ЛiПро

— Вы любите читать! — сказал он мне.
Конечно, люблю, но я воспринял эту фразу как посягательство, как вторжение. Всё-таки — личное, а тут незнакомец среди бела дня подходит и объявляет об этом на весь мир. Я даже чуть-чуть отшатнулся и собирался сказать что-нибудь резкое, но, увидев очень открытое, располагающее к себе лицо, смолчал.
— Я часто вижу, как Вы выхОдите из этой библиотеки с книгами под мышкой. У меня острое зрение, иногда случается разобрать фамилии авторов. Надо признать, вкус у Вас недурной.
Лет моему неожиданному собеседнику под пятьдесят, голова сияет лысиной, телом сух, а в интонациях — доброжелателен.
— Я тоже много времени посвящаю чтению. Но к Вам подошёл не для бесед о литературе. У меня просьба. Видите, — он показал мне три толстых тетради. —  Хочу, чтобы Вы прочли. Я убил на это пятнадцать лет. Десятки раз переписывал каждое предложение. Вы знаете, конечно, об эфемерности слов. Смыслы их истираются, меняются, добавляются всякие нюансы и неожиданные значения. От этого книги "плывут". Через десять лет в них уже читается не то, что было написано, а через сто — и говорить нечего... Как сушёная роза в сравнении со свежей. Сейчас моя книга — свежая роза, она благоухает, полна соками. Пока я буду проталкивать её через издательства, пока её напечатают — что совсем не обязательно, половина её достоинств истает навсегда. ...Есть, правда, ещё одно место, которое мне хочется поправить, но...
Возьмите — не пожалеете! Мне очень важно, чтобы прочитал хоть кто-то, способный понять! Среди моих знакомых таких людей больше нет...
Он почти насильно втиснул тетради мне в руки.
— Прочтёте — встретимся ещё. Счастливо!
Тронул моё плечо, обогнул меня и быстро пошёл прочь. Я мог бы догнать эту блестящую сферу — нет, скорее лампочку, вкрученную в ворот жухлого коричневого костюма (отчего иные черепа так похожи на лампочки?), но зачем? Он не дал вставить мне ни слова, и явно не собирался со мной общаться.
С тоской посмотрел я на тетради. Рукописей только не хватало! Разбирать чей-то почерк, протискиваться сквозь зачёркивания и поправки...
Неподалёку стояла урна. Секунду назад чья-то рука ловко бросила в неё окурок — и не попала. Один шаг, одно движение — и годы чужого труда больше не будут висеть над душой. ...А вдруг действительно — роза?
Я бегло заглянул в одну тетрадь. Ничего страшного. Почерк немного небрежный, но вполне понятный. Ну что ж — это даже забавно!
Но вот что странно — почему названия нигде нет? Тетради пронумерованы, странички в них тоже, а названия нет! Неужто за пятнадцать лет так и не придумалось?
Читать я всё же взялся — с недоверием и опаской. Это долго не давало "разогнаться". Да ещё некоторые неровности, сбивки стиля работали, как подножки. Ну и, конечно, непросто было привыкнуть, что не шрифт передо мной по линеечке выстроен, а прыгающие торопливые записи. А начало ...Не было никакого начала. С полумысли, с полуфразы пришлось вникать.
К середине первой тетради я всё-таки втянулся и увлёкся. Даже спать пошёл на пару часов позже обычного. На следующий день, когда дорвался до чтения, и вовсе спать не лёг, пока не закончил всю рукопись. И чем ближе подбирался к последней страничке, тем сильнее закипало во мне беспокойство. Что-то должно было случиться, но не случалось. Финальная фраза повисла в воздухе.
Не хватает. Хотя... Я вспомнил смутные намёки из первой тетради и открыл её. Ну да! Вот оно — начало оказалось тем самым недостающим продолжением!
Кажется, кто-то из великих уже пускался на подобные уловки.
Но вот пересматриваю начало — а оторваться не могу. Все иначе — не это я доселе читал! Нет, слова прежние, а вот я — другой. Там, где виделась мне патетика — теперь скалится издёвка и пародия. Герой словно встал на голову и приглашает полюбоваться перевёрнутым миром.
В последующие дни я с удивлением перечёл рукопись и опять вернулся в начало. И снова книга виделась мне другой. Во всём сквозила теперь горечь и боль. Только и общего с прошлыми заходами — нарастание беспричинной тревоги к концу.
Не надо думать, будто я ничего иного не делал, а целыми днями шуршал страницами. Ничуть. Жизнь текла своим чередом. Я встречался со знакомыми, ходил на службу и покупал себе еду. Но как-то по инерции, автоматически. А ещё у меня изменилась походка. Так сказала мне мама. И впрямь — я стал ходить, повинуясь ритму пропитавшей меня книги. В её гипнотическом пространстве я продолжал описывать круги.
Четвёртый круг не добавил почти ничего. Пришло отстранение, я видел теперь все разноцветные слои текста, все петли и замкИ, когда фраза первого круга, усиленная неким пассажем из второго, намертво зацепляется за реплику из третьего, и всё разом образует удивительный мысленный узор. Хотя нет, не узор — аккорд, звучный аккорд в симфонии-рондо.
Но эта тревога в конце... Предупреждённый уже трижды, я опять попался в ту же западню! И как зомби ввинтился в новый круг...
Теперь не так блистали эффектные, яркие куски. Их притушили повторы. Зато другие, короткие и простые, вдруг обжигали, как капли расплавленного свинца. А история снова была не та! Как я раньше не заметил, что герой постоянно путает действительность со своими грёзами! А по ним ясно видно, чего ему не хватает, и чтО окружает его наяву. Он, как и я, ещё не болен, но на грани...
А вот громила-скрипач трёт глыбой канифоли трёхметровый смычок и натягивает мои нервы на свою скрипку — снова близится конец третьей тетради. Отпусти колкИ, хватит! Я больше не выдержу!
Заминка, перебой — фу-у-у! отпустило... На последние семь страничек сил уже нет.
Есть книги, которые консервируют язык, не дают ему испортиться под натиском юного стёба, а эта — напротив, состаривает слова, выжимая из них последние смыслы. Потому я и не мог больше терпеть ни радио, ни телевидения, ни газет. Там виделись мне высохшие трупики слов, подобные невесомым горстям комаров, копящихся летом в абажурах ламп.
Два месяца я и читать не мог. Всё казалось: за Книгой не двенадцать дней —  десяток лет прошло. Её мысли и слова бродили во мне подобно виноградному суслу. Когда ж улеглось, успокоилось, я неожиданно понял, КАКОЕ место хотел поправить писатель с головой-лампочкой. Ту самую спасительную заминку в конце. Если поменять всего два слова, я бы наверняка умер.
И я знаю, чтО должно там стоять!

