Из писем к племяннику Юрию Безуху

Напередодні боїв

В жовтні 1943 року нас, велику групу мобілізованих, із запасного полку, що перебував на станції Письменна Дніпропетровської області, відправили пішим ходом до м. Запоріжжя. Шлях більш як сто кілометрів ми подолали за 3 доби. Коли ми й шли до Запоріжжя, ночували в хатах на соломі. Лежу в одній хаті й бачу, що в хазяйки на дзеркалах, іконах, портретах висять рушники з вишитими словами. На одному з них: «Нехай 10 тисяч куль пролетять навколо мене, та жодна не зачепить». Я подумав: «Хай би й мені так вийшло». Була глибока осінь, снігу не було, було сухо. В цей час лівий берег Дніпра у місті Запоріжжя був звільнений від німецько-фашистських загарбників, а правий знаходився в їх руках. Лише невеликий клаптик землі був у нас на правому березі — це був вже завойований наш маленький плацдарм. Або, як це часто називали, наша «мала земля». Чим ближче ми підходили до Запоріжжя, тим частіше зустрічались сліди війни — то там, то тут можна було бачити плями крові, то там, то тут зустрічались пробиті каски. Ми вже ближче підходили до фронту. Спочатку до нас доносилась густа артилерійська канонада, а потім ми вже добре її чули. Стало вже й чути ревище літаків, які брали участь у повітряних боях. І вже кілометрів за п’ять від Запоріжжя ми побачили велику колону полонених німців, яких супроводжували наші автоматники. Їх колона пройшла мимо нашої колони. Це були брудні, стомлені німці, які йшли з напівопущеними головами. Ми були добре обмундировані, йшли з піснями, з духовим оркестром попереду. Настрій у нас піднявся. Коли німці проходили повз нас, вони боязко поглянули на нас. Мені здавалося, що вони думали: «Як вас ще є багато! Програли ми війну». Під вечір ми прибули в Запоріжжя на ХІ виселок, де було багато двоповерхових, на диво незруйнованих будинків. Нам видали сухий пайок, озброїли гвинтівками і гранатами. Ми відпочили, а вночі на автомашинах нас відправили близько до Дніпра з метою переправи на правий берег для підкріплення тим бійцям, які вже там були. Ми лежали на піску біля стін якихось будівель. Серед нас було троє осіб таких, яких приєднали до нас в Запоріжжі і які були вже на цій «малій землі». Вони розповіли нам про труднощі, які нас чекають. По-перше, відправка проходить вночі на моторних баржах, гул моторів яких німці чують на правому березі. Коли баржа з бійцями осіб 65 починає рухатись, німці на правому березі запалюють якусь будівлю, вішають «фонарі» і стріляють по ній з кулеметів і автоматів. Лише невелика кількість бійців з такого десанту допливає до «малої землі». На самій же «малій землі» кожний її клаптик прострілювався снарядами і мінами. Мені, як і багатьом іншим товаришам, після цих розповідей не страшно було вступити в бій на землі, але страшно було гинути у дніпровській воді. Час ішов, а нас чомусь не переправляли. Скоро й світанок. Ми бажали швидкої відправки — щоб хоч вночі, а не вдень. А її не було. І ось чому. Тут виявились недоречності. По-перше, нам забули видати лопатки, без яких на «малій землі» немає чого робити, а по-друге, наше командування дізналось, що більшість серед нас були такі, які в кадровій армії не служили, мало навчені і в боях ще участі не брали. Приїхали машини і нас знову відвезли на ХІ виселок Запоріжжя, де за містом протягом 18 днів нас навчали стріляти, кидати гранати, рити окопи тощо. Це було за 4 км від Дніпра. Ми навчались, а через нас пролітали німецькі снаряди. Ночували ми у двоповерхових будинках, одягнуті і взуті, бо могло бути усього. І вночі через наші будинки перелітали німецькі снаряди. Недалеко від нас стояла наша артилерійська батарея, з якої вночі стріляли гармати по німецьких позиціях.


Перший бій

В кінці листопада 1943 року ввечері ми покинули м. Запоріжжя і зробили 35-кілометровий піший перехід на південь від цього міста. Прибули ми на наше місце призначення до самого Дніпра вже тоді, коли розвиднилось.
Ми були на лівому березі, а на правому десь далі чути повітряні бої літаків і стрілянину. На нашому березі було багато великих човнів. Наш стрілецький батальйон переправлявся цими човнами на правий берег, на якому і тут вже був завойований плацдарм. Ми сиділи в човнах по 15 осіб в кожному. Човнів не вистачало для всього батальйону, і ми переправлялись по черзі. Нас ніхто не обстрілював, бо бої вже йшли трохи далі від Дніпра. В цьому місці Дніпро був широкий, а правий берег був крутий. Коли я висадився, зразу побачив зовсім близько від Дніпра глибоку траншею — тут недавно були німці. Біля траншеї ми чекали, поки переправляться наші останні бійці з батальйону, пильно спостерігали за ними. Звідси гул, стрілянину дужче було чути. Відчувалось, що десь зовсім недалеко йдуть бої. Коли я тільки вийшов з човна і став на правий берег, зразу глянув на лівий. На небі — ні хмаринки, воно було зовсім чисте, сходило червоне сонце. В цей час мені на думку прийшли слова з вірша Т. Г. Шевченка: «Світає… Край неба палає. Соловейко в тихім гаї сонце зустрічає…»
Коли вже всі бійці й офіцери переправились, нам наказали швидко пройти вгору. Там ми побачили кілька хат і маленький цегляний будиночок. Ми в них зайшли. Я попав у цей будиночок. Це була маленька школа на хуторі. У ній були парти і глобус. Мене це вразило. До цього я уже учителював. Я подумав: «Колись тут сиділи, навчались такі ж діти, яких і я навчав. А зараз — де вони? Що з ними?» На хуторі не було нікого, німці всіх вигнали. Так було і по багатьох селах — багато спалених хат, нікого не видно, де-не-де бродили голодні поодинокі коти, і лише один раз побачили собаку.
Швидко нас вивели недалеко від шкільного будиночка в молодий садок і наказали негайно рити окопи. Ми точно виконували накази наших командирів. Під час навчання в Запоріжжі ми з ними зблизились. Командири у нас були досвідчені, бойові. Всі вони, починаючи від командира взводу і кінчаючи командиром батальйону, вже не один раз брали участь у боях.
Ранок був сонячний. Тільки-но ми почали рити окопи, як раптом налетіло так багато німецьких літаків, що стало темно. Літаки нас бомбили. Нам не було куди ховатись. Літали кружляли над нами. Я чомусь спочатку не заліг, а стояв на весь зріст. Потім упав на живіт, припав до землі і кажу сам собі: «О, матінко-земле, забери мене до себе». Через деякий час літаки так швидко відлетіли, як і прилетіли. Коли я глянув, то ні зліва, ні справа від мене моїх товаришів не було в живих. Вони були убиті. Врешті наші командири наказали нам швидко йти «гуськом» до яру. Глибоким скелястим яром ми пройшли кілометрів два. У яру було багато відкритих діжок з червоними помідорами, які дуже виблискували на сонці (це німці їх сюди натаскали). Над нами пролітав німецький літак — «рама», який, очевидно, фотографував нас.
Дібрався наш батальйон біля скелі в далеко не повному складі після бомбардування. З нами був замісник батальйону по стройовій частині капітан Огарков*. Ми трохи перепочили. Потім він сказав: «По черзі вилазьте на скелю і подивіться: кілометрів за три від нас село, нам наказано сьогодні взяти його».
Коли я виглянув, то побачив: кругом рівнини, засіяні озиминою, світить сонце, видно село, особливо церкву. Далі капітан сказав, що метрів за 300 від нас окопи німців, за ними другий ешелон. Скоро нас підняли в атаку. Німці підняли шалений вогонь з мінометів, кулеметів і автоматів. У нас були втрати, але ми наближались до німецьких окопів. Ми готувались до штикової атаки, але німці її не сприйняли. Вони вибігли з окопів і почали відступати. Ми зраділи. Бо ми ж в першому бою перемогли! Німці зайняли свої окопи другого ешелону, а ми засіли в їх окопах першого ешелону. Недовго ми сиділи і знову пішли в атаку. Сил у нас ставало все менше, і ми залягли прямо на рівнині, на озимині. Тоді німці вийшли з своїх окопів і пішли в контратаку з криками: «Гура! Гура!». Ми лежали і відстрілювались. Раптом з’явились два німецьких літаки. Німці зразу заховались в свої окопи, а літаки, низько літаючи, почали нас обстрілювати з кулеметів. Не знаю, як я залишився живий. Шинель моя не в одному місці була пробита. У цьому першому бою в одній і тій же роті з нашого села нас було восьмеро. Після бою залишилось чотири, а чотири було поранено, в тому числі й одного учителя з нашого села — Щербину Івана Олександровича.
Літаки відлетіли, але не дуже далеко від нас з’явився німецький танк і з гармати став по нас стріляти. Сил у нас стало зовсім мало, і нам було наказано відступити в перший ешелон німців. Коли ми відступали, фашисти знов пішли в контратаку, але ми, відстрілюючись, швидко сховались в окопах. Німці не підійшли до наших окопів, а навпаки — повернулися у свої. Бої припинились. Ми дуже потомилися. В окопах просиділи до вечора. А ввечері нас змінили нові сили. Ми спустилися у яр, де нас нагодували, наповнили новими бійцями. Прямо на землі ми полягали спати. Спали як убиті. Під ранок нас повели на другий бік яру. Ми вирили окопи, замаскували їх бур’яном «перекотиполе», а тільки почало сходити сонце, ми знову пішли в атаку…


