Разное приходило в эту бессонную ночь Фёкле Матвеевне в голову. То она, будто в детстве, рвёт в лугах первые жёлтые одуванчики и плетёт венок. Под рожок пастуха гонит утром ранним на выгон корову и овец. Полет траву на морковных грядках. А то вдруг сидит на домашнем крыльце и караулит цыплят — как бы не утащили их ястреб или ворона.
Но, развеяв мысли о себе, вспомнила детей, и лицо её озарилось улыбкой. Вот она бежит первая с колхозного поля на обед, чтобы покормить младшего грудью. Старшего первый раз готовит в школу. Дочку наряжает в цветастое ситцевое платьице. И вот они уже все трое взрослые, собрались и сидят за материнским столом…
Поднявшись ранехонько, бабушка Фёкла включила свет, умылась и полезла в подпол, чтобы набрать несколько мешков картошки, а остальную хорошенько накрыть. Приближается зима, и она первый раз в жизни собралась провести её в городе, у младшего сына.
Александр зовёт её не первый год, но она всё не соглашалась: больно не хотелось ей покидать родные места и этот старенький домик. Отсюда проводила она мужа на войну, который так и не вернулся.
Детей вырастила одна. Как выросли, все разлетелись в разные стороны что пташки — кто куда. Старший сын в Ленинграде, дочь в Москве. Только младший недалеко в своём городе. Никто не остался с матерью на селе, в отцовском доме.
С такими мыслями посматривала бабушка Фёкла то в одно, то в другое окошко: не подъехала ли там машина, с которой обещался младшенький.
Вроде бы всё собрала, осталось забить окна да запереть дверь.
— О Господи! А куры? Их пять с петухом! — схватив корзину, она выскочила во двор и стала скликать: «Цыпа-цыпа».
А они тут как тут. Окружили бабу Фёклу и смотрят ей в глаза, вроде что-то сказать хотят, но не могут, только слышится: «Ко-ко-ко». Посыпала она им зёрнышек, и давай по одной ловить и сажать в корзину. Первым попался петух, замахал крыльями, но всё же оказался в корзине. За ним Цыганка, потом Желтобокая и Белая.
А Рябушка видит такое дело, забилась под сенки и сидит. Как хозяйка её ни звала, она не вышла.
Подъехала машина. Сын погрузил картошку и всё то, что собрала бабушка Фёкла, и вошёл к матери во двор.
— Саня, — вскрикнула она, — Рябушка под сенки забилась.
— Чёрт с ней, остальные где?
— Вот, в корзине.
— Топор! — сказал он.
Мать так и ахнула:
— Ты что, сынок? Они меня всё лето кормили, а ты их рубить хочешь? Весна придёт, вновь приеду…
— Но куда ж их? Мы же в квартире их держать не можем.
— Саня, ты там клетушечку какую-нибудь сделай, а я каждый час убирать буду.
— Нет, не нужны они, грязь разводить.
— Тогда езжай один, а я не поеду. Они же мои кормилицы. И вы в отпуск приедете — чем я угощать буду? Корову велел продать — продала, овец тоже. А теперь и кур последних порублю? Езжай один, рубить не дам.
— Маманя, но пойми ты, тяжело же тебе одной. Даже дров на зиму нет.
— Идол с ними. Все зимы жила и эту проживу. Скажу Ваньке Кривому, привезёт хворосту, никуда не денется. Да и кошку мне жаль. Смотри, она так и вертится под ногами, всё чувствует. Езжай, милый, езжай один, — и стала открывать крышку у корзины.
Александр выхватил корзину и достал из неё петуха, а кур снова накрыл. Потом, взяв в руки топор, шагнул к дровосеку. Зарыдала баба Фёкла: уж больно ей жаль красавца-петуха. Гребень широкий, шпоры длинные, красноватые с чёрным перья так и переливаются…
Схватив кошку, ушла Фёкла Матвеевна в дом, а сын, расправившись с курами, стал заколачивать оконные рамы.
Тополя и берёзы стоят голые. Тишина. Лёгкий морозец осел инеем на траве. Белобокая сорока трещит возле Ванькиного дома да гнедая кобылёнка, запряжённая в телегу, жуёт прошлогоднее сено.
Закурив сигарету, вспомнил и Александр жизнь свою в этой самой деревушке: как играл с соседскими ребятишками, купались в Мокше, ходили в лес за грибами, в соседнее село гурьбой в школу. Вечера проводили с балалайкой и гармошкой, играли в лапту, городки и салки. Вспомнилось, как в шестнадцать лет первый раз поцеловал Нюрку. Она так и осталась в селе, выйдя замуж за этого самого Ивана Петровича, Ваньку.
— Ну всё, Саня? — видно, успокоившись, вышла бабушка Фёкла из дома.
Бросив недокуренную сигарету, сын стал заколачивать последнее окно. Заморосил мелкий осенний дождь. Нет-нет да и появятся вместе с капельками воды белые пушистые мушки, плавно падают на траву и быстро расплываются.
Фёкла Матвеевна снова вошла в сени, раскрыла ларь, где хранилось зерно специально для кур: пусть будет открыт. «Бог даст, выживет Рябушка, а я в мае приеду», — подумала она. Ещё раз погладила кошку, которая от неё не отходила, и вышла с заплаканными глазами.
Сын стоял у двери, держа висячий замок:
— Хватит, маманя, садись в кабину.
— Обожди, сынок, пойду скажу Дарье, чтоб приглядела, а то хулиганья полно, всё поломают.
— Зачем говоришь глупости? Где оно, хулиганьё? Все в город уехали, в школах учатся. И дачники укатили.
— Твоя правда, сынок, — и пошла к машине.
