Принцесса грёз

Природа повернула на декабрь, а жизнь — на месяц май. И странно это было: странно-странно! Казалось бы, с чего, с чего?..
Когда утром шла из магазина по заснеженной улице, то встретила Ивана Прибыткова. Издали полюбовалась им... И рассмеялась. Звонко, весело, задорно. От всей своей души.
— Привет! — сказала, поравнявшись.
— Привет! — удивился Иван.
— Ах, ах!
И, с радостной улыбкой на устах, пошла своей дорогой. Как принцесса, как героиня сказок, как хозяйка свалившейся на головы зимы.
Иван чуть постоял...
— Эй! — крикнул вслед ей. — Настёна, ты чего?
— Что?
— Ты чего такая?
— Какая?
— Счастливая, что ли! Не постояла рядом, как всегда, не погрустила!
— Так незачем! Ведь радость у меня! Мне некогда! Прощай!
У Ивана впервые защемило сердце.
— Постой!
Догнал её. И опять увидел радость на принцессином лице.
— Да что случилось? — спросил, засмотревшись на припушенные снежинками ресницы.
— А тебе-то что?
— Так ведь никогда тебя не видел столь счастливой — интересно!
— Я, Ваня, замуж выхожу!
— Что?! Как так? За кого?
— А ты не знаешь?
— Нет.
— Ну и не надо!
— Постой! А как же я?
— Не знаю! При чём тут ты?
— Ну как при чём? Я же тебя сколько раз провожал!
— И что с того? Ну, провожал! Провожал и провожал! Вот снег пошёл. Что дальше?
— Ну как же «что»?.. Настёна!
— Нас-тё-на! — крикнули вслед ей белые деревья и кусты.
— Нас-тё-на! — затрубили дымом трубы печек над домами.
— Настюша! — прошелестел декабрьский снегопад...
— Настёна, кто это там как резаный кричал? И что с тобой? — встретила сияющую девушку встревоженная мать в своём дворе.
— Мама! — в вальсе закружилась по двору Настёна. — Я замуж выхожу!
— А?.. Замуж? Свихнулась? Зимою? За кого?
— За Ваню Прибыткова!
— Как так? Он сколько шлялся, а молчал! Намёка даже не подавал!
— А только что подал: кричал, кричал, кричал! Сегодня он придёт с сватами!
И странно это было: странно-странно...

Канитель

Метель указывала путь: от самой станции мела к домам, по окна засыпанным снегом. Толкала в спину, гнала, гнала. Мимо дома Вакуленков, мимо дома Квитницких, мимо дома Кулиничей, по мостику через замёрзшую речку, мимо стонущих телеграфных столбов и дальше, дальше, дальше... У своей калитки Фёдор с нею расстался — метель помчалась вверх по улице, а он затоптался на месте. До половины закиданная снегом калитка не открывалась.
— Надя! — крикнул Фёдор в глубь девственно-белого двора. — Надя!
И ещё безуспешно подёргал калитку.
Ему ответила метель:
— У-у-у! Вью-у! Ах-ах-ах!
И донесла крик Фёдора до двора Ивана Кряквы:
— Надя-а! — услышал Иван сквозь завывание ветра. — Надя-а-а!
Он, Иван, в телогрейке, в шапке-ушанке, деревянной лопатой расчищал от снега тропинку к своему сараю. Замер. Прислушался. Воткнул лопату в сугроб. Вышел на улицу.
— У-у-у! Вью-у! Ах-ах-ах! — ударила метель ему в лицо.
Согнувшись ей навстречу, Иван пошёл на безответный зов соседа...
Тот с силой толкал уже чуть-чуть подавшуюся вперёд калитку.
Рядом стояла, заметаемая снежной пылью, увесистая спортивная сумка синего цвета.
— ЗдорОво, сосед! — сказал Иван, согревая дыханием свои раскрасневшиеся ладони.
— Здравствуй, Ваня!
— Приехал?
— Приехал, — ответил Фёдор. — А войти в свой двор не могу. Ишь, забросало как!.. Ну-ну-ну, давай, открывайся! Вот же напасть!
— Да, — согласился Иван. — Канитель! С утра дует. А в городе как?
— Там тоже задуло.
— Зима! — сказал Иван. — Ждали, ждали — и дождались! Закурить не найдётся?..
Оба долго прикуривали — пламя зажигалки задувало ветром: чирк-пшик! Чирк-пшик!..
Наконец закурили.
— А она, мне кажется, ушла, — сказал Иван, выдохнув сигаретный дым.
— Кто? — спросил Фёдор.
— Надя твоя. C утра ходила по селу со своей торбой, просила пропитания на дорогу.
— Шутишь?
— Почему шучу?
— Потому что в доме всё есть.
— Видать, не захотела твоего брать. Сам говорил, что честная... Ходила! Я и сам дал ей бутылку домашнего вина — захочет, обменяет потом у своих на всё, что пожелает. Вино в такую погоду — дорогая валюта! Все понемногу чего-то дали... Говорил тебе: не связывайся! Думал быть добрее остальных? А вышла моя правда — «сколько волка ни корми...» Нынче этих нищих развелось... Ходят и ходят! Всех жалеть — сам по миру пойдёшь! Пусть к государству идут, которое их сделало такими!
Фёдор молча докурил сигарету, бросил окурок в снег.
Не хотелось перед Иваном выглядеть убитым. Не хотелось выдавать своих враз оборвавшихся мечтаний и надежд. Надежд на свою нужность кому-то и на предстоящее душевное тепло... Значит, снова одиночество. Снова ожидание эфемерного чуда... Которое теперь, пожалуй, не придёт.
— Жаль, — сказал он cухо. — Жаль! Хех!.. А я купил ей, представляешь, платье... Думал, до весны пусть поживёт, а я тем временем всё оформлю и улажу...
— Больше думать не надо! — сказал Иван, докурив до конца сигарету. — Ушла!.. Недолго музыка играла!.. Идём ко мне — я утром откупорил бочку свежего вина, продегустируем!..