02.08.98

Итак, ночью перешли на другую сторону оврага, вышли на него, на его край. Окопались и замаскировались кураем («перекотиполем»).
Командир роты лейтенант Семенов предупредил, что с восходом солнца будем идти в атаку. После дневного напряженного боя и кратковременного отдыха я был усталый и в окопе сразу уснул. Сквозь сон слышу, как осколок разрывной пули ударил в каску, а другой в штык. По-видимому, заметил, что осколок пули отбил маленький кусочек штыка. Снова уснул. А потом слышу голос лейтенанта Семенова: «За Родину, за Сталина! Вперед!» — мы все выскочили из окопов и побежали в атаку с криками «Ура!!!» Перед нами был трудный овраг, в котором росла неубранная кукуруза. По другую сторону оврага — маленький хуторок, в хатах которого были немцы и из пустых окон стреляли по нас из автоматов и пулеметов. От пуль был большой шум в сухих листьях кукурузы. Когда мы еще бежали по кукурузе, я ужаснулся, переступив через труп 50-летнего Коваленка. Он в роте был писарем, и я с ним часто беседовал. Он говорил, что у него дочь тоже была учительница. Перебежав овраг, мы подходили к хатам и уже начали бросать гранаты. В это время немцы покинули хаты и побежали по озимым. Появились два наших истребителя, которые их обстреливали. Не знаю, были ли у них потери и взяли ли они убитых и раненых с собой, но мы настигли только одного лежачего раненого немца. Подошли к нему, он лежал на животе. Наш ЛНШ-2 (второй помощник начальника штаба) в упор в затылок выстрелил ему. Он поднял голову, посмотрел на нас и на солнце, опустил голову и был убит. Конечно, это противогуманно, но что мы могли с ним делать: он не ходячий, и транспорта никакого у нас не было.
Немцы убежали. А мы пошли в село Новофедоровка. Фактически это хутор — всего одна улица, и то односторонняя. Огороды выходят в овраг с деревьями. Мы пошли в атаку. Подходя к окопам немцев — они убежали через село, через овраг, на возвышенность — мы заняли село, в котором ни одной души, но хаты не сожжены. В каждом дворе были вырыты окопы выше роста человека Г-образной формы. Немного посидели мы в окопах, когда слышим: «Гура! Гура!». Это немцы вышли на возвышенность оврага, стали во весь рост и интенсивно расстреливают наше расположение с автоматов и пулеметов. Нас было четверо в окопе последней хаты, в том числе парторг роты. Видим: наши бегут из окопов, покидаем Новофедоровку. А мы ж в последнем окопе. Парторг говорит: «Если немцы пойдут в атаку — мы будем в плену, так как далеко бежать». Нам тоже нужно сразу убежать. Я первый выскочил из окопа. Но как бежать, когда пули свистят? Бежал я с передышками: пробегу между хатами — и отдохну за хатой, и так до конца улицы. Из нашего окопа все остались живы, но в других были убитые и раненые. Немцы зашли в Новофедоровку, когда убедились, что мы ее покинули. Они пошли в атаку против нас. Здесь у них появился танк, который стрелял по нас из пушки и пулемета. Мы отступали, но вдруг появились командир нашего полка майор Гайдамака (вылитый Суворов), командир нашего батальона капитан Николай Петрович Блоха и другие офицеры, которые задержали наше отступление и приказали нам окапываться. Помню, как во время этой «каши» стоял комсорг батальона младший лейтенант. Ему болванка выстрелом из пушки танка попала в грудь, и он сразу скончался. Мы из окопов начали отстреливаться. Все мы были в касках и со штыками. Немцы не рушились идти в «штыковую». Помню еще, как во время нашого отступления парторгу роты, который был около меня, в ногу попала разрывная пуля. Я его отвел в хату, в которой расположился медпункт. Возвратясь к своим под пулями, увидел наших офицеров и стал рыть окоп. Немцы отошли в свои окопы перед Новофедоровкой. Забыл: когда мы заняли Новофедоровку и сидели в немецких окопах, появился сильный шум от бомбардировщиков. Они покружляли несколько минут и улетели, не бомбили.
Появился приказ: идти в атаку и снова занять Новофедоровку. Мы ее заняли. За Новофедоровкой, в глубине другого оврага, пробегал ручеек. Мы перепрыгнули через него и хотели идти дальше. Но вдруг вдали появился немецкий танк и стал стрелять из пушки по нас. Наши стали отступать, обратно перепрыгивая через ручей. Я заметил, что надо перепрыгивать сразу после выстрела танка, пока пройдет перезарядка. Среди тех, которые этого не учли, были жертвы. Вспоминаю еще: когда мы первый раз взяли Новофедоровку, за селом захватили немецкую пушку, около которой стояла лошадь и лежал раненый в ногу немецкий унтер-офицер (очень полный, краснощекий). Наши сразу сняли с него сапоги и часы, где его самого дели — не знаю. Когда мы обратно перепрыгнули через ручей, расположились в окопах села. Немцы пошли в атаку — выбили нас. Мы заняли вырытые нами окопы, а немцы — свои. Настала тишина. Телефонной связи не было. Меня взяли в штаб батальона связным. Наши снова пошли в атаку и третий раз заняли Новофедоровку. Стало темно, а весь день светило солнце и было по-летнему тепло, хотя уже был ноябрь. Командир батальона приказал мне пойти в Новофедоровку и передать командирам рот: дальше Новофедоровки не наступать, всем бойцам за Новофедоровкой рыть окопы на расстоянии четырех метров один от другого. Когда я добрался до конца Новофедоровки, то ужаснулся: за Новофедоровкой по эту сторону ручья наши, по другую сторону, подальше, в кукурузе — немцы, идет стрельба, сверкает молния (в ноябре!). Ищу командиров рот. Говорят, все лежат пьяные. Командиров взводов тоже не нашел, между нашими бойцами хаос. Нашел кое-кого из младшего состава и показываю бойцам: ты рой окоп здесь, отмеряя четыре метра, ты — здесь, и так далее, — это под огнем. Придя в штаб батальона, я не признался, что командиры рот были пьяные. А они же могли опасть в плен, если бы немцы и на этот раз пошли в контратаку. Но все обошлось.
Связь была налажена, и я тоже пошел в окоп за Новофедоровку. Через два дня мы пошли в атаку. Немцы отступили, и на этот раз ушли далеко. Мы их преследовали. При отступлении у них были заранее приготовленные позиции. Как правило, выбирали они их на господствующих высотках. Мы несли потери, поэтому останавливались и отбивали их контратаки, ожидали пополнения. Нам его давали. Меня в батальоне уже хорошо знали командир батальона, его заместитель по политчасти и парторг. Парторг стал предлагать мне поступать в партию. Я отказывался под тем предлогом, что «не подготовлен». Они узнали, что у меня было неоконченное высшее образование (с четвертого курса университета) и что я уже год учительствовал. Стали придираться: «Это ты так неподготовлен?» А не поступал я потому, что у меня на душе тяготело то, что семья была раскулачена. Подумал: признаться — будет плохо, не признаться — если раскопают — будет еще хуже. После ихней придирки стало страшно: подумают, что я презираю партию. Они мне уже дали в мой вещмешок бланки заявлений и анкет для поступающих в партию. И мне ничего не осталось делать, как дать согласие поступать. Оформили заявление и анкеты. Все это было опечатано. В заявлении уже было написано: «Хочу идти в бой коммунистом». Через три дня должна была приехать ДПК (дивизионная партийная комиссия), которая и должна была принять в кандидаты меня и других, но за день перед этим я получил ранение и со всеми партдокументами попал в госпиталь. Последний — в Ереване, где я партдокументы сдал замначальнику госпиталя по политчасти майору Агасяну. Когда я находился в госпитале, мама написала, что рядом, в Тбилиси, находится на излечении мой брат Валя**. Я написал ему письмо, но его уже выписали.
Это раскулачивание все время держало меня в страхе, поэтому я ни в школе, ни в университете не поступал даже в комсомол. В 30-х годах было постановление, по которому дети раскулаченных не принимались в вузы, — я все время об этом думал, так как не представлял себе жизнь без вуза. И вот, когда я кончил 9-й класс, в 1936 году вышло постановление о том, что в вузы будут принимать независимо от социального происхождения. Какая это была радость для меня! А партию я никогда не презирал, но считал, что коммунист должен больше и лучше всех работать, а для этого нужно иметь хорошее здоровье, которым я никогда не обладал. Но почти на всех учительских конференциях — и в Мокрокалигорском, и Шполянском, и в Катеринопольском районах — в резолюциях меня отмечали как хорошего учителя и как хорошего завуча.
Получилось боевое отступление от боевого пути. Не буду утомлять вас подробностями, чтобы не вышло, как в «Войне и мире» Льва Толстого, а опишу конкретные эпизоды.


