«КНЯЗЬ. Ах, никогда мне это не забыть…»
Михаил Лермонтов
— Ну, что там у нас намечается? — склонился над листком бумаги из школьной тетрадки в клеточку начальник лагеря майор Дёмин.
— Товарищ майор! — доложил ему заведующий клубом капитан Поспелов, — есть десять номеров самодеятельности… наскребли… если подключить ещё баб, то как раз хватит на полтора часа…
— Маловато! — отодвинул от себя листок Дёмин, — надо часа на два… как-никак юбилей… семьдесят лет… нехорошо…
И они оглянулись на стену, где висел огромный портрет генералиссимуса, нарисованный местным лагерным художником. Тот смотрел на них испытующе и грозно, и им стало не по себе, поёжились.
Дёмин ещё раз просмотрел список, вчитываясь в фамилии заключённых:
— Стоп! А где Савчук? Не вижу Савчука! — и он недоумённо посмотрел на своего помощника.
— У Савчука украли гармонь, — виновато потупился Поспелов, — поэтому он не может…
Дёмин встал, прошёлся по кабинету, поскрипывая новыми, ярко начищенными сапогами, и сказал — как отрезал:
— Гармонь достать… к вечеру!
С тем и отпустил Поспелова, заспешившего выполнять приказание начальства.
А Савчук сидел у себя в каморке, прилепившейся к санчасти, и смотрел в окно на знакомый унылый пейзаж, ни о чём таком не догадываясь.
Облупленная стена пакгауза, обледенелая дорога, редкие фигуры заключённых, мелькавшие перед ним. Сегодня вечером должен был состояться праздничный концерт, посвящённый семидесятилетию Сталина, и все в лагере готовились к этому. Правда, не столько к самому концерту, сколько к тому, что на него приведут из соседнего лагеря женщин. Хоть посмотреть на них, перекинуться с кем-нибудь словом-другим — и то праздник для осиротелой души.
Вот и Савчук надеялся на встречу с незнакомкой. Он и видел-то её раза два, не больше. Даже фуфайка висела на ней с каким-то шиком. И она ему улыбнулась в ответ. Потом куда-то исчезла.
А увидел её первый раз, когда послали в их лагерь проводить дезинфекцию, готовились к весне. У входа в барак стояли две женщины, смотрели на него, как он шёл с полными вёдрами в руках. Остановился возле них передохнуть. Они переговаривались между собой на незнакомом языке. Прислушался: на литовском, — слышал его раньше, когда служил в Литве, гонялся за «лесными братьями». Широко улыбнулся им:
— Лаба дин!
Те изумились:
— Понимаете на литовском?
Так и познакомились.
В каморку заглянуло встревоженное лицо Сидорова, знакомого зэка:
— Профессор умирает! — и тут же исчезло за дверью.
Савчук схватил сумку с медикаментами и поспешил следом. В бараке у койки толпилось несколько зэков. Расступились, как только подошёл к ним. Профессор был уже мёртв. Старое, в заплатах, одеяло скрывало фигуру умершего. Белый, небритый подбородок, большой кадык, рука поверх одеяла.
— Да-а, отмаялся… — вздохнул кто-то рядом.
Савчука тронули за плечо. Оглянулся. Сидоров протягивал ему зелёный томик:
— Профессор просил тебе передать.
Глянул на обложку: «Лермонтов. Драмы».
Потоптался рядом. Сжало сердце — вспомнил, как месяц назад профессор сказал:
— Я уже отсюда не выйду. А вы молоды, у вас шанс есть…
Когда Савчук вернулся в каморку, там его уже ожидал капитан Поспелов с аккордеоном в руках.
— Где ты пропадаешь? — злился он: до концерта оставалось всего ничего, а надо было ещё столько сделать. — Начальник приказал тебе выступить в концерте.
Савчук изумлённо смотрел на аккордеон, старенький, немецкий, без двух низших клавиш, — его. Где обнаружили? Месяца два как кто-то унёс.
— Ладно, ладно, — махнул рукой Поспелов — не рассказывать же, что в местной школе учили на нём детей, — бери, а там посмотрим!
Когда Поспелов ушёл, Савчук сел на табуретку, положил аккордеон к себе на колени и посмотрел на стол, где зеленел томик Лермонтова, потом медленно растянул меха, и тихие звуки «Прощания с Родиной» заполнили каморку.
В его репертуаре было два гвоздевых номера — полонез Огинского и музыка Адамцевича. В Восточной Пруссии, в каком-то местечке, нашёл после боя в разбитом доме этот аккордеон, попробовал играть — и не заметил, как вся рота сошлась послушать. Даже двух раненых немцев не добили.
Взял несколько аккордов Адамцевича. Почувствовал, как что-то стало в горле. В этом году, летом, у профессора был бы юбилей — 20 лет в лагерях. И у него тоже незаметно набежала юбилейная дата — пятнадцать лет, а если не считать войны, то десять. И сколько ещё сидеть?
