ЛiПро

Маргарита Смирнова-Ленская

г. Москва, Россия

 

Временно оккупированная…

 

Помню, весна 1941 года была холодной и затяжной. Подснежники цвели в конце мая. Начинали разбрызгиваться — зеленеть деревья. Вода только что убралась в свои берега, но была ещё очень холодной.

Екатерина Ивановна Шульц, наша классная руководительница, повезла нас всем классом в Промежицы — близкий пригород Пскова. Плыть на пароходе нужно было вверх по течению реки Великой, почти в устье Черёхи, притока Великой, после впадения которой река становилась судоходной. Красивый белый пароходик ходил строго по расписанию, и когда причаливал к пристани недалеко от Ольгиного моста и Кремля, издавал три гудка. Мы, жившие в Кремле, проверяли по этим гудкам время. Бывало, мать говорит: «Вот, уже три часа, только что подошёл». И она называла имя пароходика. Теперь, по прошествии многих лет, я совсем позабыла это имя. Приходила из Талабска «Ударница». Это был пароходик менее комфортабельный, на нём приезжали талабские колхозники, привозили на рынок снетки́, какие-то сельскохозяйственные продукты, но чаще рыбу. «Ударница» подходила к причалу в другое время, и по ней мы тоже время проверяли. Гудки у пароходов разные, так что мы не ошибались.

И вот мы, весь наш класс 4-а после окончания занятий поехали на пароходе в Промежицы. Посёлок был длинный, вытянут по берегу реки Великой. Домики довольно неказистые, как все частные домики того времени. Стояли они в один ряд по обе стороны дороги.

Мы высадились на пристани в посёлке Промежицы, перешли дорогу. И, выйдя за дома, оказались на песчаных буграх, которые были лиловыми от подснежников. Псковские подснежники какие-то особые, больше таких я нигде не встречала. Это лиловые колокольчики, довольно крупные, с пушистым стебельком, причём колокольчик окружает пушистый воротничок. Сердцевина у цветка ярко-жёлтая, похожая на метёлочку. Но мать покупала мне, если была ранняя весна, ко дню моего рождения другие подснежники, голубые цветочки, собранные в букетик и окружённые листиками. Такие встречаются на московских кладбищах. Я всю свою жизнь люблю цветы, даже хотела пойти учиться в Лесотехническую академию, но один человек круто изменил мою судьбу. Жалела? Не знаю.

Итак, мы шли по этим песчаным просторам, покрытым подснежниками. Как всегда, рядом вышагивал Олечина Беляев, без которого своё детство не представляю. Как-то так получилось, что мы рвали эти подснежники, а мальчишки рвали и отдавали девчонкам. Для меня рвал цветы Игорь Дремяцкий, моё сильное детское увлечение. Он был на год моложе меня, много меньше ростом, красотой не отличался. Скуластое лицо, прямые русые волосы с чёлкой, огромные лучистые серые глаза. Самое примечательное в его лице — нос. Такого носа я больше не встречала. На него смело можно было повесить ведро! Одним словом, не красавец, но нравился мне он очень. Сидели мы в классе на первых партах. Я в третьем ряду, он в среднем. Разделял нас проход. Мы постоянно глазели друг на друга, иногда я ему подсказывала на контрольных и на диктантах, так как учился он неважно. На экзаменах я ему здорово помогла, Екатерина Ивановна, по-моему, делала вид, что не замечает. Юрка Васильев, его лучший друг, влюбился в Катюшку Востокову, мою подругу, но она вообще как-то в стороне держалась от мальчишек.