Наш друг чех

К нам от немцев перебежал чех. Он сообщил, что через несколько дней немцы большими силами перейдут в наступление против нас и в случае нашего отступления сорвут перемычку на Днепре с целью потопить нас. (Запорожская ГЭС была взорвана нашими при отступлении, но там еще оставалась возможность ниже взорвать.) Сил у нас было мало. Была зима, на этот раз лежал снег. Настроение у нас было плохое — ожидалось затопление. Но наше командование приняло решительные меры: много представили нам ПТО (противотанковых орудий), а сзади, в овраге, «Катюш». Точно в тот день, о котором сообщил чех, немцы пошли в наступление. Наперед пустили много танков и самоходных орудий. А сзади прямо на свою передовую в машинах подвозили пехоту, которая двигалась за танками. Наши ПТО и «Катюши» открыли такой ошеломляющий огонь, что их танки и самоходки не смогли приблизиться к нашим окопам, в одном из которых сидел и я. У нас были жертвы и потери, много было убитых и раненых, много вышло из строя ПТО. Но у фашистов жертв было больше, говорили, что 36 танков и СУ было побито, а на поле боя осталось 600 немецких трупов в маскхалатах. Так нам спас жизнь чешский патриот.


Чудом остался жив

После одного из боев немцы отступили в окопы своего второго эшелона, а мы заняли первый эшелон. Снега не было, кругом — как черная земля с пятнами красной крови. После боя наступила тишина. Случилось так, что наш замкомандира батальона по строевой части капитан Огарков со своим связным Оковенко находился впереди нас метров на 120 — в шалаше, в котором вырыта яма до метра глубиной, а впереди шалаша было еще наше боевое охранение. Связи с шалашом не было. Посылают к капитану в шалаш бойцов с приказом комбата: если будет ракета ночью, то что ему нужно делать (уже не помню что именно). Послали по очереди по одному пять бойцов — никто не возвратился. Послали меня. Подхожу к шалашу, а капитан кричит: «Что ты делаешь? Падай! Видишь, сколько трупов лежит?» Это были пять убитых бойцов, которых послали до меня, — у всех них были размозжены лбы разрывными пулями. В посадке сидели снайперы и стреляли. Я сразу упал и пополз в шалаш. Капитан говорит: «Жаль тебя, но тебе нужно отправляться обратно, только не иди, а ползи». Прополз я полпути, а потом выбежал ко мне из наших окопов один боец и спрашивает: «Ранен?» Я ему рассказал обстановку и вместе с ним во весь рост прибежал к своим окопам. На мое счастье, когда я приближался к шалашу, снайперы уже ушли.


Как еще от меня отошла смерть

В ночном бою был убит очень хороший командир роты, старший лейтенант Березин. Бой окончен. Наступила тишина. Немцы были в своих окопах, мы — в своих. Труп старшего лейтенанта был где-то между нашими и немецкими окопами, командир батальона капитан Блоха дал указание найти и вытащить труп, чтобы похоронить его со всеми почестями. Посылали (в 2 часа ночи) три раза по два бойца. И все они были убиты во время поиска. Дальше была моя очередь, но указание отменили — посчитали, что были лишние жертвы.


