Сейчас, когда мне уже за семьдесят, я понимаю — уже никогда не забыть мне своё детство, выпавшее на роковые сороковые. И то, о чем я так долго молчала, сегодня мне хочется рассказать вам.
1
Я родилась в Ленинграде в 1937 году, а летом сорок первого наша семья снимала дачу на Карельском перешейке (ст. Дибуны). Самое яркое воспоминание о тех днях — веранда с цветными стёклами, через которые так волшебно светило и играло солнце. И вдруг это волшебство внезапно закончилось — война.
Уже на следующий день мы вернулись домой, в город. Мне было четыре с небольшим года, и осознание себя, и цепкая детская память совпали именно с первыми днями войны. Это событие сразу же вылилось в детское горе: меня лишили радостных и прекрасных летних впечатлений, всего того, что я успела полюбить.
А дальше стали происходить важные для всех события, которые я, малышка, ещё не очень понимала. Отца ранило в руку во время одной из бомбёжек на улице, поэтому его оставили работать в городе (по брони). Маму периодически назначали ездить рыть окопы. Однажды выяснилось, что могло произойти самое страшное для нашей семьи: поезд, на котором ехали женщины в Лугу рыть окопы, разбомбили, мало кто остался в живых. Мама в тот день осталась дома, потому что отец, словно предчувствуя что-то, не отпустил её. (Этот запрет мог иметь для папы самые нежелательные последствия.)
2
В конце сентября мы с мамой эвакуировались в Ярославскую область. Помню, что с большим трудом добрались до деревни, откуда был родом отец. Бабушка встретила нас неприветливо, поскольку родители мои жили в гражданском браке, были не обвенчаны, а я и вовсе родилась не «у бабушки на печке», а в каком-то Ленинграде. Ну, а когда на работающую маму «спустили» налог, то мы и вовсе не только почувствовали себя лишними, но были вынуждены уйти жить к чужой одинокой женщине на край деревни. Стало жить тяжелее. Для меня это выражалось в незначительных, но в очень памятных мелочах, в таких, к примеру, как то, что я стала теперь пить не из кружки, а из консервной банки. Банка была с зазубринками, и я постоянно ранила рот до крови.
Связи с Ленинградом почти не было, но всё же отец умудрился с кем-то передать мне заводного цыплёнка и длинный, с полметра, толстый карандаш. С одного конца он был синий, а с другого — красный. Радости было — не описать! Этим карандашом, предварительно хорошо послюнив, я расписала точками, кружочками, полосками мордашки таких же эвакуированных ребят. Они были очень довольны, рады, терпели мои художества, чего не скажешь об их родителях. Целый день мы носились по деревне в этом боевом раскрасе, не имея, конечно, понятия ни об индейцах, ни о татуировке. А вечером нам всем досталось от родителей, мы ревели, размазывая по щекам краски. Но мои «тату» долго ещё все вспоминали.
Мама, как и все взрослые, эвакуированные и колхозники, очень много и тяжело работала. Ослабленная физически и психологически, чуждая отцовской родне, она периодически ходила на реку к омуту, взяв и меня с собой. Я, пятилетний ребенок, не могла взять в толк, зачем мы всё ходим туда, и, сидя на берегу, я постоянно заводила своего цыплёнка, который клевал и клевал, пока хватало завода. Мне это развлечение не надоедало, только радовало. Мать же, глядя на меня, безмятежную, походит-походит по берегу, да, раздумав, и повернёт обратно. Вся деревня знала, что мы ходим топиться. Я, не соображая, всем об этом разболтала. Когда ребята спрашивали, откуда иду, я отвечала:
— Мы топиться ходили, да сегодня никак!
Мы часто помогали, а то и попросту мешали (да куда нас было девать) работать в поле. Там мы часто видели немецкие самолеты, летящие к Волге. Мы узнавали их по свастикам или по приближающемуся особо противному гулу. Все бросались навзничь на землю, в страхе закрыв глаза, но у немцев была более важная цель — мост через Волгу в девяти километрах от нашей деревни. Мы же были слишком мелкой мишенью для них. Отбомбив, они возвращались обратно, но теперь уж мы знали, что они пустые, без бомб, но всё же на всякий случай мы снова падали, только грозили кулаками в их сторону.
Тот мост немцам так и не удалось разбомбить, и это поддерживало всех нас как ничто другое.
3
А в 44-м году, через месяц после снятия блокады, пришёл вызов от отца, и мы засобирались в Ленинград.