Александр сел за руль, посигналил, как положено, и машина тронулась, покачиваясь с боку на бок по разбитой сельской дороге.
Подъезжают в сумерках. Город сверкает разноцветными огнями. Кругом висят плакаты и транспаранты. Поток машин, обгоняющих друг друга, слепит своими фарами. Народ куда-то спешит. А бабушка Фёкла сидит хмурая, не обращает ни на что внимания и думает об одном: как там без неё Мурка с Рябушкой жить будут.
— Маманя, завтра праздник, седьмое ноября. Видишь, Рязань какая красивая?
Не ответив ничего сыну, она вздохнула. А в голове своё: как её примет сноха, нужна ли она ей? А сколько она им надарила: корова здесь, овцы. Что и говорить, всё в этой квартире. Остальным ничего не досталось, всё ему, младшенькому. А он и не обижает мать, к себе забрал. С такой думой она и подъехала к девятиэтажному дому.
— Всё, приехали! — сказал сын.
Пока он носил картошку, Фёкла Матвеевна любовалась красотой вечерней Рязани, отвлекаясь от своих дум.
— Готово! Идём, — услышала она голос Александра.
Взяв свой узелок, она тронулась за сыном. Лифт не работал, пришлось подниматься на пятый этаж, цепляясь за перила. Ей идёт семьдесят девятый год, да и сын не молод, тоже под пятьдесят. Сын Алёшка уже женат, внучка бегает…
Дверь открыла сноха Наташа:
— Тихо, тихо с грязью, — прикрикнула она на мужа.
Но он, не обращая внимания, поставил корзину с курами на пол.
— Проходи, маманя, а я в гараж машину откачу.
Но Фёкла Матвеевна стояла у порога, как чужая, боясь шелохнуться.
— Проходи, проходи, — поддержала сноха, — раздевайся.
И подала ей тапочки. Старушка сняла валенки с галошами, повесила на вешалку пальто и шаль, надела тапочки и прошла в зал, где гремел телевизор.
— Бабуля, — обрадовался Алёшка, — наконец-то! Садись, садись, родная. Что-то вы долго, мы уж вас заждались.
Бабушка Фёкла, перекрестившись по привычке, осторожно села на стул и вздохнула.
— Смотри, бабуля, наши играют.
…Как прожила Фёкла Матвеевна в городе эту длинную зимушку, знает только она одна.
Конец марта. Заулыбалось весеннее солнце, крыши очистились от снега. В лужах купаются воробьи, голуби воркуют под крышей. Кое-где чернеет земля.
Заскучало бабулино сердце, и не дождавшись майских дней, стала она собирать свои пожитки. «Вот завтра схожу последний раз в городскую баньку, — думает она, — и отправлюсь».
Но вдруг, радость-то, появилась Дарья. Она знала адрес и, приехав по своим делам в Рязань, зашла навестить.
— Мурка твоя жива, худющая. Одичала, глаза у неё не те, нахальные. Подбежит к крыльцу, сядет и мяукает. Брошу ей хлеба или косточку, она схватит и бежит к своему дому, как ошпаренная, — начала Дарья рассказывать деревенские новости. — Фёдор прибить хотел, я не дала. Ведь тоже жить хочет, хоть и кошка.
— Спасибо, Дарьюшка, а Рябушка жива, не знаешь?
— Не знаю. Но, кажется, кудахтала. Слушай, а у Ваньки Нюрка четвёртого родила, и опять мальчика. Весёлый Ванька-то, под хмельком бывает, окаянный. Но молодец, помогает нам, старикам. Не обижаемся. Чего ни попроси, всё сделает. Да вот Михаил Петров убрался. Схоронили. Последнее время лежал, а всё равно выпить просил. А он ведь моложе нас годков на семь. Ни о чём его головушка не думала, одна выпивка на уме. А как ты-то здесь?
— Не могу. Забери меня отсюда: тоска такая по родимому дому. Да и слабну я тут, сама чувствую. Там хозяйкой была, а здесь щи, и те не доверяют варить. Говорят, невкусные, поздно выключаю. А в печи моей, бывало, распарятся, перетомятся. А бросишь петрушку с укропчиком — объеденье. Не могу здесь. Там помирать буду. Вот сейчас дойдём до магазина, купим, что мне надо, и тронемся. Картошка там есть, капуста квашеная…
Закупив необходимое на первое время и оставив записку сыну, они вместе с Дарьей отправились на автовокзал.
Яркое весеннее солнце пригревает бабушку Фёклу через стекло автобуса. Пёстрые поля радуют душу. Сосновый бор обдаёт запахом смолы.
Вот и родимое село. Радостная, сошла она с автобуса. На берёзах кричат грачи — ни машин, ни гуда.
Минуту стояла на месте, потом, окинув взглядом свой дом, рванулась к нему. Запыхавшись, села на крыльцо, на котором ещё лежал снег, и заплакала от радости.
Сенная лазейка была вся утоптана кошачьими следами, а из сеней торчало куриное пёрышко. Расстегнув верхнюю пуговичку пальто, она вдохнула тот воздух, которым дышала всю свою жизнь.
И вдруг будто детский голосок пропищал рядом.
— Мурка, Мурочка, — вскрикнула бабушка Фёкла и, достав дрожащей рукой из кармана ключ, стала открывать замок. Распахнув дверь, она увидела горящие кошачьи глаза. Они смотрели на неё с упрёком.
Куриные перья весенний ветерок приподнял с пола и разнёс в разные стороны.
— Живая, живая, — радуется бабушка Фекла, пытаясь приблизиться к кошке. А та виновато прижалась к полу, словно хотела спрятаться от летающих кругом куриных перьев.
Владимир Рясский (г. Рязань, Россия)
Опубликовано: "Махаон", выпуск 2013 г.