* * *
Допоздна металась метель-душа оголодавших нищих. Стонала, скулила и выла. Стучалась в тёплые окна благополучных людей. Бежала по сельским улицам и по полям — в далёкую и сумрачную даль...
И так же долго пели песни подвыпившие Фёдор с Иваном. Вначале в доме у Ивана, потом — на вьюжной улице... Шли, обнявшись, и пели:

И в снег, и в ветер, и в звёзд ночной полёт
Меня моё сердце в тревожную даль зовёт!..

Умолкли у калитки Фёдора.
— Я обещал тебе ф-фокус? — спросил Иван у Фёдора, хватаясь за его калитку.
— Обещал! — сказал Фёдор.
— Ну и всё! — сказал Иван. — Сказано — сделано! Смотри!.. Ты не мог войти в свой двор. Так?
— Так! — согласился Фёдор.
— Знаешь, почему?
— Знаю. Потому что калитку заб-бросало снегом.
— Ответ неправильный, как говаривал наш брат в каком-то фильме! Ты не мог отворить свою калитку, потому что спешил к своей Наде. Ты хотел приподнести ей новое платье. Правильно я говорю?
— Правильно.
— А теперь, когда она преспокойно смылась и спешить нам некуда... Смотри: ррраз!
Иван, раскачав калитку, снял её с петель.
— Прошу! — сказал он.
— Ура! — крикнул Фёдор. — Ты, Ваня, прелесть!.. — и заозирался. — Теперь, раз так, может, подскажешь, куда подевалась моя сумка?
Иван прислонил снятую с петель калитку к забору, стал думать:
— Сумка, сумка, сумка!.. А она была?
— Вот тут стояла.
— Помню. Да. Стояла. Такая синяя?
— Синяя. Сумка ещё одного обнищавшего субъекта... Такая синяя-синяя.
— Кажется, я знаю, где она, — сказал Иван, выходя из задумчивости.
— Где?
— Ты иди к себе, я её сейчас принесу! — Иван двинулся назад, к своему дому. — «Нам некого больше любить! — запел он. — Ямщик, не гони лошадей!!!»

* * *
Когда Иван, по одинокому глубокому следу в заснеженном дворе, с синей сумкой в руках, пришёл в дом Фёдора, то увидел в щедро освещённой комнате старательно накрытый закусками стол — на тарелках cкудными ломтиками нарезанное сало, три солёных огурца, два красных помидора, три картошки в мундирах, очищенная от шелухи одинокая головка лука, куриное яйцо и... его, Ивана, бутылка вина посередине.
Фёдор, прижав палец к губам, стоял у дивана, где, укутавшись в клетчатый плед, сладко спала восьмилетняя девочка Надя.