Как я чуть не пошел в разведку

Мы стояли в обороне. Была ночь. Лежал снег. Я был в своем окопе во 2-й роте. Связной мне сказал, что меня вызывают в штаб батальона. Это приблизительно километр от передовой. В штабе командир батальона спрашивает, знаю ли я, где кончается расположение 5-й роты. Я утвердительно ответил. В штабе было 13 разведчиков в маскировочных халатах, и все выпившие. Главный из них — ст. лейтенант. Комбат сказал, чтоб я их отвел до конца 5-й роты, а потом возвратился в свой окоп. Я их повел над самыми нашими окопами. Где шли, а где ползли, т.к. отдельные места немцами простреливались. Я хотел возвращаться в свой окоп, а ст. лейтенант говорит: «Пойдешь в разведку с нами». Я стал возражать, т.к. мне комбат приказал возвратиться в свой окоп, а он: «Пойдешь с нами». В конце 5-й роты была высокая железнодорожная насыпь. Мы стали на нее подниматься. Слышим, внизу, по другую сторону, на каком-то расстоянии — немецкий розговор, шум. Мы спустились обратно и начали двигаться в сторону немцев. Немцы нас обстреляли из пулемета. Мы прилегли на снегу. Снова двигаемся. Немцы снова обстреляли. Тогда ст. лейтенант говорит: «Ты в серой шинели и нас демаскируешь, иди в свой окоп». Я с большой радостью сначала пополз, а потом пошел над передовой в свой окоп. Так окончилась моя «разведка». Разведчики хотели захватить «языка», но не возвратились. Нам было видно и слышно бой на немецкой передовой — очевидно, все разведчики погибли.
Не один раз наши разведчики около наших окопов выходили на разведку, когда темнеет, и ни разу мы не видели, чтоб они возвращались. Если бы я пошел с разведчиками и меня там убило или пленили, то наши могли подумать, что я дезертир, т.к. не вернулся в свой окоп.


Я — рупорист

Через некоторое время меня снова вызвали в штаб батальона. На этот раз прибыл капитан из политотдела нашей 203-й стрелковой дивизии. С ним — молодой еврейчик. Капитан сказал, что он уже знает, что я учитель, и спросил, умею ли я читать по-немецки. Я сказал, что умею. Он дал мне пакет-обращение к немцам и сказал, чтоб я здесь же два раза вслух прочел. Повел меня с еврейчиком на какой-то участок передовой. Было уже 11 часов вечера. Дал нам рупор и фонарик и сказал, чтоб мы поползли от передовой вперед метров 20 в сторону немцев, там есть большая воронка от немецкого снаряда. Мы должны разместиться в этой воронке и рупорить. Снега не было, и немцы нас не заметили. Но как только мы начали (по очереди) рупорить, они нас обстреливали с пулемета. Обстреливали трижды, мы пригинались в воронке, а потом снова рупорили, пока не окончили текст. В тексте говорилось: «Немецкие офицеры и солдаты». Дальше назывались пункты, которые наши войська заняли (помню Апостолово, Широкое и др.). Говорилось, что им грозит окружение, и что им нужно сдаваться в плен. Немного посидев в воронке, пока утихла стрельба, мы поползли обратно к своим. На второй день наш 2-й батальйон походным маршем пошел вперед на расстояние 1 км. Немцы ночью ушли из своих позиций. Парторг увидел меня и кричит: «Гусев, старайся почаще рупорить, чтобы мы проходили по десять километров без боя». Но ни я, ни кто другой из наших позиций больше не рупорили.


Письмо о гибели Коли

Нас обачно кормили два раза в сутки. Старшина роты вывозил в окопы лошадью в термосах перловую кашу («шрапнель») утром, когда еще темно, и вечером, когда уже стемнеет. Кроме каши давали хлеб, кипяток и сахар-рафинад. Голодные мы не были. Но вот однажды после боя, когда уже стало темно, мы были на одной из улиц села. В походной кухне привезли суп с фасолью — это уже была роскошь. Мы все стоя ели его из котелков. Появился почтальон с фонариком, начитывает письма. Начитал и меня. Это было письмо от моей мамы. Она сообщила, что погиб Коля. Я сначала   разволновался, но не надолго. Подумал: «Гибнут миллионы. Я не знаю, что будет со мной после ужина, что будет завтра». И сейчас я переживаю за него больше, чем тогда, будучи на фронте, т.к. меня постоянно преследовала смерть.


В феврале — по грудь в воде

Стоял февраль, было холодно, но без мороза. Наш батальон переправлялся через реку Бузулук — притоку Днепра — без всяких переправочных средств. Офицеры — верхом на лошадях, а мы пешим ходом. Винтовки, гранаты, патроны подняли в руках. В воде было по грудь. Ширина речки— метров 60. Когда переправились, сразу, без команды, начали рыть окопы, чтоб согреться, но командование сказало, чтоб окопы не рыли, т.к. с минуты на минуту ожидаются наши разведчики, и мы куда-то будем идти. Мы поскручивались и легли на берег. Одеты мы были хорошо: две пары белья, ватные брюки, гимнастерка, фуфайка, шинель, теплые портянки. Но это же все мокрое. Пролежали до темна, а ночью — мороз. Я думал, что у меня температура, и хотел, чтоб она была, т.к. при температуре на пару дней брали в медсанбат. Думал, что хоть высплюсь. Санитар смерил температуру и сказал, что ее у меня нет. Так и не удалось выспаться, а как хотелось выспаться и отдохнуть!


Очень тяжело

Нам, пехотинцам, было очень тяжело физически (конечно, и морально). Это все происходило в октябре-декабре 1943 года и в январе-феврале 1944 года, когда немцы отступали и изредка, в отдельных местах, наступали, с последующим отступлением. Мы их преследовали, делая переходы в основном ночью и всегда оврагами. Снова «овраги». Правобережная Украина — это и есть овраги и бугры, а Левобережная — равнина с неглубокими балками. Когда еду автобусом от Сухой Калигирки к Мокрой или обратно, то проезжаем типичный овраг, и у меня всегда в голове: «Война». Этими переходами всегда руководил командир батальона Блоха — по карте и компасу, при фонарике. И всегда точно приходил к положенному месту. Однажды мы оврагом шли днем. Немцы нас обнаружили и из-за оврага интенсивно обстреляли из минометов. Недалеко от меня разорвалась мина, и ее осколок разорвал мне шинель и ватные брюки. Показалась кровь. Я крикнул: «Ой, мама!» Думал, что отбили ногу. А он чуть задел мякоть на правой ноге выше колена. Мне сделал перевязку санитар «Дед Демченко» из нашего села. Ему было 50 лет. В 50 лет не мобилизовали. Когда его мобилизовали, ему шел только 50-й, а на фронте в 50 не отпускали. Если получил ранение, тогда, после излечения, отпускали домой. Ранение у меня было очень легкое, через три дня я уже ходил без перевязки.
Так вот. Зима была теплая. Кратковременные морозы сменились дождями, была сильная грязь, дороги разбиты техникой. Вот по этой грязи мы и совершали переходы. А у нас же были каски, штыки, винтовки, гранаты, патроны и т.д. Давали нам отдых-привалы по десять минут. Только объявят привал, мы сразу падаем в снег или грязь и сразу засыпаем. Для облегчения мы каски и штыки поотдавали старшине, а винтовки заменили на карабины.


Вальс

Однажды днем внезапно наступил сильный буран. От снега ничего не было видно. Потом — тишина. Слышим, очень хорошая громкая музыка со стороны немцев — вальс. После вальса — выступление по радио старшины соседней роты. Он говорил, что добровольно перешел к немцам, они его хорошо приняли, накормили, и нас призывал приходить к немцам. Командир батальна попросил командира батареи открыть огонь. Музыка и старшина больше не отзывались. Говорили, что старшина не сам пришел к немцам. Когда был буран, он как раз разносил сухой паек бойцам по окопам и в буране заблудился и попал к немцам. А немцы заставили его выступить по радио.