И вот мы пришли на прекрасную поляну, уже покрытую свежей травой и омываемую какой-то небольшой речушкой. Был прекрасный майский день. У нас был мяч, мальчишки стали разуваться и ходить по холодной воде. Я ходила по берегу. Игорь отдал мне свои сандалии и попросил отнести на стоянку, где мы расположились. Вот так я видела его в предпоследний раз. Да, многих из класса я больше никогда не увижу, хотя мы прощались до сентября. Через несколько дней я должна была на всё лето уехать во Владимирский лагерь. Друг моего отца Григоров в этом лагере был директором по снабжению и пригласил моего отца поработать лето бухгалтером. Отец оставил свою работу в Горжилотделе и согласился. С Григоровым отца связывала давняя дружба ещё со времён, когда отец работал главбухом в Ленсельпроме. В каком-то качестве там работал и Григоров. А потом Григоров был директором кондитерского склада, который помещался в нижнем храме Троицкого собора в Псковском кремле. После работы он часто заходил к нам, они с отцом любили попить пива под паюсную икру (она тогда стоила копейки). У отца всегда были запасы чёрного пива. Григоров приносил нам конфеты, всегда хорошие — «Мишку на Севере», «Радугу», «Шентеклер» или «Раковые шейки». Конфеты мать клала в ящик комода, и мне без разрешения нельзя было их брать. Особенно не разрешалось брать конфеты во двор. Я иногда потаскивала по нескольку конфет и обменивала их на льняные жмыхи у Жека Домкина, отец которого работал на маслобойном заводе, или на коробочки из-под духов у Коли Власова.

 

Итак, мы собирались во Владимирский лагерь. Ехала туда и Нина Дмитриева, наша соседка по дому в Кремле. Ехала она со своими родителями. Отец Нины был директором пекарни. И вот в первых числах июня мы всей семьёй поехали во Владимирский лагерь. Дома остались две бабушки с курами и котом Матрёнчиком. Поехали мы на ленинградском поезде. Остановка так и называлась: «Владимирский лагерь». Туда на всё лето выезжал весь военный городок Псков-2. От станции было довольно близко. Нам дали большую и длинную комнату в деревянном доме, причём вход в комнату был прямо с улицы. Дом был поделён на комнаты с отдельными входами. Было три кровати солдатских, три стула, стол. Большое место занимала дровяная плита, на которой мать готовила обед. Возможно, иногда отец приносил продукты из лагеря.

В первый же день я побежала к Нине. Они занимали большую квадратную комнату в центре посёлка. Временно у них жил Васька Кулаков, мальчишка из нашего класса из третьей школы, где я училась до четвёртого класса. Сколачивалась компания: я, Нина, Котька Григоров. Он был ровесник Нины, симпатичный мальчишка с карими глазами. И ещё его двоюродная сестра Неля, моя одногодка. Васька Кулаков держался как-то особняком. У него образовалась своя компания. Как все дети нашего возраста, мы играли в разные игры, в основном в мяч. Совершали вылазки по окрестностям, любили ходить к ключам под железнодорожным мостом через какую-то речушку. Там били ключи, по-местному они назывались стругами, причём из-за большого содержания в них газа вода казалась белой, как молоко. Когда газ выходил, вода становилась зеркальной. Небольшой городок в шести километрах от Владимирского лагеря назывался Красные Струги. Дело в том, что до революции этот городок назывался Белые Струги из-за обилия выхода ключей, которые были белыми. Но разве можно было оставить городок с таким названием, когда всё и вся переименовывалось с белого на красный?

В нашем посёлке был и лимонадный заводик, перебазировавшийся на лето из Пскова. И такое совпадение — директором этого заводика оказался знакомый моей матери. Она в конце 1940 года болела брюшным тифом и лежала в больнице вместе с этим директором, который тоже болел брюшным тифом. Он сказал матери, чтобы мы приходили за лимонадом, только с бидончиком, так как бутылки были дефицитом. Иногда мы с Ниной брали какую-нибудь ёмкость и шли за лимонадом. Нам наливали прямо из крана. Потом мы заходили в пекарню к дяде Ване, Нининому отцу. Он давал нам по горячей подкове (были такие изумительные слойки до войны), и мы с Ниной усаживались где-нибудь на траве, ели эти слойки, разматывая на ленточки, и запивали лимонадом.

