ЛiПро

«Ни одну книгу нельзя читать бесконечно, ни одну жизнь нельзя прожить дважды», — думал художник Артем Дериземля, закрашивая холст густыми, рублеными мазками. Время от времени он сплевывал между ног, и мысли возвращали его к тому серому, промозглому дню, когда на пороге появились двое — черные пиджаки, одинаковые галстуки, хищно глядевшие из-под брюк остроносые ботинки. «Прохор Захарчук», — жестом представил товарища тот, что справа. «Захар Прохорчук», — ответил жестом левый, так что у Артема перекосило глаза. Нацепив на крепкие зубы улыбку, казалось, одну на двоих, они пропели сладкими голосами: «Нам что-нибудь для интерьера…» У Артема с утра не было во рту маковой росинки, и он заломил цену. «Не сумма», — кашлянул в кулак Прохор Захарчук. «Смешные деньги», — хихикнул Захар Прохорчук. И оба уже стягивали перчатки с коротких толстых пальцев, чтобы ударить по рукам. У Артема защипало в носу, и он чихнул. Провожая гостей, он подумал, как легко его купили, всматриваясь в широкие спины, гадал, какая из них чья.
Обычно Артем приступал к заказу не раньше, чем забывал тех, на кого горбатился, и работал над картиной так долго, что краски в нижних слоях жухли, проступая, казалось, с обратной стороны холста. Он и тут тянул до последнего, но теперь деваться было некуда — деньги давно потрачены, а завтра выходил срок.
Разминая затекшую спину, Артем потянулся, хлопнул по коленям и, в три шага одолев комнату, отдернул на окне штору. На улице проплывала щекастая луна.
«Ну, ничего, — состроил ей рожу Артем, — я вам покажу интерьер…»
Артем Дериземля принадлежал к тем живописцам, которые передают реальность случайным расположением цветных пятен. Они считают, что рамы, какими бы дорогими ни были, запирают картины на ключ, что порядок быстро надоедает, а вечно созерцать можно только хаос. Любая картина — это зеркало, в котором художник отражает свое «я», так что любая картина — автопортрет. За извилистой радугой линий Артем Дериземля помещал свои сны, фантазии, в грудившихся пятнах терялось его прошлое и проступало будущее. Вплетая в извивы краски свою судьбу, он верил, каждый цвет является символом: красный означает силу, синий —  истину, желтый — предательство. А если жизнь — это смешение символов, которые предстоит разгадать, значит должен существовать и цвет, обозначающий будущее, надо только правильно развести краски.
В мастерских, где он обучался, часто вели беседы. Но Артем с детства использовал слова особым образом, вкладывая в них только ему ведомый смысл. Поэтому, когда, взгромоздившись на стул, он говорил так, что у него горели глаза и ему хотелось жить, вокруг в глухом молчании мылили веревку, подыскивая крюк. А теперь на картине он воскресил свои слова, их двойной смысл, запечатлел висевший в воздухе топор и косые взгляды, от которых кисло молоко.
Надо только уметь читать — честное полотно не хуже биографа. Сбоку, в темных тонах болотной умбры Артем поместил своего деда. От сырости у того ломило кости, и он лежал на печи, обвязанный шерстяным платком. «Короток век человеческий, — кряхтел он, а жизнь, ох, длинна…» С годами его волосы стали цвета соли, а глаза, как ночь. И когда он щурился, в них сгущался сумрак. Дышал дед неровно, будто заполнял кроссворд: вдохами — вертикали, выдохами — горизонтали, а когда не спал, ругал мужчин, фыркал на женщин и всех без разбору звал алешами. «Везет алешам… — жмурился он. — Знал одну: после свадьбы пять раз меняла фамилию на мужнину и все приговаривала: “Каждая последующая хуже предыдущей…” Так что умерла под девичьей…» А кончилось тем, что дед забыл, как его зовут, и, умирая, просил позвать его по имени, чтобы он смог откликнуться.