Немного «лирики»

На фронте были и «лирические» моменты. Вот например. Когда вечером наш старшина роты Аксентьев (из Дона) кончал кормить нас, он над окопом вставал во весь рост (был рослый) и пел: «Раз я выпил поллитра самогона и пошел я к Наташе погулять. На зеленом ковре мы сидели, целовала Наташа меня». Дальше песня прекращалась, т.к. немцы открывали огонь. Старшина падал в окоп, а потом, когда стрельба прекращалась, отправлялся к подводе, которой привозил нам еду.
А вот «лирический момент» лично мой, который мог окончиться для меня трагическим пленением или гибелью. С первых боев я заметил, что и во время наступления, и при отступлении наши бойцы сбиваются по 5-6 человек вместе. И как раз в эти группки попадает немецкая мина. Я старался не попадать в это скопление. И вот в одном из отступлений я посторонился от скопления бойцов и стал бежать подсолнухами. В это время у меня или расстегнулась, или оторвалась пуговица в кальсонах. Они опустились ниже и не давали мне возможности широко ступать, я дребезжал ногами и не мог быстро бежать. Думал, что меня настигнут немцы. Но обошлось все благополучно — успел убежать. А когда бежал подсолнухами, был после боев такой голодный, что схватил лежащий на земле подсолнух и стал грызть. Он был в земле и белый — цвелой. Могло быть и так: в подсолнухах меня тяжело ранят, и я бы там погиб.


Дважды блудил

Лежал снег. Ночью батальон делал обычный переход. Дошли до места, где было несколько скирд соломы. Слышим команду: «Привал 10 минут». Все быстро склонились к скирдам и стоя уснули. Я, ст. писарь батальона Виктор Петренко (из Казахстана) и снайпер были крайние около скирды. Когда проснулись — никого нет: батальон ушел дальше. Было еще темно и сильный туман. Куда идти — не знаем. Решили, что пойдем в том направлении, как и шли раньше. Прошли метров 50 — овраг. Спустились вниз, чуть светает, но сильный туман. Куда же дальше по оврагу — влево или вправо — не знаем. Решили идти влево.
Итак, мы пошли глубоким широким оврагом влево. Недалеко прошли, как увидали — навстречу нам движется большая колонна, впереди и по бокам которой всадники на лошадях. Еще полностью не рассвело, и туман не прошел. Но кто это — наши или немцы? Бежать в сторону не решились, т.к. по нас стреляли бы — наши или немцы. Они же тоже не распознали, кто мы. Мы сначала остановились, а потом пошли навстречу колонне. И вот радость — наши! Из соседнего полка. Мы им рассказали, что с нами случилось. Они нам сообщили, что наш полк пошел на Никополь (это отсюда недалеко), на отдых и пополнение. И мы пошли дальше блудить вдоль ж.д. полотна, только не в сторону Никополя, а в противоположную, к немцам. Видим, уже недалеко от нас (туман еще не рассеялся) стоит во весь рост (очевидно, офицер) немец, шинель нараспашку и геройски кричит: «Рус» и еще что-то машет рукой, зовет к себе. За ним видна лошадь. Я подумал: «Черти, вы отступаете, мы побеждаем, а вы еще так себя ведете». Наш снайпер неожиданно стал на колено и выстрелил из снайперской винтовки. Мы все трое сразу побежали обратно. Но немцы открыли по нас сильную стрельбу. Не знаю, как мы все трое остались целые. Бежали, почти падали, чтоб побыстрей скрыться в тумане. Скрылись, стрельба прекратилась. Идем прежним направлением. Проходим взорванный ж.д. мост, который проходили уже, идя сюда. Слышим, недалеко от нас идет стрельба. Это наши и немцы разворачиваются в боевые порядки и уже ведут бой. Это не наша часть воюет. Что же нам делать? Мы думали, что они тоже нас пошлют в бой. Мы отошли дальше и сели под ж.д. насыпь отдохнуть. Идти вперед, на Никополь, не решались, т.к. могут посчитать, что мы дезертиры, и постреляют. Подходит к нам лейтенант и спрашивает, кто мы. Говорит: «Идите дальше, здесь уже недалеко Никополь». Мы видели, как на носилках несли раненого в грудь ст. лейтенанта, командира пулеметной роты (так нам сказали). Мы скоро пришли на окраину Никополя. Как раз здесь (все стоя) вел беседу с бойцами командир полка майор Гайдамака. Но от полка осталось очень мало бойцов. Помню, он говорил: «Была у нас и радость, были и слезы от потерь товарищей».


Теперь о том, как я лично сам заблудился

Мы уже были за Никополем в немецких окопах. Впереди нас высокий, крутой, обширный курган, где сидят немцы. Недалеко от кургана село Красный Кут. Ночью послали меня в штаб полка взять ящик патронов. Предупредили, чтобы я все время шел и держался за телефонный провод, который лежал на земле. Ночь была очень темная, и без провода я мог заблудить и даже попасть к немцам. Здесь была низменность, Днепровские плавни. Фронта как такового не было. Части наши были вперемешку, недалеко и немцы были. Мне надоело идти согнувшись и держаться за провод. Я решил, что и без провода найду штаб, ориентируясь на направление провода. Я бросил провод и пошел без него во весь рост. Пройдя некоторое расстояние, я начал искать провод, но не нашел. Растерялся и испугался: куда же иду? Но иду, хотя и не знаю куда. Вдруг вижу группу (человек 12) военных. Поднялся ветер и колышет ихние шинели, а в руках у них винтовки, которые они наклонили к земле и как будто что-то ищут. Может, это были не винтовки, а миноискатели. Но я не знаю, ищут ли мины ночью. Они проходят мимо меня на расстоянии метров 15-20. Но так темно, что нельзя узнать, кто они — наши или немцы. Но раз я их вижу, значит, и они меня видят. Я тогда кашлянул и произнес: «Хлопцы». Подумал: если наши — отзовутся, а если немцы — расстреляют. Никто из них не отозвался, и они пошли дальше, скрылись в темноте. И до сих пор я не знаю, кто это был. Провод я так и не нашел. Продвигаюсь дальше. Встретил землянку, в которой было командование соседнего от нас полка. В землянке светилось. Я им сказал, что ищу штаб своего 610 стрелкового полка, иду за патронами. Они мне рассказали, где наш штаб. Он был недалеко. Ни в нашем штабе, ни в соседнем не знают, кого я встречал по пути. Дали мне патроны, и я пошел к своим окопам, все время держась за провод. Как это было тяжело с патронами! Пришел к своим окопам. Я здесь отклонился от хронологической последовательности: эти два случая были уже после взятия Никополя, но о боях за Никополь — чуть позже.


Ранение командира полка

Мы были в Днепровских плавнях. Однажды занимали оборону без окопов: если два раза копнуть лопаткой — уже вода. Лежали за невысоким бугорком. Кто только на 20 см поднимал голову, сразу был убит. Но вот немцы отступили, и мы пошли в плавнях. Были убитые лошади. Остановились. Кое-кто уже варил конину. Через ручей — маленький мостик. По ту сторону — бугор, грязь. Слышим крики: полицейские гонят лошадей с подводами, кричат, бегут. Туда пошли наши разведчики. Вскоре привели молоденького высокого немца. Здесь оказался командир полка майор Гайдамака с переводчиком. Стал допрашивать пленного немца. Ординарец командира полка здесь же стоял, держал автомат. Вдруг автомат самопроизвольно выстреливает (тогда были такие автоматы), и пуля попадает в грудь командиру полка. Он был в очень тяжелом состоянии. Говорили, что вызвали самолет, чтоб отправить ком. полка.