Часто всей компанией ходили на станцию, смотрели, как проносились мимо поезда, чаще товарные. На полпути к станции была аллея павших героев Гражданской войны и революции, были братские могилы. Там был идеальный порядок, цвели какие-то цветочки. Мы часто сидели там на скамейках. Я очень подружилась с Нелей, это была симпатичная девчонка с карими глазами, весёлая, довольно развитая. Приехала она к своим родным на лето из Ленинграда. Как-то мы всей компанией пошли на озеро километров за пять по другую сторону железной дороги. Дорога была узкая, просёлочная, по обе стороны — луга, где цвели купавы. Растущие купавы я видела впервые. Обычно мать на рынке покупала их в букетиках. Особенно нравился мне их нежный аромат. Рвать их не хотелось, очень красиво они смотрелись на зелёном лугу. Дошли до озера, но подойти к воде не смогли. Берега заросли каким-то мхом, который прогибался под ногами, можно было запросто провалиться. Мы просто стали бегать по этому мху, который погружался, но мы старались бегать быстро, чтобы не провалиться. Вскоре нам это надоело, и мы пошли обратно. Пришли домой только к вечеру. Нещадно кусали комары. Было самое комариное время, а близ озера их было видимо-невидимо.

Владимирский лагерь был обнесён колючей проволокой. У входа — будка с часовым. Вход строго по пропускам. Рядом с будкой стоял электрический столб с громкоговорителем в виде чёрного граммофона. Постоянно оттуда неслись модные в то время песни: «Синий платочек», «Андрюша», «Любушка». Возможно, это была местная трансляция. Лагерь казался загадочным. Через проволоку видна была своя жизнь. Оттуда утром доносились звуки трубы, был подъём, вечером отбой. Наконец отец выписал нам пропуска в лагерь, и мы с матерью и Ниной пошли мимо часового на лагерную территорию. Это был своего рода городок. Бараки- казармы, в которых жили солдаты, отдельный дом — столовая, клуб, в котором крутили фильмы. Офицеры (тогда они назывались командирами) жили с семьями в отдельных домиках, очень аккуратных. Был магазин, вроде сельского. Поразило обилие цветочков Иван-да-Марья. Цветочки были не такие, как у нас в Кремле. Это были небольшие анютины глазки голубовато-сиреневого цвета. Я нарвала букетик. Мы долго гуляли по лагерю, на нас никто не обращал внимания, все были заняты своим делом. Мы подошли к какой-то речушке, хотели попасть на другой берег, но мостика не было. Потом мы увидели двух солдат, которые стояли в воде и что-то там сооружали. Матушка попросила их помочь нам перебраться на другой берег. Они сказали, что сапёры и что для таких красавиц соорудят хрустальный мост. Красавицей, конечно, была Нина. Ей тогда было 13 лет. Стройная, с идеально правильными чертами лица и двумя длинными толстыми косами. Матушка тоже выглядела красивой. Ей было 36 лет. После тифа у неё роскошно вились волосы цвета спелой ржи. Я же тогда выглядела гадким утёнком. Солдаты мигом на руках нас перенесли на другой берег, и мы ещё долго гуляли по лагерю. Настроение было хорошее, впереди было целое лето…

На следующее утро, это было что-то 15-16 июня, отец пошёл на работу в лагерь, но быстро вернулся и сказал, что ночью весь лагерь снялся и покинул территорию, что-то случилось. Тут же появился Григоров, и они с отцом уехали в Псков. Мы с матерью продолжали жить в посёлке. Как всегда, нам по утрам приносили парное молоко. Как всегда, мы собирались компанией и ходили на станцию, но теперь уже провожать военные эшелоны. Мы с матерью и Ниной, как раньше, пошли в лагерь, но только теперь уже без всякого пропуска. Часового не было, лагерь был мёртвым. Дома и бараки были пустыми, вся мебель была брошена. В офицерских домах, куда мы заходили, был полный бедлам. Люди покинули всё в спешке. Всё было разбросано. Валялась какая-то одежда, посуда, опрокинутые стулья. В воздухе стояла какая-то напряжённость и тревога.

