ЛiПро

В августе начала 90-х, века прошлого, зашёл я, как обычно, к Харитоновне за молоком. Наставница моя, в приходских делах житейского направления, над столом склонилась и энергично так чем-то постукивает.

Заглянул через плечо и обомлел.

Анна Харитоновна настоящим пестиком в настоящей макитре мак растирает, а рядышком банка тёмного гречишного мёда лопухом прикрытого стоит.

На прихожанке моей косыночка и фартук одного тона — «в цветочек», и ещё изюминка из прошлого: очки с резинкой вместо поломанной дужки. Над столом — старая тёмная икона с еле просматривающимся образом Спасителя. Чуть ниже иконы — древняя лампадка, но горит исправно, не коптит. Прядь седых волос у бабы Анны из-под платочка выбилась, но она за делом не замечает. Впрочем, она меня тоже не видит, так как песню поёт:

Дай, Господи, нам многие лета,

Многие лета — долгие годы!

Дай долго жить, Спаса не гневить,

Спаса не гневить, Божьих пчёл водить,

Божьих пчёл водить, чистый воск топить —

Богу на свечку, хозяевам на прибыль,

Дому на приращение,

Малым деткам на угощение!

Я тихонько на лавку решил присесть, песню дослушать, да крышку деревянную, на ведре с водой лежащую, зацепил. Вздрогнула Харитоновна, ко мне повернулась:

— Напужал, батюшка. А я вот тут для маковок и блинов мак тру да мёд готовлю… Спас ведь медовый завтра.

И действительно — первый Спас на дворе. Он ещё с детства память оставил. Хотя тогда, в далёких шестидесятых, когда храмов единицы остались, а купола лишь в больших городах можно было увидеть, не понимали мы, пацанята, каникулы летние у бабушек и дедушек проводящие, чего это за «Спасы» такие, до которых ни мёда, ни яблок есть не положено.

Нет, яблоки мы благополучно ели, колхозных садов на всех хватало, да и в мёде нам отказу не было, но вот блины с маковками, которые в мёд с маком макаешь, только на Спас готовились, поэтому и особенными были.

Поэтому и застыл я в изумлении, когда в прихожанке нашей детство своё увидел. Ведь бабушка моя, в таком же наряде одетая, точно так же в далёком-далёком в макитре мак растирала. Только мёд в глиняную кринку налит был, но таким же лопухом прикрывался.

Я решил не торопить Харитоновну и разговор о посте грядущем завёл. Мол, опять две недели строгостей, а баба Анна мне в ответ:

— Так Успенки разве пост? Это Петровка — голодовка, а Спасовка — лакомка.

И действительно. Сплошные лакомства на столе. Всё поспело, всё созрело. Пока размышлял над удивительно религиозно-житейским словом «Спас», который и праздник обозначает, и спасение утверждает, и стол хлебом-солью покрывает, Харитоновна мне ещё одну мудрость поведала.

— А знаешь, отец Лександра, зачем завтра ты воды святить будешь?

— Как не знать, знаю, — ответствовал я. — В этот день князь Владимир Русь крестил. Об этом и в предании нашем говорится.

— Может, оно конечно и так, — продолжала Харитоновна, — но то давно было, а вот я помню, что в день этот мы всю худобу на речку и к ставку гнали и её там купали. Последний раз в году. Поэтому и называют Спас этот «мокрым» и воду освящают по церквам…

Спорить с Харитоновной не хотелось, да и объяснения её как-то спокойно на сердце ложились и никакого богословского сопротивления не встречали. Тем более что попробуй-ка объясни, как можно было простому крестьянскому уму взять и дать празднуемому в этот день, 14 августа, ещё одному событию — памяти семи мучеников Маккавеев, ещё за 160 лет до Рождества Христова живших, вполне практическое применение, с уборкой и употреблением мака в пирогах да с блинами связанное? Созвучие слов, конечно, присутствует, но больно уж чётко праздник этот именно в самый подходящий для него день расположился.