Слабая память передалась и Артему. В ресторанах он часто знакомился с женщинами и, зная свою забывчивость, записывал их имена на денежных купюрах, которыми потом расплачивался с официантом. А теперь он вспомнил их имена, телефоны, запах духов, достоинство купюр, которые оставлял на скатерти, вспомнил помятого официанта, который, мучаясь похмельем, постоянно икал: «Коньяк идет легко — выходит трудно…» Добавив в палитру охры, Артем изобразил улыбки, которые не старели, и подумал, что он щедрее жизни, оставляющей одни морщины.
А еще он подумал, что никому не пригодился, а забывали его также легко, как и он. «Жизнь — борьба, — бросила ему на прощанье старая знакомая, — герои в ней борются за себя, неудачники — с собой…» Трогая похудевшую шею с проступившими жилами, Артем качал головой, и теперь ему казалось, что жизнь все же больше, чем борьба. «Жизнь — это пыльное зеркало, — в который раз возражал он, рисуя пальцем на стекле, — а я уже не вижу в нем себя…»
Темперой на яичном желтке Артем рассказал и про другого своего деда. «Рулетка в пять утра — не рулетка в час ночи, — крутил тот рыжий ус. — И карты на рассвете уставшие крупье сдают иные». Дед был азартен, случалось, проигрывался в пух, но с него все сходило как с гуся вода. «Без штанов, зато с опытом», — зевая, бросал он через плечо, вернувшись под утро. И заваливался спать. От его храпа дрожали стекла, и Артем не мог делать уроки. А теперь он изобразил и этот храп, и рулетку, как в пять утра, так и в час ночи, прозрачным ультрамарином нарисовал зеркало, отражавшее рыжие усы деда, и будильник, заведенный на вечер, чтобы не проспать открытия казино. Все это разместилось в жирных охристых пятнах, где, потягиваясь, давал советы дед: «На мир как смотреть, таким и увидишь… Возьми хоть еду — ежедневно разогревай, добывай хлеб в поте лица — Божье наказание… А ты думай, какое счастье, что завтра опять проголодаюсь, а то паштет из гусиной печенки уже не лезет…» «Эх, Артем, — гладил он внука по голове, ладонью такой широкой, что в ней помещались три туза, — только дураки оставляют после себя миллионы, умные оставляют дыры в карманах…» Сам дед старался жить так, чтобы его смерть никто не оплакивал. Он со всеми был на короткой ноге, не подпуская к себе ближе, чем на вытянутую руку, и легко влезал в долги, вылезать из которых предоставлял наследникам.
Однажды дедом овладела непонятная маета, он слонялся по комнатам, не зная, куда себя деть, раскладывал пасьянс, который раньше всегда сходился, а теперь — нет, брал за роялем несколько нот и тут же захлопывал крышку. «Надо побриться», — решил он, проведя ладонью по щетине. Намылив щеки, он до синевы скреб их опасной бритвой, потом насухо вытер полотенцем. Одеколон дед не пользовал, считая, что тот сушит, а кожа у него и так дубленая. Потом он долго смотрел в зеркало, не выпуская из рук полотенца, с которым не расстался и когда приехал на вокзал. Там он взял билет в один конец, и больше его не видели.
А теперь у Артема Дериземля самого были виски цвета соли и глаза, как ночь. И ему казалось, что за окном мелькают огоньки, что в его поезде давно не объявляют станций, а в кармане у него билет в один конец.
На стене угрожающе пробили часы, путаясь, поползи кривые тени. Артем Дериземля надрезал мизинец и капнул в сурик крови.
Семьи он не завел, потому что ему на роду было написано обвенчаться с краской. Таких зовут пустоцветами. «Это молодость гоняется за удовольствиями, а старость их избегает, — учил он своих несуществующих внуков. — Потому что, испытав удовольствие, невыносимо жить…»
Как хищная птица, Артем вонзил грязные ногти в холст и долго смотрел, как в зарубках сочится его отчаяние.