А эшелоны шли и шли на запад. Солдаты ехали в товарных вагонах. Говорили, что начинается война с Германией. Поэтому, когда я слышу, что немцы напали вероломно и внезапно, я в это не верю. Нам всегда врали и врут. До войны была ещё неделя, когда сорвался с места весь Владимирский лагерь. От отца не было никаких известий. Мы продолжали жить в посёлке с матерью.

Владимирский лагерь охранялся и зимой. Были сторожа, на территорию никого не пускали. И, как всегда, весной приезжали солдаты и командиры с семьями. Осенью же, когда Псковский гарнизон возвращался из лагеря, было что-то вроде праздника. Весь народ высыпал на центральную улицу, по которой ехали кавалеристы, тачанки и шли пехотинцы. Город встречал их цветами, люди выражали радость.

Теперь же было брошено всё. За территорией лагеря было небольшое подсобное хозяйство: было несколько коров, свиней. При этом хозяйстве были люди — обслуживающий персонал. Семьям командиров была свежая свинина и парное молоко. Подсобное хозяйство оставалось, но молоко уже некуда было девать. Брали все, кто хотел.

А эшелоны всё шли и шли. Мобилизации ещё не было. Ехали войска. Мы целыми днями теперь пропадали на станции. Если поезд останавливался, солдаты приоткрывали двери вагонов. Мы им жали руки и желали скорейшего возвращения. Благославляли, одним словом.

 

И вот наступило 22 июня. От отца не было никаких вестей. 22 июня было воскресенье, и мы с матерью и Катя Дмитриева с Ниной решили пойти в Красные Струги. От Владимирского лагеря это было всего шесть километров. Мы шли по красивой просёлочной дороге, в основном через лес. Цвели купавы, Иван-да-Марья. С собой мы взяли какую-то воду и бутерброды. Как-то незаметно дошли до места, немного погуляли по городу, а потом пошли на прекрасное озеро, окружённое соснами. Берега песчаные, прекрасная тёплая вода. Матушка с тётей Катей уселись на траве под сосной, а мы с Ниной купались, плавали до одурения, настолько ласковым было озеро, песчаное дно и зеркальная поверхность. Так незаметно прошёл день. Обратно шли уже под вечер. И вот, когда подошли к нашему дому, увидели всю нашу компанию. Они ждали нас. Ещё издали Неля закричала: «Началась война». Признаться, мы уже были готовы к этому. Было решено рано утром ехать в Псков. Во всяком случае, так решила моя мать. Тётя Катя с Ниной решили ещё на день остаться, так как дядя Ваня ещё работал. Я пошла прощаться со всеми ребятами. Тогда даже в голову не приходило, что со многими навсегда. Мы с Нелей обнялись и долго стояли и надеялись, что увидимся, но почему-то плакали.