Штурм Никополя

Был февраль, но было как летом — тепло, солнечно. Нас привели через ровные озимые поля к высокой посадке и сказали, чтобы мы отдыхали. Всех командиров вызвали на совещание здесь же, в посадке. Когда они пришли, то сказали, что сейчас будем штурмовать Никополь, который от посадки находился километрах в трех. За посадкой тоже ровное озимое поле. Нашему батальону приказано было идти в направлении хлебозавода. Как только мы вышли из посадки, немцы сразу открыли сильный огонь из орудий и минометов. Нас было много, сразу были убитые и раненые, но мы шли вперед. Говорили, что у немцев в районе Никополя оставался проход в три километра. Они чуть не попали в окружение. Поэтому они выставили все орудия и минометы, не жалели снарядов, мин и весь огонь направили на нас. Снаряды и мины падали, как град. Наши орудия из-за посадки тоже били по ним. Мы продвигались дальше. Батальоны полка смешались. По нас уже достигали очереди из немецких пулеметов. Вижу, на озимых лежит раненый в грудь командир соседнего 1-го батальона. Но почему он был в первых рядах? Ему делала перевязку медсестра. Около них разорвалась еще одна мина, осколок которой попал командиру батальона снова в грудь. Командир скончался. Ему было 19 или 20 лет, старший лейтенант. Говорили, что он был очень способный комбат. Мы пустили в ход минометы и пулеметы, стрелковое оружие, уже кричали «Ура», и немцы побежали. Мы их не успели догнать и пошли тихим ходом, очень усталые. Отдохнули. Зашли на окраину Никополя. Стоит ж.д. состав из семи вагонов, в которых была немецкая водка, печенье, конфеты, масло сливочное. Идем вдоль железной дороги. Видим, стоит наш станковый пулемет «Максим», а вокруг него лежат пять бойцов. Думали, что они мертвые, а они уже успели напиться и очень пьяные. Вдоль ж.д. лежат куски сливочного масла разной величины. Жители говорили, что немцы убегали, захватив с собой масло, и потом побросали его, разделись и бежали в одних кальсонах. Боялись попасть в плен. Мы пошли за Никополь. А теперь возвращаюсь обратно, когда после блуждания мы снова пришли в Никополь.


В Никополе

В Никополе мы были четыре дня. Отдыхали, чистили оружие. К нам прибыло пополнение. В уличных боях мы не участвовали. И не знаю, были ли вообще в Никополе уличные бои с участием наших частей. Юра, может, случайно встретишь кого-то, кто участвовал в боях за Никополь в составе 4-го Украинского фронта, спроси, были ли уличные бои. В приказе Верховного говорилось, что после штурма наши войска овладели г. Никополем. Штурм — это одно, а уличные бои — другое. Бывает, что после штурма завязываются уличные бои.
На улицах Никополя мы увидели очень большое число горевших (до сих пор) немецких автомашин, в которых были консервы, одеяла и др.
В штабе батальона писали характеристики на представленных к награждению. Когда новый начштаба взял у ст. писаря эти характеристики, то порвал их. Он сказал: «По таким характеристикам никто наград не получит. «Дисциплинированный, послушный, исполнительный» — это имеет значение в мирное время. А в войну нужно писать: первый ворвался в траншею противника. Одного немца убил, двоих пленил. Вот и получит орден «Красной Звезды»». Начали все переделывать. Видел и такое: походит к ст. писарю лейтенант и тихонько говорит: «Николай Петрович (это комбат) сказал мне «Красную Звезду». Очевидно, выпросил. Когда все было готово, поздно вечером мне дали наградные списки и сказали отнести на квартиру командира батальона на подпись. Электросвета не было. Командир подписал при фонарике. Я носил эти списки туда и обратно и не знал, что там был и я — представлен к награде медалью «За отвагу». Уже когда окончилась война и я пришел домой, мне т. Неля*** показала документы о награждении. Выслал их зам. нач. госпиталя майор Агасян из Еревана. Что выслали домой — не удивляюсь, т.к. в частях и в госпиталях домашние адреса знают, но не представляю, как они попали в госпиталь. Я же до этого был еще в двух госпиталях.


Елочки

После Нового 1944 года мы заняли немецкие окопы. Удивились: в каждом окопе была маленькая елка с небольшими украшениями.


