Сначала срезали самые крепкие веточки вербы и ставили в трехлитровую банку на окошко. Кисточки щекотали нос и щеки, а потом желтели и отваливались, их гоняла по квартире молодая белая кошка. Каждый день приходили дядя Толя, дядя Саша и дядя Миша. Они выносили из сарая бабушкино богатство: клетки из-под кроликов, банные веники, два цинковых корыта, нержавеющие бочки с квашеной капустой, диван, керосинки, сразу втроем с большим усилием вытаскивали связку спинок от железных кроватей с накрученными шариками, разбитый телевизор и очень много других важных и ценных вещей. Потом дядьки поднимались в квартиру, а я должен был стеречь все имущество и никого в сарай не пускать. Дядьки возвращались очень веселые и разговорчивые. Они чистили и мыли стены и полы, а как уставали, опять поднимались в квартиру. Я ходил по просторному, свежему сараю и мечтал, чтоб какие-нибудь чужие ребята начали сюда прорываться, а я кричал бы:
— Куда? Ну-ка, валите отсюда!
Когда сарай проветривался, все вещи дядьки затаскивали обратно. На следующий день они уносили со двора к задней стенке трухлявые бревна и доски. Когда с земли поднимали последнее бревно, под ним лежали большие червяки. Червяки смущались оттого, что их застали полусонными и голыми, а стоило поднести руку, резко проваливались в норки.
Бабушка всю неделю ничего не ела и часто ездила в «церкву». А я в церкви не был ни разу, слышал только, что там очень красиво. Но в душе имел протест против Бога, церкви и бабушкиной голодовки. Она с не пропавшим за тридцать лет украинским акцентом каждый раз говорила:
— Сегодни батюшка такый красывый був!
А я знал, что батюшка — это поп. К тому времени я уже самостоятельно прочитал «Сказку о попе и работнике его Балде» и не сомневался в том, что все попы жадные и хитрые, обманывают старушек типа моей бабушки. Я переживал, что она втянет в религию моего двоюродного брата Сашу, и постоянно его науськивал:
— Тебя бабушка обманывает!
— Большие не обманывают, — отвечал брат. — Это ты обманываешь.
В конце концов кто-то из больших сказал ему, что Бога нет. Бабушка с нами не спорила и на провокационный вопрос отвечала:
— Выростеш — узнаешь!
Вот, я вырос и узнал — есть.
Прилетали стрекозы и бабочки, а из-под сараев тихонько выходили стеснительные крысы, назад они возвращались кто с кусочком хлеба, кто с картошкой, а кто с оберткой от маргарина.
В это время переставали топить печи. В квартире становилось прохладно и свежо, только всю пятницу, особенно вечером, в доме было жарко. Красили яички, варили студень и овощи, делали целое ведро компота из сухофруктов. А в серванте уже стоял кулич, обсыпанный сахарной пудрой, я неоднократно пытался дотронуться до него пальцем, но получал по рукам. А в субботу утром бабушка забирала в два платка кулич с яичками и увозила святить. Я долго дожидался на крылечке, когда же она вернется, в надежде первым заполучить самое крепкое яичко для завтрашних боев. Но, заполучив, не выдерживал, начинал пробовать его крепость то об перила, то об стенку, и в результате разбивал. Второго яичка мне уже не давали:
— Завтра разговишься, — говорила бабушка, — тади дам.
Приходила тетя Вера и плакала. Ее в церкви какая-то тетька обругала за то, что она не умеет креститься:
— Че ж я не умею-то? Умею. Если я до плечей не достаю…
Тетя Вера была маленькая и толстая, она, конечно, не могла достать ни до лба, ни до плеч. Но скоро успокаивалась:
— Я уж сходила на кладбище-то. Прибралась маленько да муравейник разбросала — прям на могилке возле памятника кучу насыпали.
— Муравьи пользу приносят, — сказал я.
После тети Веры приходила косая Лизуха, которая всегда непонятно на кого смотрит. Лизуха забегала как бы случайно, на пять минут, на самом деле ждала, чтобы ее пригласили на завтра. Ее приглашали, но проходило пять минут, потом десять, потом час, а Лизуха не уходила. Она обедала у нас и все повторяла:
— Ой, грех какой, ой грех! Щи-то с мясом!
Иногда Лизуха приводила свою подругу Наварду Аршаковну. И хоть Наварда Аршаковна всегда угощала меня двумя карамельками в просаленных фантиках, мы втайне называли ее «Верандой Ишаковной». Она все время врала, что очень богато и счастливо живет:
— Ни вы чем ни нуждаюс! Квартир ест, холодн, горяч вода ест! Пакупаю три ковер! Огород пакупаю!