Ночь была какой-то тревожной и бессонной. Мы уложили всё в один чемодан и часов в пять утра 23 июня побрели на станцию. Я осталась у чемодана, а мать пошла за билетами. Билеты продавали свободно, но ещё не знали, каким будет поезд. Продавали на первый, который подойдёт, ибо по расписанию поезда уже не ходили. Было холодно, я вся дрожала. Нещадно жрали комары. Конечно, и неопределённость и тревога накладывались. Ждали мы довольно долго, но вот подошёл поезд. Это был обычный товарный поезд. В таких поездах ехали на запад солдаты и, видимо, один из них возвращался в Псков. Мы залезли в вагон, уселись прямо на пол. Поезд ещё долго стоял на станции, но наконец-то мы поехали. Ехали очень медленно, поминутно останавливались, пропускали какие-то поезда. Очень долго ехали до Пскова. Совсем не помню, как добрались до дома, возможно, на трамвае. Псков был как всегда, никакой войны пока не чувствовалось. Пришли в свой дом в Кремле. Многие семьи уже куда-то уехали. Востоковы где-то отдыхали и ещё не вернулись. Домкиных уже не было. В доме все были, кроме Дмитриевых, которые ещё были во Владимирском лагере. День был отличный, безоблачное небо. Отец был дома. На следующий день он должен был явиться в армию. На руках уже была повестка. Мать не работала, так как была на инвалидности после болезни. Бабушки были дома. Я вышла во двор, увидела Веру Девочкину. Она была старше меня года на 2 и жила с семьёй на первом этаже первого дома Кремля. Вера зачем-то собиралась в город. Я, ничего не сказав дома, пошла с ней. Дойдя до рынка, я встретила девчонку из нашего класса — Арию Берзину. Девочка она была хорошая, отличница. В последнее время они очень подружились с Катюшкой Востоковой, вместе ходили домой из школы. Жила Ария напротив Гостиного двора, недалеко от Кремля. Мы же из школы возвращались постоянно с Олечиной и иногда с Риммой Егоровой, девочкой из нашего класса, девочкой-дюймовочкой. Она была очень маленькая. Жила она в доме на входе в Кремль, в маленькой комнатушке, с отцом-милиционером, матерью и грудным братишкой. Сидела она в первом ряду на первой парте вместе с Вовкой Ивановым, который дружил с нашим Гериком, моим двоюродным братом. И хотя Вовка был 1927 года рождения, он был малюсенького роста. В классе его звали Иванчик — это очень к нему подходило. Они с Риммой были самыми маленькими в классе. Вовка при Герике был связным, передавал девчонкам записки от них. Чувствовалась большая привязанность к Герику. Мать Иванчика, Иваниха, как называл её мой отец и тётя Маня, была каким-то большим горкомовским работником. Жили они на Пушкинской улице, там же, где жил дядя Шура, брат моей матери, только со двора. И отец мой, и тётя Маня, и дядя Шура — все они дружили с Иванихой. Вовку я знала ещё до прихода в первую школу, но в каком он классе, не знала. Была крайне удивлена, увидев его в том классе, куда мы с Олечиной перешли вслед за Катюшкой.

 

На площади у рынка я встретила Арию. Она сказала, что мы с ней вышли в отличницы и что нужно получить похвальную грамоту. Вера пошла своим путём, а мы с Арией направились в школу. Две дурёхи, мы тогда и представить не могли, что в школе не до нас и уж совсем не до наших грамот. В кабинете директора Ильина всё было вверх дном, перебирались какие-то документы. На следующий день директор уходил на фронт. Однако нам сказал, чтобы мы подождали в коридоре. Потом я всю войну, да и после, жалела, что не взяла своё свидетельство о рождении, которое почему-то до войны нужно было сдавать в школу. И вот мы с Арией сидим на окне в коридоре и ждём. Я посмотрела в окно и увидела Игоря Дремяцкого. Он шёл с реки с удочкой в синих сатиновых бриджах (такие мальчики до войны носили) и в тюбетейке, что тоже до войны было модно. Тогда и в голову не приходило, что вижу его я в последний раз, да и Арию тоже. Потом нам сказали, что уже не до наших похвальных грамот, что нужно готовить документы к эвакуации. Мы отправились домой. Дома меня ожидал страшнейший скандал. И отец, и мать накинулись на меня. Дескать, не то время, чтобы свободно разгуливать по городу. И как будто бы сразу же завыли сирены и из громкоговорителя понеслось: «Воздушная тревога! Просим покинуть помещения и укрыться в надёжных местах». Я не помню, что стали делать бабушки, но отец повёл нас с матерью к восточной стороне Троицкого собора. Там была ниша с окном. Он нам сказал, чтобы мы стояли в этой нише, а сам пошёл смотреть, откуда полетят немецкие самолёты. В этом месте постоянно был какой-то сквозняк, было холодно. У матери сдали нервы, она рыдала. Мы довольно долго стояли, но самолёты не появлялись. Я совсем замёрзла, и тогда отец повёл нас в парк. В парке на траве уже разлеглись все жители двора. Все лежали и смотрели на небо. Отец ходил и смотрел, пытался нас утешить, что это, наверное, учебная тревога (до войны учебные тревоги были часто). Но вот послышались какие-то разрывы, и совсем близко от отца просвистел осколок. Стало ясно, что тревога самая настоящая. Но скоро последовал отбой, и мы вернулись в дом. Отцу сразу же пришла идея: нам надо уехать в Верхний Мост. «Туда, — сказал отец, — никакая война не дойдёт». Знал бы он, что туда-то война придёт на несколько дней раньше, чем в Псков. Решено было, что мы с матерью и Тамарой, моей двоюродной сестрой, идём на автовокзал и едем до Карамышева. Далее должны идти пешком. Почему-то о бабушках никто не подумал. Они оставались в Пскове на волю Божью. Сейчас, по прошествии многих лет, это мне кажется странным и бесчловечным. Их просто бросили. Правда, оставалась тётя Нюша, сестра моего отца, которая вместе с тётей Маней перебралась к нам в Кремль. Трамваи не ходили, пошли мы на автовокзал пешком. Тогда и автовокзала не было, какое-то строение, откуда отходили автобусы.