Чудо

Получаю от т. Нели письмо, днем, сидя в окопе. В письме она пишет, что Вова (ему тогда было 2 года и 2 месяца) хочет видеть папу, и чтоб ему привез конфеты. Через двое суток я приехал домой в с. Мало-Михайловку Васильковского р-на Днепропетровской области (теперь Покровский р-н Запорожской обл.). И привез конфеты. Разве это не чудо! А было дело так. Как я уже вспоминал, перед нашими окопами был курган, на котором сидели немцы. Мы однажды днем штурмовали его, понесли большие потери, но не овладели им. Днем я получил от т. Нели письмо, а потом ночью пошли на штурм кургана. Сзади меня разорвалась немецкая граната, и меня ранило: попало четыре осколка в спину — сквозь шинель, фуфайку, гимнастерку и две пары белья. Я с санитаром прошел к речушке, откуда переправились в маленький ж.д. кирпичный домик, где мне сделали перевязку. Правая рука была подвязана на бинте, а левая действовала свободно. Здесь я пробыл до утра. Утром приехали подводы из близлежащего села. На подводы взяли неходячих раненых, а ходячие пошли пешком в село, в медсанбат. Медсанбат находился в хатах. Неходячие раненые лежали на полу, на соломе. Раненых было много. Мы, ходячие, были во дворе (лежал снег). Вдруг вышел из хаты капитан медслужбы и объявил: «Может, у кого недалеко дом и в селе вашем или поблизости есть госпиталь, можете добраться домой. Мы вам выдадим санитарные карточки, где видно, что вы раненый». А т. Неля писала, что в нашем селе госпиталь в здании больницы. Я получил карточку и сразу отправился в путь, без денег, без продуктов, без питания. Поднялся выше, очень захотел есть. Зашел в другой ж.д. домик и попросил что-нибудь поесть. Мне дали тарелку супу. Но приняли недружелюбно, в особенности хозяин. Я понял так, что они недовольны освобождением. Наверное, были замешаны в сотрудничестве с немцами. Я вышел на дорогу и поджидаю машину на Днепропетровск. В скорости ехал пустой крытый «Шевроле», шофер которого меня и взял меня. Он с Днепропетровска на передовую возил снаряды. Я ему рассказал о письме. А он вынимает из вещмешка конфеты, дает мне и говорит: «Вот и привезете сыну». Приехал я в Днепропетровск, отправился на ж.д. вокзал. Пассажирские поезда еще не ходили. Товарный поезд ночью шел в сторону Донбасса, куда мне и надо. Была ночь. Я вылез на тендер, владея только левой рукой. Был сам. От Днепропетровска до нашей станции Просяной — 120 км. Поезд нигде не останавливался. Когда подъезжали к Просяной, я думал, что он будет идти тише, а он набрал еще большую скорость. И я растерялся. Что делать? Поезд идет в Донбасс, у меня нет ни денег, ни продуктов, а проезжаю свое село. От Просяной до Мало-Михайловки — 4 км. Решил: только прыгать на ходу поезда! Поезд идет с большой скоростью. Я схожу по ступенькам, держась левой рукой за ручку, и… прыгаю головою вперед. Лежу, жду, пока поезд пройдет. Боялся, чтобы меня не завихрило под поезд. Полежал еще немного и увидел впереди моей головы сантиметров в 20 костыль из ж.д. реек. Их бьют на определенном расстоянии по всей ж.д. Прыгни я с поезда позже на какую-то долю секунды — и я бы головою ударился об этот костыль. Пришлось подумать: позавчера был там, где гремело, где пули свистели над моей головой — и остался жив, а здесь, в тылу фронта, мог погибнуть. Поднялся и пошел обратно к своей станции Просяная. Проехал я ее километра четыре. На вокзал не заходил: он обгоревший, света нет, дежурные бегают с фонарями «Летучая мышь». Пошел на Мало-Михайловку. Равнина, лежит небольшой снег. Тишина. Из-за туч появляется луна. Я три раза останавливался и говорил себе: «Что это такое? Наверное, сон?». Нет, все наяву. Продолжаю идти. Преодолел 4 км и пришел к школьному домику, где мы жили. Стучу. Обзывается т. Неля. Не верит, что это я. Потом открыла. Разбудила Вову и говорит: «Вова, папа приехал». Я даю ему конфеты. Но он ко всему отнесся безразлично и снова уснул. Это было 4 часа ночи. На второй день пошел в госпиталь. Он находился в больнице. Как это немцы не сожгли здания больницы! Рядом — двухэтажная красивая школа, которую они сожгли. И в зданиях больницы, и во дворе — полно раненых. Приняла меня врач во дворе за столиком. Пинцетом вытащила осколки. Показали мне самый больший. Что-то ране сделали и перевязали. Сказали, что ложить некуда, чтоб ходил каждый день на перевязку. Так я проходил 9 дней. Потом госпиталь поехал вперед, ближе к фронту, с легко ранеными, а меня и других отправили в госпиталь за 60 км отсюда — в г. Красноармейск, где я пробыл месяц. И этот госпиталь отправляют с ранеными вперед. Обход врачей. Решили, что мне нужно делать операцию, и отправили в глубокий тыл — в г. Ереван, куда мы ехали 7 суток. В Ереване я пробыл 9 месяцев. Делали две операции, но рана не заживала. Потом с незажившей раной выписали в батальон выздоравливающих на родину Сталина — г. Гори. Я был в домике, где он родился. У меня стало болеть сердце. Комиссовали. Дали нестроевую, но не отправляли в полк для нестроевиков. Я здесь стал работать в штабе писарем, пока и не окончилась война. В госпитале в Ереване был политинформатором. Каждое утро приходил к зам. нач. госпиталя по политчасти майору Агасяну, который давал мне сводку информбюро, большую географическую карту и указку. Я с этим всем ходил по палатам, читал, объяснял. Война окончилась. Батальон выздоравливающих быстро расформировали. Меня определили старшим писарем в артиллерийскую бригаду здесь же, в Гори, в которую набрали молодых грузин-допризывников. Демобилизовался во вторую очередь как нестроевик, учитель, студент-заочник. Мама моя мне написала адрес Вали, который был в госпитале в Тбилиси. Я ему письмо написал, но от него ничего не было, т.к. его уже комиссовали и пустили домой в Серогозы. Нас товарняком отправили на Украину. Приехал я в Мало-Михайловку, где в это время жила мама. На второй день приехал Валя на костыле. Мы пожили здесь 10 дней, а потом поехали в Соболевку Шполянского р-на, где жила т. Неля с Вовой у своих родителей. В Соболевку я приехал 25 ноября 1945 года. Валя уехал в Серогозы, а я с 11 января 1946 года начал в Соболевке учительствовать. Получается не описание боевого пути, а биография.


Операция «Танк»

В шестидесятых годах я встретил заметку в газете «Правда». В ней писалось, что над Днестром в одном месте экскаватор наткнулся на танк. Трупы нельзя было распознать, но у двоих были звезды «Героя Советского Союза». На них были видны номера. По этим номерам в Министерстве Обороны было установлено, что это были капитаны из 203-й стрелковой дивизии Корнеев Григорий Иванович и Гурский. Первый — зам. командира нашего батальона по политчасти, а второй — соседнего 1-го батальона. Оба они получили звание Героя за форсирование Днепра в районе Запорожья и за то, что на завоеванном плацдарме («пятачке» — «малой земле») удержались с небольшим количеством бойцов до прихода пополнения. Корнеев получил «Звезду» уже после того, как я был ранен, и я, будучи на фронте, ничего об этом не знал.
Как они оказались в танке? Когда наши форсировали Днестр (уже после моего ранения) и завоевали на другом берегу плацдарм, ночью эти два капитана садятся в танк с экипажем и отправляются под водой на плацдарм. Доплыв до берега, не смогли выбраться на берег или вернуться назад. И так погибли.


Суды и расстрелы

1) Когда нас привели из запасного полка из ст. Письменная в Запорожье на ХІ поселок, сразу сделали учет и распределили по подразделениям. Через пару часов вышли за город и построили в «Каре». Ничего мы не знали. Потом приехал «черный ворон», из которого выскочили автоматчики и стали рыть яму. Мы догадались: кого-то будут расстреливать. Когда яма была готова, с «черного ворона» вывели девятнадцатилетнего, очень худого, бледного человека. Его поставили на колени впереди ямы. Из ревтрибунала начали читать решение. Приговор: расстрел. Не помню подробностей, был ли он в полиции. Помню только, что грабил семью лейтенанта. Когда читающий произнес: «По изменнику Родины», строевой командир наш скомандовал: «Кру-гом!», а читающий говорит: «Зачем? Пусть смотрят!» Наш снова «Кру-гом!» Я какую-то секунду не мог сразу смотреть, а потом взглянул. Впереди осужденного стояли четыре автоматчика, которые выстрелили в лоб, шею, грудь и в живот. Он скрутился, как рыба. Автоматчики лопатками его сбросили в яму (небольшую, типа окопа) и зарыли землей. По военному времени он, наверное, достоин такой кончины. Но когда не видишь его проступков, то становится как-то не по себе. Я и по телевидению, если смотрю, как судят больших бандитов и присуждают к расстрелу, тоже имею к ним какую-то жалость. А если бы я был свидетелем их проступков, я сам бы их поубивал.
2) На ХІ поселке во дворе между домами происходил суд военного трибунала тоже девятнадцатилетнему, пьяному, краснощекому парню. Раз убежал с передовой домой. Нашли его, послали снова на передовую. Убежал второй раз. Поймали. Теперь судили. Приговор: расстрел. Конечно, это явный дезертир, изменник Родины. После приговора он очень просил не стрелять, а послать на самый трудный участок фронта.
3) Однажды совсем близко от наших окопов заседал ревтрибунал. Судили 45-летнего. Состоял в секте, по законам которой нельзя брать оружие в руки. Будучи уже на передовой, он его в руки не брал. Вот за это его и судили. Приговор: расстрел. Между прочим, сейчас в некоторых странах службу в армии для таких сектантов организуют так, чтоб они оружие в руки не брали: заменяют другими видами деятельности, без оружия.