Заветное

И вроде день, и будто вечер. Солнце ещё светит, но с каждым часом опускается всё ниже и ниже, всё ближе и ближе к верхушкам убелённых инеем деревьев. И тени на земле от этого постепенно синеют. И морозец крепчает. И снег под ногами хрустит веселей. И всё неприятное забывается. И думается только о приятно-заветном. Например, о гнезде аиста на крыше. О людях, что живут под этой крышей… О девушке Кате… И о предстоящем знакомстве с будущей роднёй…
И в сельских окнах слева и справа виднеются нарядные ёлки. И всё хорошо, хорошо, хорошо! Даже у тех, у кого всё плохо сегодня, уже завтра будет всё лучше. Гораздо лучше. Кардинально! Потому что… потому что... Сколько же можно людям страдать?!
— С приездом, дядя! — говорит встречный мальчонка в меховой шапке до бровей, c красными санками на поводке.
— Спасибо! — отвечает приехавший дядя.
— А вы к кому в гости? — спрашивает любопытный мальчонка.
— К аистам! — отвечает приехавший дядя. И останавливается.
Чтобы лучше его разглядеть, мальчонка сдвигает шапку на макушку.
— К аистам?! — удивляется он.
— К ним! — улыбается дядя.
Слышен перестук колёс убегающего поезда, его прощальный вскрик.
Великоватая шапка мальчонки опять падает на его брови.
— А! — догадывается мальчонка, чуть помолчав. — А их нету дома.
— Аистов?
— Аистов.
— А где же они?
Мальчонка сдвигает шапку на затылок.
— Наверно, в жарких странах, — предполагает он.
Приехавший дядя не перестаёт улыбаться.
— Правильно! — говорит он. — Они теперь, конечно же, в жарких странах. Но дом-то свой туда не унесли?
— Дом?
— Да. Гнездо. Они его не унесли?
— Не-ет.
— Вот и хорошо. Не подскажешь, как к нему пройти?
— К кому?
— Ну, к гнезду!
— А!.. Вот так ещё по улице пройдёте и увидите: оно — на крыше дома Лазаровичей…
— Вот-вот-вот! — радуется приехавший. — Именно на крыше дома Лазаровичей! Ивана и Люды, так?
— Так. Дяди Ивана и тёти Люды… и Кати. А зачем оно вам?
— Гнездо?
— Да.
— Аисты просили заглянуть.
— Аисты?! Вы их встречали?
— Встречал.
— В жарких странах?
— В жарких странах… Тебя как зовут?
— Василь Плетуха.
Приезжий дядя роется в своём портфеле.
— Всё правильно! — говорит он, разглядывая красивую обёртку плитки шоколада. — Всё правильно: «Василю Плетухе»! Вот. Принимай подарок от аистов — просили передать!.. Ну, с Новым годом! Будь здоров!

* * *
И вроде день, и будто вечер… И как бы сладкий сон: мирное огромное гнездо на мирной крыше, расчищенный от снега сельский двор, со двора выбегает на белую улицу счастливая девушка Катя… все люди мира, глядя на неё, бегущую навстречу приехавшему, наконец перестают страдать...