Я всегда удивлялся, почему, когда она врет, никто ничего ей не говорит, а как уходит — начинают возмущаться. А если я что-нибудь навру, сразу кричат.
Пасхальный канун кружил голову бесконтрольной тратой денег. Нас с сестрой то и дело посылали в магазин. Маме было некогда, и она не замечала, что мы каждый раз выпрашиваем у нее на мороженое — то я, то сестра. Кроме того, под подкладку нашей сумки постоянно проваливались монетки. Мы этим пользовались, преимущественно сестра. Я не мог осилить за один раз и одного мороженого, а она быстро съедала свое и на полдороги к дому спасала меня от наказания:
— Мамка увидит, что ты мороженое ешь, и спросит: где деньги взяли?
И к дому мы подходили уже с пустыми руками. Но через полчаса я прозревал и низким, страшным голосом требовал:
— Ленка! Отдавай мое мороженое!
Сестра шептала на весь двор:
— Тихо! — и обещала мне за молчание целый моток цветной проволоки или блестящий значок с Лениным.
Гуляли в этот вечер допоздна, до темноты. Через двор проходили уже абсолютно пьяные дядьки, они останавливались на дороге и кричали:
— Христос Воскрес!
Отважные ребята из нашего дома, Вовка Баринов и Мишка Башмаков, подкрадывались к этим дядькам и мелом писали им на пиджаках матерное слово. Я тоже написал такое слово, но не на спине у дядьки, а на сарае, на задней стенке, а потом приходил туда и чувствовал себя взрослым и сильным, почти как мои дядьки.
Как раз они и приходили первыми в Светлое Христово Воскресенье.
— Христос воскресе, Заяц!
— Воистину воскресе!
Меня по три раза целовали и дарили яичко. Каждый раз я вытирался после этих поцелуев, но радовался тому, что гости уже начали приходить. Больше всех я, конечно, ждал своих двоюродных братьев, младшего Сашу и старшего Сашку.
Сашка уже который год приносил одно и то же яйцо, оно было не от курицы, а от другой птицы. Или, может быть, он врал, я так и не знаю. Сражаться с ним было бессмысленно, Сашка разбивал все яйца и острым концом и попкой.
Я стоял на крыльце в новеньких брючках, белой рубашке и в настоящем галстуке, мне его мама из дядивитиного перешила, и встречал гостей:
— Христос воскресе, Витя!
— Воистину воскресе, тетя Люба!
— Христос воскресе, Витя!
— Воистину воскресе, дядя Ваня!
— Витек!
— Чего.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
Перед этим я разговлялся. Я крестился, как бабушка велела, и съедал кусочек яичка и кусочек кулича, а потом немедленно требовал газировки и конфет.
Нашими соседями были татары. Они в церковь не ходили и икон в доме не держали, но Пасху справляли вместе с нами. Баба Зуя красила яички, причем не как бабушка, луковой шелухой, а разными красками. Тетя Орда тоже покупала кулич, а дядя Бабай приносил дефицитные продукты, он работал в продовольственном магазине. Правда, татары уже к середине Пасхи успевали между собой переругаться, а потом приходили по одному и друг на друга жаловались.
Мы метались по квартире между гостей до тех пор, пока не переколачивали все яйца. Целым оставалось только одно, Сашкино. Но вскорости не стало и его. По рассеянности Сашка оставил яйцо на диване, а тетя Вера, не зная его ценности, взяла да и съела. Съела и сразу стала морщиться:
— Фу! Яйцо тухлое попалось!
На улицу мы выходили перед тем, как идти на кладбище. После того, как завершалась первая часть праздника, когда за столом уже не велась одна общая беседа, а каждый говорил о своем.
— На Пасху ходить на кладбище большой грех! — утверждала Лизуха. — На Красную горку надо, во второй вторник после Пасхи.
— Лизка! Ты на пенсии? — загоралась моя мама.
— Да, уж три года.
— Вот и ходи, когда захочешь! А меня кто с работы отпустит?
— Какая разница, — говорил дядя Толя. — Захотел и пошел, хоть на Новый год.
— Купил картин Рафаэл!
— Кого-кого?
— Рафаэл. Продавщиц сказал, подлый картин Рафаэл.
— Мам, а Витька на сарае написал плохое слово.
— Какое?
— А я читать не умею.
— А тогда откуда знаешь, что плохое?
— Витька сказал.
— …и свечку не тем концом поставила! Напротив Николы Угодника.
— Ну и что?
— Значит, зло какое-то будет.
— Сиди уж!
— В каком доме я нахожусь?
— О! Нажрался уже!
Общий гомон прерывало бабушкино соло:
— Тече вода каламутна. Мила моя чего смутна?
