ЛiПро

Владимир Германович, наш хормейстер, едва войдя в аудиторию, поздоровался с порога. Это было необычно для него и удивило нас... Сложил на стул верхнюю одежду. Подошёл к роялю, взмахом руки показал: «Рассаживайтесь!», сверкнул на нас стёклами очков и сказал: «Сегодня мы начинаем учить новую работу — «Сосна» Даргомыжского на слова Лермонтова. Михаил Юрьевич сделал стихотворный перевод из Гейне на русский... Вот послушайте!». И он запел, аккомпанируя на рояле. Голос у него был не певческий, да и произведение предназначалось хору, но общее впечатление мы получили. Даже улавливали в музыке удары ветра, колыхание ветвей, покачивание вершины дерева. Мне показался даже и широчайший необитаемый простор в закольцованном звучании мелодии. «Ну, что скажете? Понравилось?» — повернувшись к нам после последнего аккорда, спросил он. Курсанты шумно высказали свой интерес к новой работе. «Отлично! — Владимир Германович поднялся со стула, склонился к инструменту. — Итак, распеваемся! До-дэ-ди до-до...» Распевка закончилась, и он «сходу» стал, диктуя текст, давать мелодии для каждого голоса. Час с лишним пролетел во внимательном напряжении, пропевании фраз, поправках и повторениях. Хормейстер вытирал пот на лице, мы тоже. Он взглянул на часы, сказал: «На сегодня достаточно! У нас ещё пятнадцать минут. Так! «Прощай, прощай, Кронштадт»!» Хормейстер сел за рояль снова. «Готовы?! И-и-и... «Бились волны в непокое...»

С того вечера на всех занятиях, а их было по два в неделю, да ещё распевки по полной программе перед субботними выступлениями на училищных вечерах, мы учили «Сосну». Владимир Германович постоянно напоминал нам: «Товарищи! Вещь сложная. Исполнение а-капелла. Чистым должен быть каждый звук. Чистым и точным». И мы старались. Нам очень хотелось выступить с новым произведением на новогоднем вечере. Потрясти слушателей! Но недели проходили, а о выступлении сообщения не было... мы уже отличали сбои своего голоса от ошибок других голосов. Но Владимир Германович по-прежнему покачивал головой после нашего исполнения и ничего не говорил о дне выступления.

В наших выступлениях произведения а-капелла уже были. Была «Ноченька» Рубинштейна. Был хор придворных из «Риголетто» Верди. «Сосна» чем-то отличалась. По-видимому, поэтому так тщательно отрабатывал произведение Владимир Германович. Всё же до новогоднего вечера мы его исполнили! В аудитории, где проводились занятия хора... И тут началось! «А ты «Т» в конце не вовремя произнёс!», «А ты вступил рано «Где солнца...» Словом, каждый, кто что заметил неладное — высказывал. Хормейстер слушал, покачивая головою, и наконец подвёл итог: «Теперь чувствуете, слышите, как а-капелла поётся?». Мы шумно подтвердили: «Да, слышим! Да, чувствуем!». Словом, на новогоднем вечере «Сосна» не прозвучала.

Прошла сессия, каникулы. Снова учёба и, конечно, занятия в хоровом коллективе. А недели всё шли. Вот уже лёд на катках прорезан до песка. На солнечных косогорах сошёл снег. Под стенами Петропавловки выстраиваются первые ряды загорающих. Какая уж зима теперь! Какая «Сосна»! Но мы по-прежнему её «шлифовали». И в такой «шлифовке» прошло много месяцев...

То ли это было совпадением, то ли наш хормейстер знал об этом задолго до события, но в начале следующего года в Ленинград приехал Государственный академический мужской хор Эстонии под руководством Густава Эрнесакса. Как мужской академический хор в неофициальной «табели о рангах» хоров он считался выше даже хора Советской Армии.

Нашим «хоровикам» дали бесплатные билеты. Мы ходили слушать хор в зал филармонии. Это надо было слышать! Звуки возникали будто бы ниоткуда, в тишине полного людьми зала. В первые мгновения казалось, что звук чудится...

Это было в среду. А на занятии в пятницу Владимир Германович сказал довольно просто, как о вещи давно известной: «Завтра на концерте заключительным произведением идёт «Сосна».

Как ему удалось сохранить в нас энтузиазм, энергию для этого, столько времени ожидаемого выступления? Не знаю. По-видимому, нам всем хотелось этого. А наутро по аудиториям прошелестел слух: наши «хоровики» сегодня исполнят что-то небывалое, сногсшибательное! Нас спрашивали. Мы отвечали: «Придёте — услышите». Надо сказать, что в училище любили песни, пение. Было много курсантов, певших под гитару. И просто певших — под настроение. Потому, видно, и интерес к выступлению хора был большим.

Вечер был посвящён международному женскому дню. Мы, как обычно, начали выступление с морской тематики. Потом перешли к патриотической. Потом — к классике. Сегодня исполняли и обработанную для хора «Серенаду Дон-Жуана» — «Гаснут дальней Альпухарры золотистые края...» Для слушателей она была ещё «незаезженной», а для приглашённых девушек ещё и наполнена неким смыслом, когда конферансье объявлял: «Серенада Дон-Жуанов»! Дело в том, что на рукавах поющих поблёскивали в основном по три и более «уголков-курсовок». И вот — все известные произведения спеты... Конферансье, Юра Михайлов, обменявшись взглядами с хормейстером, торжественно объявил: «Композитор Даргомыжский. Слова Лермонтова. «Сосна»!»