Приехав в свой родной, но совершенно неузнаваемый город, в нашу коммунальную квартиру, слава Богу — неразбомблённую, я, по своему малолетству, не смогла оценить масштабов изменений города, но вот чего-чего, а разрушенных домов по нашей улице Петра Лаврова было много, и меня, ребенка любознательного, ужасали и одновременно притягивали как магнит развалины. Они казались идеальным, да и были таким, местом для детских игр. А играли мы в прятки, конечно же — в войну. Нам, не воевавшим, но всё же имеющим отношение к этой уродке-войне, хотелось понарошку представить себя в боях. Разумеется, что немцами никто не хотел быть, поэтому строго соблюдалась установленная очередь. Мальчишки из нашего и соседних домов целыми днями пропадали в поисках оружия в разрушенных домах — патронов, неразорвавшихся снарядов. Потом, опасаясь родителей, отвозили их в ближайшие пригороды: Озерки, Шувалово…Там они разводили костры и взрывали с непредсказуемыми последствиями найденные трофеи. А летом обычно все городские ребята ездили в пионерлагерь или на дачи на Карельском перешейке. В конце сороковых и в начале пятидесятых в лесах ещё было полно брошенной военной техники, на полях встречались мины, на которых постоянно подрывался скот. Я, девчонка, тоже в лесу не раз взбиралась на высокие деревья по специально прибитым палкам-ступенькам, где в войну располагались наблюдательные пункты. С них свисали провода, иногда даже с телефонными трубками. Мальчишки — любопытный народ, лезли во все землянки, доты, во все щели. Отыскивали пистолеты, патроны, ножи, каски… Впоследствии, когда я встречала сверстников и ребят постарше, приходилось видеть руки без пальцев, порой — без кистей, а ведь были не раз и вообще смертельные случаи. Война догоняла и наше поколение. И никакие уговоры, убеждения не могли остановить ребят, эти поиски были для них интереснее любых иных занятий.
Оставался ещё год до Победы, но уже чувствовалось, что она всё ближе, и оставалось совсем немного до такого невиданного и долгожданного салюта Победы. Он так потряс меня, что мало что позже в жизни могло сравниться с этим. Мы каким-то чудесным образом оказались возле пушек у Петропавловской крепости, понятно, что был невообразимый грохот, но мы были готовы даже оглохнуть, лишь бы видеть и слышать всё происходящее и быть здесь. Мы стояли, не замечая более ничего, счастливые и опустошённые.
4
В войну и после в некоторых дворах было много дров, я застала это, ну а в нашем дворе — что-то особенное: поленницы у глухой стены доходили аж до второго-третьего этажей. Они оставались там ещё долго, пока не сменили печное отопление на центральное и не выкинули у всех печки. Эти горы дров были нашими Гималаями, особенно ценимыми зимой, когда были покрыты снегом и становились ещё больше похожими на цепи гор, известных нам по иллюстрациям «Нивы» и «Вокруг света». Мы неустанно покоряли эти вершины, несмотря на постоянные травмы рук и ног.
По окончанию войны стали постепенно возвращаться уцелевшие жители, и нашего детского полку прибыло. Мы, ребята, заново знакомились, то дружили, то ссорились, формируя дворовые компании, иногда, как водится, враждовали с соседскими из других дворов.
Да, вот что ещё вспомнилось.
Балконов в доме не было, поэтому бельё сушили на чердаках. Постоянно воровали и бельё, и верёвки, на которых оно висело. Это напрягало весь взрослый мир дома, постоянно происходили громкие разборки. Пытались дежурить, устанавливали замки — бесполезно. А тут ещё верёвки стали дефицитом. И тут, совершенно неожиданно, мой дядя, находящийся в 45-46-х годах ещё в Германии, прислал посылку, в которой был настоящий, красного цвета, парашют со множеством верёвок и верёвочек. По тем безверёвочным временам это была неописуемая ценность. Если б их не воровали, этих верёвок нам хватило бы до конца жизни, наверно. Кроме этого в посылке был мундир, как сказал мой начитанный папа, времён Фридриха Великого. А к нему прилагался белый парик с косичкой. Мама расстроилась очевидной бесполезности посылки, папа смеялся, а соседи ахали, удивлялись и уходили довольные с подаренными верёвками. А вот парашют впоследствии оказался очень кстати: мама его перекрасила в чёрный цвет и пошила мне отличную школьную форму. Ткани было столько, что её хватило ещё на одну форму мне, а потом ещё и родившейся сестрёнке. Так что дядя оказался не таким и непутёвым, как опрометчиво решили вначале взрослые.