За газетой отец курил трубку и, читая о политике, не успевал менять точку зрения. Он и сам писал статьи, а когда они выходили, жаловался: «Отчего так? Писал — верил, а перечитываю — стыдно…» «А это потому, Савелий, что в тебе живут двое, — отзывалась мать, помешивая на огне суп, — один — глухой, который не слышит, что говорит, а другой — немой, который слышит, но сам ничего сказать не может…»
Тогда Артем только зря оттопыривал уши, а когда его имя удлинилось на отчество, понял, что мать права, что и в нем тоже живут двое — слепой, который на ощупь, будто впотьмах, водит кистью, и зрячий, который замечает все его промахи, но сам не сделает и мазка.
Из мастерских Артем на каникулы приезжал домой, продолжая под стук паровозных колес смешивать в голове краски, ища тот единственный цвет, обозначающий будущее. А оно лежало на ладони. На перроне его встречала только мать, а отец избегал его даже в доме за резным палисадом. «Думал, ты человеком станешь, — читалось в его глазах, — а ты — мазилка…» Поначалу Артем обижался, решив, что будущее у каждого свое, а его — не имеет цвета, прислушиваясь к чужим словам, он уже махнул на себя рукой, когда однажды вдруг понял, что расхожие истины звенят, как монеты, но правды в них ни на грош.
Свет из окна ложился прямоугольником на холодную мостовую. Высунувшись из окна по пояс, Дериземля вспомнил парочку, непробиваемую, как булыжник. И зачем скупать искусство, которого недостойны? Артем пожал плечами и подумал, что прожил на свете, как в гостинице, что он везде был чужой, а свои на земле те, кто вращают ее в коротких, толстых пальцах.
«Ну, черти, — повернулся он к полотну, — вы у меня еще попляшете, намалюю-ка я вас со спины, с чугунными затылками — вешайте тогда в интерьере…»
С одиночеством в молчанку не поиграешь — Артем Дериземля давно разговаривал с собой.
И всю жизнь его сопровождал один и тот же сон.
Кисточкой из овечьей шерсти, которую считал своим золотым руном, Артем поведал и его. Будто идет он по дороге, а впереди несут гроб. «Кого хоронят?» — спрашивает он. И, не дожидаясь, кричит, пораженный страшной догадкой: «Так вот же он — я, живой…» «Это тебе только кажется…» — молчат в ответ. А потом дорога расходится, и на развилке возле заросшего мхом валуна их процессию встречает оборванный нищий. «Налево или направо, — из ночи в ночь ухмыляется он, — а все равно — в ад…»
Просыпаясь, Артем долго трет глаза, вспоминая, куда ведут все дороги, и подушка у него вся мокрая от слез.
«Вот он какой — цвет будущего», — шепчет в нее Артем.
И тут просыпается, растерянно моргая, пока не поймет, что до этого пробуждался во сне.
А прошлой ночью сон изменился. Теперь его траурную процессию встречал ворон, он стучал клювом по валуну, под которым покоился нищий, точно старался соскрести эпитафию:

Отобрали все.

«Прошел мимо», — нацарапал поверх нее Артем. Но прежде чем проснуться, почувствовал, как его горло сжимают короткие, жадные пальцы.
Труба на крыше дырявила побледневшую луну. Но работа двигалась. Ему оставалось изобразить на картине себя, пишущим картину, на которой бы он изобразил себя, пишущим картину… «Не провалиться бы в эту бездну» — испуганно подумал Артем Дериземля, и у него закружилась голова.
А утром к нему постучали. Никто не откликнулся, и через час дверь выломали, наполнив комнату гулким эхом. Помещение было пустым, но искать художника не стали, забрав то, за чем пришли, — стоявшую на мольберте картину…