ЛiПро

1
Кто, почему и когда назвал её Чашкой, наверно, теперь уже не узнает никто. Ну, Чашка — и Чашка, и бог с ним. Чашка была обычной дворнягой, но невероятного рыжего цвета. Казалось, жаркое пламя примчалось к вашим ногам и улеглось беспокойным весёлым живым костром. А ещё была Чашка доброй, ласковой и... деликатной, если так можно, конечно, сказать о собаке. Деликатность эта особенно проявлялась в еде. Во-первых, Чашка, в отличие от своих сородичей, в жизни не выпрашивала подачку; и во-вторых, никогда не набрасывалась на еду тут же, как бы ни была голодна; возьмёт аккуратно косточку, отнесёт в укромное место, потом обязательно прибежит весело тявкнуть "спасибо" и повилять жарким хвостиком, в знак благодарности, а только потом уже окончательно отправляется есть.
Может, за огненный цвет, а может, за добрый нрав, прижилась она в гараже пожарной команды — на радость суровым мужчинам и всей детворе в округе.

2
Снег перестал идти утром. Тучи рассеялись и вышло бледное солнце. Чашка лежала возле ворот гаража на снежном искристом снегу, как огромный пушистый солнечный зайчик, и нежилась тихо на холодном утреннем солнышке. Добрая её морда и гибкий огненный хвост выражали полное и всеобъемлющее довольство. Симпатичные улыбки, вспыхивающие при виде её на лицах редких прохожих, говорили о том, что лежит она здесь не напрасно, и утро проходит не зря. А ещё вот-вот должны были выйти на улицу дети — и тогда жизнь окончательно наполнится счастьем...

3
Уже второй день старую нищенку душил изнуряющий кашель. Он налетал приступами, сгибая ее пополам, и потом отпускал внезапно; и так целый день. Вчера из-за этого она не пошла к церкви Святого Павла, где всегда попрошайничала, а сегодня с утра не могла никак встать и теперь опоздала; её постоянное место, почти возле самой паперти, где лучше всего подавали, уже оказалось занятым. Она попыталась было орать и скандалить, в надежде место вернуть, и тогда темноглазый высокий и крепкий старик молча взял её за плечо и вывел вон, за ограду. Было холодно. Снег и солнце назойливо лезли в глаза. Нищенка шла вся сгорбившись, тяжело опираясь на суковатую палку и чуть не по земле волоча грязную дермантиновую кошёлку, в которой таскала всё, что удавалось добыть. Временами её снова и снова гнул в три погибели кашель, тогда она ставила палку перед собой, наваливалась на неё всей грудью и так перемогала приступ, а потом громко отхаркивалась и, сплевывая, шла дальше.
Когда рыжая веселая псина подбежала к нищенке, старуху разбил новый приступ. Она прочно оперлась на палку и зашлась вся в лающем хриплом кашле, глубоко нагнув голову и сотрясаясь всем телом. Пока нищенка кашляла, Чашка сидела и внимательно смотрела старухе в лицо, задрав морду и поджав виновато хвост. Чашка была доброй собакой и, наверное, ей стало жалко грязную и больную старуху. Может быть, она хотела как-то выразить старухе своё участие, а может быть, даже хотела с ней поделиться своим сегодняшним чистым собачьим счастьем... Поэтому, когда старухин кашель утих, Чашка принялась весело прыгать вокруг неё и заливисто лаять, замечательно виляя хвостиком. Потом она стала носиться и дёргать старухину сумку. Потом... Нищенка вдруг подняла свою палку и что было сил саданула ею Чашку по морде. Чашка взгвизнула и, не помня себя от боли, кинулась прочь, на дорогу. Казалось, на весь огромный квартал слышен был визг тормозов и жуткий, несмолкаемый вой изувеченного животного.
Нищенка в последний раз харкнула, утерлась ладонью и, ссутулясь, поплелась восвояси, равнодушная ко всему и ко всем, даже к себе самой.