В школу я пошла с восьми лет, потому что росла болезненной, с постоянными бронхитами и кашлем. После войны панацеей от всех детских болезней был рыбий жир, а может, только он и был доступен из лекарств, но его, видимо, было много, потому что взрослые мучили нас им постоянно. Мы сознательностью не отличались и избегали принимать это препротивное снадобье всеми доступными нам методами. Иногда меня лечили «каплями датского короля» — это вызывало зависть у других детей, а мне лекарство так нравилось, что я даже не спешила выздоравливать.
Нет необходимости здесь упоминать, что в первые послевоенные годы мы, как и все, жили впроголодь. Есть хотелось всегда. В 47-м году отменили карточки, еды стало прибавляться, и мы уже не так сильно голодали.
Помню необыкновенно вкусную американскую колбасу, присланную союзниками. Её запах пьянил нас до головокружения. Она была в больших прямоугольных железных банках, весом, кажется, до трёх килограммов. А в банках поменьше, по одному килограмму, присылали костную муку неизвестного происхождения. Но её так сладко было сосать!
Сегодня я думаю — как хорошо, что детская память фиксирует только самое интересное и приятное. Помнится порой только одна фраза, почему-то поразившая в своё время детское воображение. Вот один такой пример. Наверно, это было году в сорок восьмом. Утром мама пошла пораньше в очередь за мясом, которое иногда «выбрасывали», и добыла немного этого необыкновенно дефицитного продукта. И вот сидим мы с сестрой за столом, обсасываем хрящи, только хруст и свист стоит, выколачиваем из костей мозг, высвистываем его. Отец смотрит, смотрит и говорит матери:
— Верка, да мы не волчат ли родили?
А мы по сути и были маленькими зверьками, потому что у нас в приоритетах были еда, игра и сон.
В тот раз мама устало, но счастливо ответила отцу:
— Пусть!
Тогда я, конечно, не отдавала себе отчет в том, какое это счастье — иметь после войны уцелевшими обоих родителей! Как бы я сейчас хотела оказаться в том времени, пусть даже со всей той жутью, но рядом с моими родителями. А ведь многие дети, мои сверстники, были лишены этого самого дорогого достояния, и уже только поэтому они были и беззащитны, и несчастны. Но ещё ужаснее были судьбы ребят, ставшими узниками концлагерей, жертвами блокады, по большинству из которых война прокатилась сполна. Поэтому я, несмотря на голод, холод, болезни, должна быть благодарна Богу и судьбе за своё незадачливое детство.
5
Школой я не тяготилась, учителей любила, уважала, не зря до сих пор почти всех их помню по имени-отчеству. Но с учёбой у меня были непростые отношения. В первом классе я была врушкой и двоечницей. Мне сейчас кажется, что с двойками своими я играла в войну: они появлялись всё время неожиданно, и всегда как бы наступали. А я была стороной обороняющейся и уничтожала их физически, как настоящих врагов, заклеивая страницы в дневнике гуммиарабиком. Но родители почему-то сразу обнаруживали мои манёвры, наказывали меня, а я не могла понять, как они находили мои тайники. Мне и в голову не приходило, что чего там и находить-то — страницы утолщённые видны невооружённым глазом. Тогда я поменяла тактику, стала просить соседей подписывать дневник. Однажды сосед спросил:
— А почему я, а не родители?
На что я, не моргнув глазом, выпалила:
— Пусть все, все, весь мир знает, что я двоечница и мне стыдно!
Сосед узрел в этом логику и подписал дневник. Мне верили, а я пользовалась этим. Наказывали — терпела.
Но потом двойки как-то сразу исчезли. То ли надоело воевать с ними, то ли навралась досыта. Стало неинтересно их прятать.
Родители много работали, вся детвора была предоставлена сама себе. Мы, конечно, много играли, а любимой игрой была «казаки-разбойники». Наша территория была от Литейного до Таврического сада. (Тогда она звалась — Таврюга). Раздолье было, мы беспрепятственно носились по всем проходным и разрушенным домам. Позже эти дома стали восстанавливать пленные немцы под присмотром наших солдат. Мы, проходя мимо них в школу, иногда отдавали свои бутерброды, за что получали замечания от родителей и учителей, но как-то не слишком строго нас и наказывали за это. Надо сказать, что я не помню ни одной истории криминального характера, у нас и у родителей и мыслей не было, что с детьми может что-то случиться. Контроль был прост: наиграются, проголодаются — прибегут.