Долго в тот день слушал я рассказы Харитоновны о празднике да посте Успенском. Просто сидел, внимал да реплики вставлял, а баба Анна за разговором мак весь перетёрла, в стаканчик гранёный высыпала, макитру сполоснула и на стол поставила, как бы почувствовала, что посуда эта свой штрих в моей жизни имеет… Действительно имеет.

***

В старой бабушкиной хате, на родине моего отца, на месте которой сегодня лишь густой бурьян растёт да рядом заброшенный сад умирает, стоял в зале вросший в угол старинный шкаф для посуды. С полочками, ящиками и застеклёнными верхними дверцами. Посуда там находилась. Праздничная. Посуду эту только на Пасху да Рождество доставали и ещё тогда, когда бабушкины дети, дядьки и тётка мои, в гости приезжали. Самую верхнюю полку старинного серванта, который в те времена называли «буфет», торжественно украшала глиняная, расписанная разноцветными листиками макитра, в которой лежали самые главные документы, два крестика и иконка Спасителя.

В конце 60-х посуды добавилось, но старинная макитра своё главенство не оставила, всё так же странно выделяясь среди современных рюмок и тарелок.

— Ба, — как-то спросил я, — а почему ты чашку глиняную не уберёшь?

Вздохнула бабушка и ответила, что если бы не неказистая на вид, сделанная и расписанная местным гончаром макитра эта, то и меня бы на свете не было.

В 42-ом пришли немцы. Аккурат к Спасу первому. Несколько дней в деревне пробыли и ушли дальше, к Сталинграду. Их сменили итальянцы, которые и подобрее, и поскромнее были. В бабушкиной же хате, на краю села у кургана и реки стоящей, трое немцев остались. За союзниками приглядывать.

В саду стояло несколько ульев. За пчёлами следить в тот жаркий военный и горестный год, когда немец рвался к Волге, было некогда да и некому. Урожайное лето цвело и плоды приносило. Пчёлы наполнили ульи мёдом «под завязку» и стали лепить соты снаружи своего жилища.

Бабушка по вечерам, распалив для дыма, отгоняющего пчёл, сырую кукурузную кочерыжку, небольшими кусками соты эти срезала и детей своих, вкупе с непрошеными гостями, потчевала.

В сам же день первого Спаса случилось несчастье. Напились двое немцев местного самогона и решили сверх меры медком побаловаться. День же был знойный, для пчел рабочий, и поэтому, когда два пьяных мужика, совершенно внешне не вписывающихся в местную пастораль, решили вырезать заплывшие мёдом соты из самого улья, те ринулись защищать своё жилище.

Бабушка рассказала, что она в жизни такого крика не слышала, да ещё на языке бусурманском. Из сада выскочили два немца, а за ними, кусая и преследуя, громадный рой пчёл. Один из немцев, видимо, больше соображавший в делах сельских, ринулся к речке, благо, она неподалеку, а второй влетел в хату. Пчёлы за ним. После крика, ругани и грохота опрокидываемых лавок и табуреток немец выскочил на улицу с автоматом. Первая очередь, вырывая из земли кусочки травы, легла перед ногами бабушки, которая, прикрыв собой трёх сыновей, среди которых был и мой отец, стояла у сложенного из камня забора.

Второй очереди он сделать не успел.

Между бабушкой и искусанным до неузнаваемости солдатом встал третий немец с макитрой в руках, из которой он только что ел мёд с маком. В макитру немец зачем-то поставил маленькую иконку, висевшую над столом.

Немец кричал, указывая на иконку:

— Пауль! Готт! Готт! Пауль! — а затем, повернувшись к перепуганной женщине с детьми, к моей бабушке с отцом и дядьками, тихо добавил: «Киндер, Пауль, киндер… нихт шизен…»

Не стрельнул больше немец. Живы все остались. Вот и стояла макитра эта вместе с иконкой на самом видном месте в бабушкином буфете до той поры, пока я не вырос.

Так что Спас для меня — это не только мёд, яблоки, мак и Праздник. Это ещё и макитра, и немец, знающий Бога.