Когда пришёл в клуб, то за кулисами его встретил запаренный Поспелов.
— Ты никуда не уходи! — приказал он Савчуку. — Будь здесь за кулисами, выступишь сразу за квартетом.
Он кивнул на замерших у стены женщин. Среди них узнал свою незнакомку.
— Лаба дин! — сказал им.
— Здравствуй… те! — нестройно ответили они.
Бронислава улыбалась ему, старательно завитые кудряшки выглядывали из-под платка.
— Где это вы делись? — спросил он. — Я вас нигде не встречал.
— Я… болела… — старательно выговаривая слова, ответила она. — Простудилась…
— Теперь-то как? — с тревогой глянул на её серое лицо.
— Ничего!
И здесь женщин позвали на сцену. Они гуськом, друг за дружкой, направились туда. И следом раздались дружные аплодисменты, зал горячо и доброжелательно встречал участниц.
Савчук выглянул из-за кулисы: в переднем ряду сидело начальство с жёнами, а за их спинами расположились зэки — слева женщины, а справа мужчины.
Квартет пел незамысловатые песенки на незнакомом языке, но зал после каждой реагировал бурно и продолжительными аплодисментами. Долго не отпускал со сцены. Они вернулись разгорячённые и счастливые от неожиданного успеха.
— Подождите меня здесь, — сказал Савчук Брониславе и пошёл на сцену, держа перед собой аккордеон. Зал его тоже встретил приветливыми аплодисментами. Савчук сел на скрипнувший стул, положил перед собой на колени аккордеон, подождал, пока зал утихнет, посмотрел куда-то вдаль, уже никого не видя перед собой, и легонько тронул клавиши.
Помните, как нас забирали ночью? Блестел под лунным светом чёрный воронок у подъезда, по бокам какие-то бледные тени в погонах, заплаканная мама на пороге… и мы навсегда уходим из родного дома… вернёмся ли когда-нибудь? Неужели больше не пройдёмся по знакомым улицам, не обнимем любимую, не улыбнёмся солнышку утром, неужели не увидим мир без колючей проволоки? Неужели? Неужели для нас всё потеряно?
Последние аккорды полонеза Огинского прозвучали в зале и стихли. Савчук вновь увидел перед собой сидящих людей. У многих женщин на глазах стояли слёзы, молоденькая жена начальника лагеря изумлённо смотрела на Савчука, как-будто впервые видела его. Зал ещё молчал, но потом кто-то неуверенно хлопнул, за ним другой, третий — и всё загремело вокруг, зааплодировали, требуя, чтобы Савчук исполнил ещё что-нибудь.
Савчук оглянулся на огромный портрет генералиссимуса, висевший за его спиной, вспомнил белый подбородок профессора и вновь склонился над аккордеоном. Зал притих, ожидая.
Нет, вернёмся мы назад домой! И пройдём по знакомым улицам с любимой под руку, ничто нам не помешает это сделать, пока мы все вместе, пока мы будем помогать друг другу! Пел аккордеон в притихший зал…
Изумлённо прислушивались люди к музыке, звучавшей со сцены. Вот один зэк поднялся, за ним ещё двое, в заднем ряду женщины поднялись…
Начальник лагеря гневно оглянулся на это безобразие, но рядом поднялась его жена, и ему пришлось, багровея, и себе встать, а за ним уже стоял весь зал. Савчук бросил в него последний пассаж и устало склонился над аккордеоном. А в зале аплодировали, долго, даже когда он ушёл со сцены.
Раза три выходил. Наконец отпустили. И он за кулисами натолкнулся на Брониславу: та стояла под стенкой одна, ожидала, в разорванной фуфайке.
— Что случилось? — забеспокоился он.
— Ничего… — сказала она, — приставали. Идём отсюда.
Но идти оказалось некуда. Заглянули в одну комнату, другую. Они были уже заняты.
Прошли в самый конец коридора, под лестницу. Он вытащил из кармана гостинец, протянул ей.
— Возьми, — сказал, — витамины.
— Этто мне? — растроганно спросила она.
— Да, тебе… ешь…
Она взяла пучок морковки, посмотрела на мышиные хвостики, благодарно улыбнулась ему:
— Спасибо.
По коридору кто-то шёл, уверенно стуча подкованными сапогами. Остановился возле них. Завклубом.
— А у тебя, Савчук, губа не дура! — засмеялся он, рассмотрев ту, которая притаилась рядом.
— Что ты там играл на сцене? — спросил он. — Все бандеровцы повставали.
— Попурри из украинских народных песен, — соврал Савчук.
— Да? — не поверил тот. — Ну, смотри! — и ушёл. Надо было вызывать на сцену нового исполнителя.
— Ты музыкант? — поинтересовалась Бронислава.
— Нет, самоучка, — ответил он.
— Значит, талантливый самоучка, — засмеялась она и легонько прижалась к нему, — миелас…
/Опубликовано: "Махаон", выпуск 2011 г./
