу, потерял шапку и рукавицы. Лицо и руки его обледенели. Его нашли совсем недалеко от поселка — поселка, где проживало много всегда готовых прийти на помощь людей и еще больше собак.

Я уже давно простил этого человека. Много лет сам кручу руль. Но и сейчас, в зрелые годы, когда на дороге в опасной близости от машины появляется животное, моя спина мгновенно покрывается холодным липким потом и сдавливает грудь. И я притыкаюсь к обочине, встаю, курю, и вижу всегда одно и то же: как по белому-белому снегу бежит ко мне да никак не может добежать верный друг моего детства, черный пес по имени Сват.