В зале шевеление, как обычно перед незнакомым номером. Наша концертмейстерин — Таня — встаёт из-за инструмента и выходит за кулисы, мы — наедине с Владимиром Германовичем на сцене перед нами, и звуками в памяти. Зал, хоть он и не затемнён, становится невидим...

Владимир Германович не спеша проходит вдоль наших рядов: «Ну, распелись?» Мы отвечаем только взглядами: «Да!» Он доходит до рояля, снова спрашивает тихонько: «Готовы?» Ответ взглядами: «Да!» Правой рукой он отмечает первые ноты каждого голоса, левой сдержанно показывая, кому какая нота. Встаёт посредине, ладонями словно поглаживая пространство перед собой, сообщает нам: «Внимание! И-и-и!»

«На севере диком стоит одиноко...» Колокольчиками, словно одетые в ледяную капсулу сосновые иглы сталкиваются над бесконечными льдами, зазвучали негромко первые тенора. И, повторяя их слова ещё тише, закачались дуновением ветра голоса более низких партий: «На се-вере ди-ком сто-ит одино-ко...» А первые голоса продолжают вести звенящую повесть о сосне: «...на голой вершине сосна...»; им, по-прежнему негромко, помогали «покачивать» голоса низкие.

Первые поют о дремоте: «И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим оде-е-е-ета...» Вторые, третьи и четвёртые уже «сообщают», что вот-вот ударит порыв ветра: «...и дрем-лет, ка-чаясь под сне-гом сыпу-чим, оде... оде... одета...»

Первые голоса заканчивают рассказ о дереве, переходят к повествованию о его сне: «...И снится ей всё, что в пустыне далёкой...»

Низкие голоса, разбегаясь по высотам нот, ударяют первым порывом ветра: «...и снится ей...»

«...в том КРАЕ, ГДЕ СОЛНЦА ВОСХОД...» — это ветер первых голосов шевельнул дремлющие ветви сосны. Вторые добавляют, подчёркивают удар ветра, изгибы ветвей: «...в том крае... где солнца... ГДЕ СОЛНЦА... СОООЛНЦА ВОСХОД...» И шквал промчался. Снова в полярной безбрежности неподвижная спит в ярких сновидениях сосна: «...одна и грустна на утёсе горючем...» Ветки ещё не замерли в неподвижности. Качает мелодия первых и помогают остальные, каждый в своей высоте: «...Одна и грустна на утёсе горючем...» «...Прекра-а-а-а-асная пальма растёт», — заканчивают повесть первые голоса. Вторые поддерживают: «Прекра... прекрасная... пальма... растёт», «Пре-кра-сная... па-льма... рас-тёт...», — рокочут баритоны с басами. Звук «Т» в последнем слове — чёток, как точка в конце предложения. Всё! Мы смотрим на лицо Владимира Германовича. Оно мокро. Пот? Слёзы? Или всё вместе? Похоже, и мы наэлектризованы до крайности. Владимир Германович поворачивается к залу, как всегда после окончания выступления. Что скажет зал? В зале тишина… Та, что наполнила его после звука-точки. Секунды проходят. Зал не шевелится. Где-то в конце зала начинают робко хлопать, но резко, выстрелом звучит чьё-то «ТИХО!» И снова заколдованная тишина. Словно арктический холод в мгновение заморозил всё пространство.

Владимир Германович, резкий в движениях обычно, медленно-медленно поворачивается к нам, делает жест «покинуть сцену», а сам прикладывает палец к губам и улыбается: «Тише, тише, ребята!»

Нас тренировали уходить с минимальным шумом. И скамьи уносить, и ногами не шаркать. В этот раз мы сделали это особенно тихо.

Таня, за кулисами, трогала нас ладонями и говорила тихонько: «Какие же вы молодцы, мальчики!»

Уже в коридоре мы услышали, как в прежней тишине конферансье объявляет следующих и как громко и долго аплодирует зал, не давая начать номер. Наверное, это были аплодисменты для нас.

Владимир Германович, снявши очки, вытирал глаза, хватался за сердце и кричал нам: «Спасибо! Молодцы! Молодцы!»

А мы уже неслись вниз по одному трапу и вверх по другому — в зал, на бегу крича «Спасибо!» хормейстеру. Мы кричали, смеялись, обнимались. Обычно серьёзный Тофик Дадашев колотил по плечам и вовсе уж мрачного Володю Охлобыстина, и на лицах обоих не осталось ни чёрточки угрюмости. Прибалты — Андрей Калнынь и братья Бережные — с хохотом выпевали отдельные ноты и жестикулировали, видимо, что-то друг другу доказывая, а круглое лицо Вити Голубева от улыбки словно увеличилось и округлилось ещё больше.

На следующем занятии Владимир Германович сказал нам, что на выступлении нашем присутствовало трое певцов из хора Эрнесакса.

«Они сказали, что если бы хор не уезжал из Ленинграда до следующей субботы, то наверняка они пришли бы спеть Даргомыжского с нами вместе». Для нас, конечно, это была высшая похвала.