4
Фаустов был мужиком настырным и принципиальным; жёстким, но не жестоким, не злым, зла в нём не было вовсе, одни только жёсткие принципы; но за это его не любили; и сам себя Фаустов временами тоже не очень-то жаловал, но поделать с собой ничего так за сорок лет и не смог. Да и кто, и за что станет жаловать зануду и трезвенника, чуть не святошу? Женщины, что понапористей, быстро его спроваживали куда подальше. Женщины попокладистей — сами соскакивали с подножки, почитая за лучшее поискать себе новых попутчиков. А мужчины — те просто старались загодя убраться куда-нибудь в сторону, чтоб не попасть ненароком в какую-нибудь передрягу: больной — он и есть больной, какой с него спрос, да ну его, от греха! Оттого он, как видно, всё время и шёл по дороге один.
Но Фаустов не обижался. Стерпелся, привык, приспособился... Иногда, правда, сильно болела душа, но стерпелся и с этим. Малыми радостями, словно большими, перемогался.
Уже несколько дней как ныло что-то внутри, болело, нудило... В общем, было хреново. Больничный при этой болезни врачи не дают и рецепт не выписывают. И тогда вдруг пришла ему в голову мысль побывать в тех краях, где жила огнешерстная псина.
Однажды, год с лишком назад, когда его так же, как и сейчас, терзала тоска, и он целыми днями шатался по городу, не находя себе места, тогда в первый раз и набрёл он на дворнягу по имени «Чашка», и в тот раз отпустило. Сразу почти что!
Он и подумал, что, может быть, снова сможет подлечиться с помощью Чашки. Доброта, пускай и собачья, — ну чем не лекарство? Он был почти что уверен, что нашел-таки правильный путь к излечению, что недолго совсем — и всё снова будет «путём». А о том, что случилось зимой, он, конечно, не знал. Да откуда б мог знать!
И сегодня с утра, в воскресенье, Фаустов встал с единственной мыслью: «Наведаться к Чашке». На скорую руку позавтракал и стал собираться. Он, когда колбасу ещё резал, начал вдруг внутренне улыбаться, скупо ещё, неуверенно, но улыбаться, представляя, как увидит он Чашку и как будет потом кормить огнецветную добрую псину. А когда закрывал ключом дверь, был убеждён совершенно, что всё будет отлично, на пять, а может быть, и на пять с плюсом.

5
Весна была поздней и робкой. Снег сходил медленно и неохотно. Весь апрель было сыро и холодно, и лишь к концу мая стало жарко и сухо. И Фаустов тоже согрелся под утренним солнцем и, предвкушая скорую встречу, теперь улыбался по-настоящему. Пусть несмело пока ещё, но уже по-настоящему!

Он увидел её еще издали. Этот цвет ни с чем в мире нельзя было спутать! Ну конечно же, Чашка! Но она как-то странно, как-то не так лежала у ручейка, вытекавшего из ворот пожарки, положив грустно голову на передние лапы и, казалось, спала. Фаустов подошел совсем близко, присел на корточки и тихо позвал: "Чашка, Чашка." Собака неспешно подняла к нему равнодушную грустную морду, как будто ждала, когда он отстанет и пойдёт себе дальше. Но Фаустов слишком сильно хотел этой встречи, слишком многого ждал от неё и был не намерен сдаваться. Он порылся в кармане куртки, достал колбасу, выложил её всю на асфальт, взял кусок и стал настойчиво тыкать им Чашке под нос, приговаривая при этом: «Ешь, Чашка, ешь, ну чего ты морду воротишь. Смотри, колбаса какая. Свежая, то что надо». Продолжалось это недолго. Одним гибким движением Чашка вдруг поднялась на передние лапы и, как циркачка, неспеша пошла к гаражу, и задние лапы её бессильно болтались вдоль тела. А куски колбасы так и остались нетронутыми лежать на асфальте.
Кровь вдруг бешено ударила Фаустову в голову, он стал жарко-пунцовым; казалось, его сейчас хватит удар. Но он сумел быстро взять себя в руки, чуть не бегом догнал уходящую Чашку, поднял её на руки, прижал крепко-крепко к груди, и от жуткой внезапной взвинченности напрочь забыв про транспорт, понёсся домой. Чтоб разжечь в доме жаркий огонь. Чтобы в доме было тепло.