6
Постепенно игры стали вытеснять книги. Они занимали меня всё больше, я читала взахлёб, беспорядочно, прочитывая книгу за ночь. И это было нормально. Родители запрещали ночные чтения, особенно в общественном туалете, где я пряталась, тогда я ухитрилась читать с фонариком под одеялом. Было жарко и душно, но меня это не останавливало. Читала всё, что попадало в руки: «Ниву», «Копейку», дореволюционные книги и журналы, которых в квартире были целые залежи. С удовольствием вспоминаю иллюстрации «Нивы» — фантастически интересный мир для ребёнка. Чудовищная смесь из рекомендованных Пушкина, Короленко, Гайдара, Кассиля до Водовозовой и Чарской. Помнится какой-то «Маленький лорд Фаунтлей», «Рыжик» — довольно слюнявое чтиво. Но встречались и совершенно замечательные книги о путешествиях. Например, Обручева «В стране дремучих трав», «Приключения Карика и Вали». Чтение так захватывало, что я заново переживала описанные приключения в нашем Таврическом саду, представляя себя в Африке. Травы мне казались деревьями, а деревья — величественными и волшебными баобабами. Как-то недавно, побывав в Ленинграде, я с трепетом пришла в нашу «Таврюгу», чтобы вспомнить о тех славных впечатлениях детства. Но, к сожалению, память «ослепла», не возродив никаких ощущений. Сад показался маленьким пыльным сквером, прежнее волшебство куда-то исчезло. Вот, оказывается, почему нельзя дважды войти в одну и ту же реку, или даже — в сад…
Да, а как не вспомнить трофейные фильмы, появившиеся сразу после войны! Они были такими непохожими на нашу советскую жизнь, что и у взрослых только и разговоров было о них, а мы, дети и подростки, просто с ума посходили, «крышу сорвало» — сказали бы сейчас. Даже названия звучали, как чудо: «Тарзан», «Сказки венского леса», «Охотники за сокровищами», «Индийская гробница», «Девушка моей мечты» и другие. Очереди за билетами вились в три кольца вокруг нашего кинотеатра «Спартак». «Тарзана» смотрела одиннадцать раз, «Сказки...» — десять. На запрещённые детям фильмы прорывались, как могли. В ход шла любая экипировка, например, мамины туфли на каблуках, но чаще прорывались скопом, надавив на билетёрш подростковой кучей. Голосом Тарзана орали и мальчишки и девчонки, особенно в подъездах по ночам. Потом всё как-то враз прекратилось — видать, наорались.
7
После войны духовный подъём народа был очень силён, а энтузиазм — неподдельный, было огромное желание скорее восстановить всё разрушенное, строить, жить. Всё это придавало силы голодному и обессилевшему физически населению, а мы, дети, во всём старались не отставать от родителей. Информацию впитывали, что называется, не переваривая, просто сразу и навсегда во всё верили. И мы росли, жили в полную силу, радовались жизни.
В школе скучать не приходилось. Все были заняты максимально внеурочной деятельностью. Ни один ребёнок не оставался без внимания. Было великое множество кружков, нам всюду хотелось участвовать, как в известном стихотворении А. Барто: «…драмкружок, кружок по фото, а мне ещё и петь охота, за кружок по рисованию тоже все голосовали…»
Помню и приём в пионеры, и всё, что с пионерией связано. Но вот назвать это ярчайшими воспоминаниями затрудняюсь, потому, вероятно, что было много заорганизованности и обязаловки, которую я терпеть не могла. Однако тимуровское движение помню хорошо. Во-первых, я с раннего детства обожала Гайдара. Во-вторых, в жизни я во всём старалась подражать Тимуру буквально — помогать пожилым в доме, приносить продукты. Короче — спешила делать добро. Но детские намерения не всегда совпадают с действиями. Помню, как-то заигравшись в «казаков-разбойников», мы протаскали в сетке-авоське до самого вечера котлеты для бедной бабушки со второго этажа. Когда спохватились, то уже возле её квартиры заметили, что вместо котлет в кульке лежит мягкий комок. Тогда полиэтиленовых пакетов и в помине не было, всё заворачивали в толстую коричневую бумагу, которая сейчас используется на почте и называется «крафт». Мы не растерялись, и тут же, на подоконнике в подъезде, налепили котлет заново. Беда была только в том, что почему-то у нас долго не получалось нужного количества полуфабриката. Потом позвонили в дверь, вручили покупку благодарной старушке, и с чистой совестью побежали дальше делать добрые дела. Вот такие из нас иногда получались тимуровцы-разбойники.