---
Вот уже неделю дежурю я на лавочке у библиотеки. Осеняемый толстенными липами, жду безвестного автора.
Если б Вы знали, как тянет меня изменить ТО место! Как тяжко знать способ довести нечто до совершенства — и не делать этого!
Чтобы подавить соблазн, продумываю наш будущий разговор.
Первая фраза.
"Вы — гений!" или "Здравствуйте, Ваша гениальность!"
И дальше:
"Конечно, идея изящна — когда текст свёрнут в спираль, а выглядит крУгом. Но... Не каждый догадается начать всё сначала. Не всякий в конце упомнит, какие фразы были первыми. А если решит перечесть через несколько лет... Да Вы и сами говорили: сушёная роза.
...Но какой блеск: читатель совмещается с героем, и в конце, на самом тугом витке, свершив положенное, умирает (ну — почти умирает) вместе с ним!"
А после:
"Но сила ли это? Смерть неизбежна, поэтому достойно ли ставить такую цель? Подталкивать ко гробу тех, кто и так туда идёт? Труднее указать такие уголки, такие грани жизни, что даже отчаявшийся потянется к ней, как к родной! Напишите об этом!"

В этот момент мне становится ясно, что он не придёт. Отдав мне рукопись, он не избавился от книги. Она продолжала вертеться в его мозгу и добила его.
О радостях писать придётся мне...