Резюме

Я пребывал на передовой с 31 октября 1943 года по 13 февраля 1944 года, когда был ранен. Казалось, очень мало — всего 3,5 месяца. Но трудно найти такого, чтоб был в пехоте, много раз ходил в атаку и пребывал на передовой больше 3,5 месяцев. Из нашего села с первых дней пребывания на передовой было 8 человек, четверо из них были ранены в первом бою. После моего ранения остались трое — санитар, двое связных — у зам. командира батальона по строевой части и командира пулеметной роты, но они в атаку не ходили. Атака! Легко сказать. Когда я еще работал в школе, как-то зашел в библиотеку и взял в руки томик стихов одного белорусского поэта. Открыл середину и попал на стихотворение, в конце которого говорилось, что тот, кто ни разу не ходил в атаку, не знает, что такое война. Это, конечно, не точно. Он этими словами хотел подчеркнуть значение атаки. Какое это напряжение физических и духовных сил! Какой это страх! Перед первой атакой я думал, что мне обязательно пуля попадет в сердце. Потому в первой атаке приклад винтовки держал не на суставе плеча, а в области сердца. Но это в первой атаке, а потом — как обычно.


Страшно ли было и боялся ли смерти?

Было страшно и боялся смерти. Хотелось жить. Когда-то по телевидению один академик — участник войны говорил, что некоторые говорят, что не боялись смерти. Ответ: «Они врут!». На передовой был всего 3,5 месяца. Но как они были насыщены боями и всевозможными событиями (блуждания, связь с разведчиками и т.д.)! А было так, что в отдельные периоды времени и на отдельных участках по 5 месяцев — никаких боев, тишина. Я не идеализирую пехоту, в которой я был. Считаю, что летчикам и морякам было опасней. Одно дело, если пехотинец раненый и находится на матушке земле, где ему оказывается помощь и оттуда его могут извлечь в тыл, а другое — раненый в воздухе или на воде. И одно дело — погибать на земле, а другое — в воздухе или на воде.
Многие были четыре года в действующей армии, но не раненые и ни разу не ходили в атаку. Один из моих соседей все четыре года был в зенитной артиллерии, всегда расположенной далеко от передовой. Рассказывал, что когда наши освободили Ростов, то фронт уже был в 300 км от Ростова, а ихняя батарея стояла под Ростовом — на всякий случай — от налета немецкой авиации. Другой — все четыре года машиной подвозил снаряды поближе к передовой. А бывший завхоз нашей школы был в химвзводе. У них на всякий случай были противогазы и другие вещи на случай газовой войны. Их, конечно, осуждать нельзя. Там тоже нужна была такая служба. Им просто повезло.
Когда-то читал я: если воин только один раз ходил в атаку, он уже достоин боевой награды, т.к. он шел на явную смерть и уже проявил храбрость.
Были случаи, когда генерал ходил в санитарном поезде, беседовал с ранеными. Спрашивал, сколько раз раненый, какие имеет награды. Если раненый два и больше раз и не награжденный, то говорил своему адъютанту, чтоб записал на представление к награде.
А вспомните книгу и кино «Горячий снег» (забыл автора), когда генерал (артист Жженов) прямо на поле всем оставшимся в живых после страшного боя вручает награды. Завидовал артиллеристам. Только не калибра 45 мм, т.к. во время боя их орудия выставлялись рядом с окопами, а это же была мишень. Однажды во время затишья мне поручили отправить в штаб дивизии нацмена-мародера. Штаб дивизии находился в 5 км от передовой. Когда я его вел, то видел, как артиллеристы вдали от передовой что-то варили, отдыхали. Конечно, на них совершали налеты немецкие самолеты, но это же не то, что на передовой. Этот нацмен меня вымучил: всю дорогу предлагал часы, чтоб я его отпустил. Все время старался приблизиться ко мне, и вот-вот набросится на меня. Карабин я все время держал начеку и хотел уже стрелять по нему. Когда я его сдал в штаб дивизии, то на обратном пути тоже было приключение: чуть не застрелили наши автоматчики. Они охотились за зайцами. Зайцы бежали балочкой в моем направлении, они по них стреляли, но пули уже свистели вокруг меня. Я охотников хорошо видел. Неужели они меня не видели? Пришлось залечь под большим камнем, пока они пройдут в другом направлении.
Война! Какое это страшное дело! Какое это бедствие для всего народа! Конечно, были и такие, которые нажились на войне: «Кому война, а кому — мать родна», но таких было гораздо меньше.
Было ли у меня желание дезертировать? Никогда! Я знал, что фашизм — это душитель народа, это изверги рода человеческого. Знал, что война большая, что нужно защищать свою Родину, чего бы это ни стоило. Знал, что многие-многие воюют, многие-многие гибнут, и я не исключение. Конечно, всегда была мысль: а может, ранит. Все-таки в пехоте раненых было в 3-4 раза больше, чем убитых...
Я брал участие в Криворожско-Никопольской операци. Она приравнивается к Корсунь-Шевченковской битве.
Воевал несколько дней — на ІV Украинском фронте — под командованием Толбухина, а потом на ІІІ Украинском фронте под командованием Малиновского, в VI Армии. Чуйков нею командовал в Сталинграде, а потом на нашем фронте 8-й. Дивизия — 203. Если встречаю это число, всегда в душе трепетно. Командовал нею Зданович, сначала — полковник, а потом — генерал-майор. Полк — 610. Командовал майор Гайдамака. Не знаю его судьбу после выстрела в грудь ему. Батальон — 2-й. Командир — капитан Блоха. Рота — вторая. Взвод — второй. Гайдамака, Блоха, зам. командира батальона по политчасти капитан Корнеев — очень хорошие командиры.
...Все время вспоминаются новые и новые факты, события. Для меня война въелась в душу, и как услышу или вспомню слова песни «Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер шумит в проводах, тускло звезды мерцают», думаю: так, это правда, это же было у меня на фронте. А слова «Землянки», «Огонька», «В лесу прифронтовом», «Соловьи» Соловьева-Седого и другие! Мне раньше очень часто снилось, что я снова на фронте, а сейчас — очень редко, а когда и приснится, то просыпаюсь в большом волнении. Если не было боев, то каждый день писал письма домой на прикладе винтовки, сидя в окопе. Все. Знаю, что вы очень устали от моих воспоминаний. До свидания. Пишите. Это уже в пятом письме мои воспоминания. Дошли ли они все?

Примітки Юрія Безуха. Дядя Вітя не знав, що він визволяє рідне місто свого батька Нікополь. Гусєв Герасим Афанасійович походив з роду відомих нікопольських купців-старовірів. Свого часу про цю родину писав Афанасьєв-Чужбинський. Їм належав найкращий будинок у місті. В ньому в радянський час розміщувався краєзнавчий та художній музей, в основу якого була покладена колекція творів мистецтва сім’ї Гусєвих. Збереглася й церква Знамення, збудована на кошти братів Тимофія Савовича та Михайла Федоровича Гусєвих.
* Огаркови — теж відомі Знам’янсько-Нікопольські старовіри. «Отаману чумацьких валок» Михайлу Федоровичу Огаркову належали численні хутори в Таврії та землі, на яких збереглися залишки Кам’янської січі (зараз село Республіканець Херсонської області).
** Валя — рідний брат, мій тато
*** т. Нела — дружина Віктора Герасимовича.

/Опубликовано: "Махаон", выпуск 2013 г./