8
Вся детвора тогда мечтала о подвигах. Мальчишки видели себя в будущем исключительно моряками, геологами, лётчиками, а девочки хотели быть учительницами и врачами, некоторые, но не поголовно, мечтали втайне стать артистками. Моё воспалённое интенсивным чтением воображение тоже рисовало в мечтах необыкновенную жизнь. Но жизнь, разумеется, быстро откорректировала эти мечты. Я и проучилась-то в Ленинграде всего два класса, потому что ослабленный войной организм не вынес ленинградского климата. По вечерам стала часто повышаться температура, возникло высокое РОЭ, кашель, положительное манту и прочие неприятности. В результате — тубдиспансер, а затем — настоятельные рекомендации врачей сменить по возможности место жительства. А какие тогда у родителей были возможности? После долгих и тяжких размышлений родители решили отправить меня на Волгу, к тётке, только не к той, сердитой, не к бабушке, а под Ярославль, недалеко от того места, где я была в эвакуации. Был необходим воздух и ещё раз — воздух, козье молоко, странное по названию и моему пониманию барсучье сало и отдых. Даже разрешалось не учиться! Последнее обстоятельство, несмотря на моё горестное расставание с родными, сильно скрасило мне настроение, особенно учитывая то, что все мои подружки просто иззавидовались такой роскошной возможности бить баклуши.
Контраст в моей жизни произошёл сильнейший. Вопреки ожиданиям, всё оказалось очень даже неплохо. Меня ожидал год ссылки и воли, однако это отдельная песня и, неожиданно, хорошая.
Школа была в трёх километрах от деревни. Зимой она была недоступна из-за сугробов, весной — из-за половодья, та же картина — поздней осенью, да плюс летние каникулы! В деревне — пять домов, где жили старики и старушки, да несколько детей — на пальцах перечесть. Весь год, таким образом, я вела полудикий образ жизни. Максимально погружалась и растворялась в природе. Всё, что росло в земле и оказывалось съедобным, отправлялось в рот. Ни о каких микробах или бактериях в деревне сроду никто слыхом не слыхивал. Лишь много позднее, узнав и о такой опасности, я запоздало ужаснулась. Но народ в деревне не болел, старики жили долго, ну и я стала быстро поправляться и забывать о болезнях. Жизнь казалась прекрасной: купание, рыбалка, ночное, выпас домашних животных, грибы, ягоды… Одним словом, раздолье.
Взятую с собой книгу «Волшебник изумрудного города» я зачитала до дыр, почти выучила наизусть, долгой зимой перечитала в домах все газеты, особенно дореволюционные, которыми в домах были обклеены стены от потолка до пола. Чтобы прочитать всё, приходилось порой взбираться на табуреточку. Бывало, что газеты были наклеены вверх ногами, но всё равно их читала до головокружения. Пробовала читать и обнаруженную у старушек Библию, но дальше Ветхого Завета, естественно, не пошло, а чтение я воспринимала, как страшную, но интересную сказку. Кончилось тем, что Библию от меня спрятали, поскольку у меня возникала туча вопросов, на которые взрослые не знали ответа. Однако в книге были замечательные иллюстрации, они мне очень запомнились и даже пригодились впоследствии, когда нас, школьников, водили на экскурсии в Эрмитаж и Русский музей. Знакомясь с картинами художников на библейские темы, я неизменно вспоминала моё первое знакомство с Библией. Поэтому я легко и довольно грамотно с раннего детства стала разбираться в искусстве, несколько лучше своих сверстников.
Но всё хорошее кончается, как и нехорошее…
Через год я вернулась в ту же школу, в тот же класс, повзрослевшая, окрепшая, совершенно здоровая, по причине чего меня сняли с учёта из тубдиспансера, по-волжски окающая, жутко соскучившаяся по всем родным, по подругам, по школе, по учёбе. Тут уж я стала учиться с огромным желанием и только на «отлично».
Инна Щербакова (г. Москва, Россия)
Опубликовано: "Махаон", выпуск 2013 г.
| < Предыдущая | Следующая > |
|---|