И без подготовки, без распевки, очень слаженно разом подхватывали все гости:
— Я не смутна, а сердита, Через тебе була бита!
Подхватывали так, что кошка переставала умываться и потихоньку пробиралась к двери, от греха.
Она самая первая выскакивала из подъезда, за ней мало-помалу спускались гости, и песни постепенно утихали. Идти на кладбище было все равно, что в поход, так же набирали продукты, так же шли большой и дружной компанией. Такой большой, что каждый раз мы пересчитывали всех и радовались. С такой оравой ничего не страшно. Радовались еще и тому, что на кладбище праздник не кончался, что после кладбища все опять шли к нам и гуляли до самого вечера.
Очень почетным считалось первым отыскать дедушкину могилу. Мы бегали между облупившихся оград, разыскивая чистенькую могилку с только что высаженными цветами, но, как правило, совсем в другом месте. Каждый раз бабушка предупреждала, чтобы мы вели себя на кладбище тихо:
— Бо дедушка встанет и будет ругаться.
Эта угроза нас на время остужала. Между землей и памятником была большая щель, я боялся, что как раз оттуда дедушка и вылезет. Я опасался даже заглядывать в эту щель, думал, что дедушка из-под памятника смотрит на всех такими же строгими глазами, как на фотографии. Но скоро мы замечали, что взрослые ведут себя нисколько не тихо, наоборот — веселятся, закусывают, а дедушка не встает.
Дядя Саша рассказывал, что раньше на этом месте была дорога и что дедушка возил по ней тележку, он подрабатывал извозом на рынке:
— Потом сидит, грустный. «Все, — говорит. — Накупили, сволочи, мотоциклов с колясками, весь хлеб отбили!»
Мы пролезали между памятниками и оградами и рассматривали фотографии. На них преимущественно были бабушки да дедушки, лица попадались разные: добрые и злые, веселые и строгие, иногда встречались очень смешные и даже глупые. Рядом с дедушкой была похоронена какая-то неизвестная бабушка, об этом знали только мы, поскольку за могилкой никто не ухаживал и деревянный крест давно сгнил. Мы убирали безымянный холмик и оставляли на нем несколько яичек, конфеты и печенье. А дедушке то же самое мы оставляли на нержавеющем столике. Объясняли это по-разному: наша бабушка утверждала, что как только мы уйдем, дедушка выйдет, сядет на лавочку и все скушает, а мама говорила, что птички склюют.
Навещали мы и другие могилки, совершенно незнакомых мне людей. Тетя Вера с тетей Любой сажали там цветы, а мы с Сашей воткнули в землю две тополиные ветки то ли бабе Фене, то ли бабе Сене. Теперь там растут два огромных тополя.
Однажды по дороге с кладбища мы встретили того, кого я так страшно боялся — батюшку. Вернее, он называл себя священником, а был ли таковым на самом деле, неизвестно. Бабушка сразу ему поверила, хоть батюшка был в обычном сером костюме и в шляпе.
— Не ругайте вы детей! — говорил он взрослым. — Пускай бегают да веселятся. Христос воскрес, и все воскреснут. Ну, кто-то помучается, конечно, так за дело! А потом воскреснут.
Мне были непонятны слова батюшки, а бабушка радовалась, подставляла ему ладошки для благословения.
— Все спасутся! — продолжал батюшка. — Так чего же не веселиться? Православные! Гуляйте на здоровье, радуйтесь! Храни вас Бог!
И все радовались, и большой компанией шли к нам в гости.
Теперь эта компания сильно поредела. Поредела постепенно, год за годом, как мало-помалу заканчивались песни в нашей квартире перед уходом на кладбище. Уж семь лет как схоронили бабушку. Мы с дядей Сашей копали могилу на том месте, где стоял нержавеющий стол и лавочка. И нам постоянно попадался труднопроходимый грунт от дороги, когда-то здесь пролегавшей. Дедушкина фотография выгорела, и на новый, общий памятник я сам рисовал его портрет и портрет бабушки. Это занятие было очень веселым. Я рисовал дедушкины глаза, а казалось, что рисую дядю Толю, вывел нос и губы — и стал выходить дядя Миша. В бабушке я увидел и тетю Любу, и мою маму, а глаза ее посмотрели на меня моими собственными глазами.
Теперь на памятнике бабушка с дедушкой вместе. Карандаш — не фотография, он не выгорает так быстро. Эти портреты продержатся долго. Мы приходим сюда каждую весну:
— Христос Воскресе, Иван Филипыч!
— Воистину Воскресе!
— Христос Воскресе, Елена Дмитриевна!
— Воистину Воскресе!
Виктор Заяц (г. Москва, Россия)
Опубликовано: "Махаон", выпуск 2013 г.
