ЛiПро

Эта история произошла в те годы, когда я только-только окончил институт, приступил к врачебной работе и в месяцы летнего отпуска приезжал на отдых в небольшую деревню, затерявшуюся среди глухих северных вологодских лесов. Жил я в доме родственников, считался полноправным его хозяином, ходил на реку, ловил рыбу, купался, косил траву, сушил сено, собирал ягоды и грибы, а вечером, забравшись на теплую русскую печь, читал книги или слушал радио. В то время современные нравы еще не коснулись быта моих северных соседей, замков на их домах не водилось, как не водилось в деревне, а также ее окрестностях, и врача. Понимая, что мне предстоит, я привозил из дома огромную аптечку, шприцы, шовный материал — словом, все то, что могло пригодиться для оказания элементарной врачебной помощи, и очень скоро стал известен буквально всем. Учился я в свое время хорошо, был молод, самоуверен, легок на подъем, а так как молодежи в деревне было мало, а стариков «имелось в избытке», работы у меня хватало, и зачастую я даже позволял себе снисходительно посмеиваться над своими институтскими друзьями, которые к тому времени в основном трудились лишь под неусыпным надзором более опытных товарищей.

И вот однажды ночью меня разбудил тихий, но настойчивый стук в дверь. С трудом продрав глаза и выйдя на крыльцо, я увидел сухонького старика, лицо которого было изуродовано грубым застарелым шрамом, который, словно пахотная борозда, рассекал лоб, щеку, подбородок, и далее, словно исчерпав все силы, причудливой тонкой вязью падал вниз — на шею, кадык. Левого глаза у старика не было, заросшая кожей глазница с черными вкраплениями напоминала воронку. Он стоял, опустив голову, тяжело дыша, судорожно сжимая в руках кепку, и молчал. Я не раз видел его в деревне, мы обычно здоровались с ним кивком головы, но кто он такой, чем и с кем живет, я не знал.

— Вы к кому, дедушка? — спросил я непонятно для чего, прекрасно понимая, что пришел он ко мне — больше в моем доме никто не жил.

Старик поднял голову:

— Батюшка. Игорь Вадимович. Жена помирает, фершал в городе. Помоги, — неожиданно высоким и словно надтреснутым голосом произнес он и заплакал. Мелкие слезы катились из его единственного глаза, но он, не вытирая их, смотрел на меня в упор, часто-часто помигивая.

Понимая, что в деревне ночью врача никто по пустякам тревожить не будет, я содрогнулся. Судорожно натягивая на себя штаны и куртку, стараясь не выказать волнения, стал расспрашивать старика о симптомах, лихорадочно пытаясь нащупать правильный диагноз, но понял только то, что у его жены неукротимая рвота и она уже не встает.

Мы пошли, почти побежали. Старик, не поспевая за мной, задыхался, лицо его багровело, он падал, припадал на ногу, зажимал руками грудь. Я видел, что ему больно, почти нестерпимо больно, но что я мог сделать? Симптомы были весьма серьезны, и, возможно, все решали минуты.

И вот мы в доме. Я быстро прошел в горницу — маленькую, но очень чистую — и увидел прямо перед собой лежащую на кровати старуху. Железные ходики над ее головой мерно отбивали время, небольшой, закрытый полотенцем телевизор покоился на тумбочке, по которой россыпью куда-то брели белые фарфоровые слоники. С десяток пожелтевших фотографий на стене, пара икон, стол, эмалированный таз у головы больной и здесь же букет цветов — ромашек — белых цветов на темном скобленом столе. Больше в комнате я не увидел ничего.

Измученная постоянной рвотой старуха молчала. Вязкая, желтая от желчи слюна камедью сползала на грудь, впавшие глаза, словно подернутые вуалью, подсыхали.

«Неужели, — шевельнулась у меня в голове жуткая мысль, — неужели все?»

Я ощупал живот, он был мягок, безболезненен, перистальтика выслушивалась. Нет, это не отравление, не «острый живот». Так что же это — мозговая рвота?! Менингит, энцефалит? Но температура тела нормальна. И тут, бросив взгляд на тонометр, я едва не подскочил. Нижнее давление зашкаливало, а пульсовой разницы почти не было.

Криз. Гипертонический криз коварной, редкой разновидности. Вот оно, вот!!! Неужели понял, нащупал? Слава Богу. Ломая ампулы, я лихорадочно набирал лекарство, набирал и вводил, набирал и вводил.

Старуху вновь вырвало, подбородок ее задергался, желчь вперемешку со слюной скользнула по мацерированной коже. «Ну, давай, давай тянись, тянись», — шептал я. Шприцы и капельницы пустели, в комнате резко пахло спиртом, затянутая манжетой тонометра ее рука то багровела, то наливалась нездоровым воском. «Как у покойника», — не к месту подумал я.

Но прошло с полчаса, а старуха жила, и рвота наконец прекратилась. Посидев еще около получаса, я поднялся. Старик серой тенью стоял в углу, опустив седую голову, цветы, упавшие со стола, валялись у его ног и выглядели как-то совершенно нелепо в этой ужасающей бедности.

«Да он же любит ее, — пронеслось у меня в голове. — Любит!»

Нет, не своей одинокой старости он боялся, когда плакал у моей двери, не ради себя бежал, задыхаясь, за мной ночью, держась руками за сердце! Я отвернулся.

— Спасибо тебе, сынок, — услышал я слабый голос больной. — Храни тебя Бог.

— Вася, — позвала она мужа.

— Да, да, — старик засуетился. — Да, да, — он протянул мне руку, жалобно и просяще посмотрел на меня, и я увидел на его заскорузлой, изработанной ладони деньги.

Понимая, что невозможно, немыслимо обидеть этих людей, я покачал головой.

— Не надо денег, дядя Вася, Вы мне лучше молока попить дайте, — тут я осекся, сообразив, что у них могло и не быть коровы, — ну или воды.

С того времени каждый день старик стал приносить мне молоко. Я отговаривал его, ворчал, что мне не выпить столько, просил его приходить хотя бы через день, но он отмахивался, не слушал. В любую погоду, к двадцати часам он появлялся у моего дома с неизменной банкой, а если меня не было, оставлял ее в сенях. Иногда, в хорошую погоду, мы встречались и сидели с ним на завалинке. Слушали радионовости, сводки погоды, обсуждали планы на урожай, сетовали на «сеногнойные дожди» и радовались грибному изобилью. Он почти ничего не рассказывал о себе, больше молчал. Курил самосад и наотрез отказывался брать у меня сигареты: «Городские они, Игорь Вадимович, слабы для меня». Мне почему-то казалось, что он ранее судим и стесняется своего прошлого. Не желая бередить его душу, я и не лез с расспросами.

Дней за пять до моего предполагаемого отъезда домой он вдруг не пришел.

Тогда, видимо, в силу молодости и свойственной ей беспечности, либо по иным, до сих пор неведомым мне причинам, я не придал этому факту особого значения, не затревожился, не пошел, не проведал стариков, чего до сих пор не могу себе простить.

А утром от односельчан я узнал, что дядя Вася умер. Умер по пути ко мне, от инфаркта миокарда. Его нашли на дороге, в пятидесяти метрах от моего дома, а рядом молочную банку.

Провожать его в последний путь пришла вся деревня. Он лежал в гробу маленький, сухой, в черном неношеном костюме, а у изголовья, на атласной подушке, неброско, как его любимые полевые цветы, светились боевые ордена и медали.

Три ордена и четыре медали.