Туман

Ночи уже стали ядрёней, длинней, и мокрые от холодной росы астры под запотевшими окнами подолгу ждали восхода солнца.
По утрам в селе хозяйничал густой туман. Такой густой, что во дворе не видно было ни колодца, ни сараев, ни калитки. И асфальтированная дорожка, что от порога уводила любого в жизнь родного хозяйства, едва виднелась под ногами.
— Здравствуйте! — сказал кто-то со стороны невидимой калитки мужским голосом. И опустил на землю дорожную сумку. — Извините! Василий Гуменюк здесь живёт?
Тётка Оксана от неожиданности вздрогнула и выронила пустые вёдра.
— Свят, свят, свят! — сказала она.
Ещё не крикнули про утро петухи, даже не проснулся дворовый пёс, а у калитки КТО-ТО говорил человеческим голосом.
Тётка Оксана прижала руки к груди.
— Извините! Василий Гуменюк здесь живёт? — ещё раз спросил голос.
— Свят, свят, свят! — прошелестела тётка Оксана непослушными губами. И потерянно оглянулась на свой дом, который где-то здесь стоял все добрые тысячу лет. — В нашем селе таких нет, — выдавила она из себя.
— Нет? — переспросил человек.
— Нет! — ответила тётка Оксана.
— Тогда почему же я об этом спросил? — удивился человек.
Разгоняя рукою туман, тётка Оксана пристальней всмотрелась в непрошеного гостя. Высокий, в плаще и шляпе, человек средних лет… Только теперь тётка Оксана увидела, что он улыбается.
— А вы куда ехали? — осмелела она.
— Не знаю.
— Может, вы пройдёте по улице дальше? — неуверенно спросила тётка Оксана.
— Спасибо! — сказал человек, не переставая улыбаться. — Но меня именно сюда он привёл.
— Кто?
— Тот, кто всё это придумал. Взял и привёл.
— Зачем? — спросила тётка Оксана.
— Он об этом ничего не сказал.
— Кто?
— Тот, кто это придумал. Он направил мои стопы сюда, а зачем, не сказал… Понимаете, я шёл в тумане. Шёл и шёл. Мог идти так и дальше. А он возьми и скажи: «Зайди в этот двор и спроси: здесь живёт Василий Гуменюк?!» Я и вошёл, и спросил… Здравствуйте! А вы кто?
Тётка Оксана почувствовала, что губы её опять не слушаются.
— Чего надо? — жалобно просипела она.
— Не знаю. Об этом вы мне должны сказать. Я шёл мимо в тумане и услышал его голос: «Зайди в этот двор!»… А что будет дальше, зависит от вас.
Тётка Оксана ещё раз оглянулась на дом… На то место, где он всегда стоял.
— От меня? — она крепче прижала руки к груди.
— Да. Только от вас.
— Тогда идите, пожалуйста, дальше.
— Это куда? — спросил человек в плаще и в шляпе.
— Да по улице вверх или вниз.
Человек переступил с ноги на ногу...
— И это всё, что вы хотите мне сказать? — спросил он.
Тётка Оксана кивнула.
Незнакомый человек ещё постоял, поулыбался в тумане.
— Значит, про Василя Гуменюка вам ничего не известно, — сказал. Поднял с земли дорожную сумку, поклонился, ушёл.
Тётка Оксана постояла, не шевелясь. Потом на цыпочках осторожно просеменила к калите, повертела головой влево, вправо, и ничего не увидела... Туман, туман, туман.
— Может, всё примерещилось? — с надеждой предположила она…
Но я-то знаю, что это не так. Потому что это мне пришла в голову мысль послать высокого человека в плаще и в шляпе во двор тётки Оксаны. Из ниоткуда. Из пустоты. Из осеннего тумана. Придумал и послал. Такое со мною часто бывает. Особенно в эту пору года. Когда ночи становятся ядрёно-длинными, листья в садах желтеют, и мокрые от холодной росы астры под запотевшими окнами долго-долго ждут восхода солнца… Просмотришь все мировые новости в интернете, заглянешь на сайт знакомств или какого-нибудь «Живого Журнала», и такая тоска вдруг нахлынет от людского одиночества во всеобщем хаосе безысходной и бесполезной суеты, такая тоска!.. Не такое напишешь...
Утром с отпечатанным на принтере текстом я иду во двор тётки Оксаны:
— Давно проснулись, соседи?
— О-го-го! — отвечает весёлая тётка Оксана. — Уже и воды наносили, и постирались, и у коровы почистили, и болтушку свиньям сварили!
— А где ваша Марийка?
— Гладит бельё. Позвать?
— Не надо. Я сам к ней зайду…
Марийке, грустной дочери тётки Оксаны, скоро исполнится тридцать лет. О жизни её я ничего не знаю — по соседству живу первый год. Но уже привык разбавлять её одиночество своими «сочинениями».
— Доброго ранку, красуню! — говорю я, входя в комнату, и помахиваю над головой двумя листиками бумаги.
— Доброго ранку! — улыбается она, отставляя в сторону горячий утюг. — Опять что-то написали?
— Написал.
— Про что?
— Про тётку Оксану!
— Про маму?
— Ага!
— Что-то смешное?
— Нет. Страшное!
— Наверно, шутите?
— Конечно!
Марийка улыбается. И я замечаю, что она сегодня необычная — много ласки в её глазах, тёплого света и счастья. Такой я её прежде не видел.
— Что? — спрашиваю я, засмотревшись. — Что-то случилось, Марийка?
Она не перестаёт улыбаться.
— Случилось… Мой Вася ночью вернулся.