 

В автобус до Карамышева набилось столько людей, что даже стоять приходилось с трудом. Мы с матерью и Тамарой влезли в автобус, и он, наконец, тронулся, оставляя отца стоять на тротуаре. Тогда нам и в голову не приходило, что расстаёмся мы на целые три долгих и страшных года. Автобус покинул Псков и покатил по пыльной дороге. Матери стало плохо. Она не переносила езды в автобусах, машинах. Кто-то уступил ей место на переднем сидении. Её начало рвать. На счастье, с собой оказалась простыня, она уткнулась в неё, так и ехала всю дорогу. Мы с Тамарой еле держались на ногах. Со всех сторон на нас давили. Отовсюду нависали какие-то мешки и корзины. На остановках людей набивалось всё больше. Уже никто никаких билетов не брал. Водитель подбирал всех, кто стоял на остановках. Причём было уже вечернее время. И вот с большим трудом добрались до Карамышева, немного посидели на станции, а потом пустились в путь. Мать набила какими-то вещами парусиновый саквояж, попыталась нести его за ручку, но одной было тяжело. Снизу у саквояжа были какие-то петли из ремешков. Мать привязала к ним пояс от платья. Получилась вторая ручка уже снизу. И вот Тамара взялась за эту ручку, мать за другую, и они вдвоём понесли саквояж. Временами я сменяла кого-то из них. Конечно, шли мы очень медленно. Мать, привыкшая носить туфли на высоких каблуках, еле ковыляла по сельской дороге. Другой обуви у неё не было. Я шла в сандалиях (до войны все дети ходили в сандалиях, это была очень лёгкая и удобная обувь), у Тамары на ногах были, кажется, парусиновые спортсменки. Дороги мы не знали, но отец говорил нам, чтобы мы шли через Быстрецово. Это довольно большой посёлок. Там в каком-то высоком качестве работал друг отца. Фамилию его я забыла. Отец говорил, что, наверное, мы сможем переночевать у этого друга, чтобы не идти ночью по незнакомой дороге. Садилось солнце, когда мы дошли до Быстрецова. Без труда нашли дом друга отца. В доме оказалась то ли мать, то ли тёща, чопорная старуха с претензиями. Дом был огромный — несколько комнат, терраса, огромный сад с креслом-качалкой. Когда мы объяснили, кто мы такие, старуха пустила нас в дом, сказала, что её домашние будут позже. Тамара уселась в кресло-качалку. Я и мать сели на стулья. Когда мать намекнула, что дальше у неё нет сил идти, старуха сказала, что ночевать у них негде. Таким образом мы вытряхнулись на улицу и зашагали дальше. Конечно, ночи в Псковской области не очень тёмные в это время, всё равно идти было тяжело. Мы медленно брели по дороге, пока не дошли до какой-то деревушки. В некоторых окнах горел свет. Мать сказала, что дальше не пойдёт, и постучала в дверь. Открыла женщина средних лет. Мать спросила, не пустят ли они переночевать. Женщина очень вежливо пропустила нас в избу — а комната-то была всего одна — и стала стелить нам на полу. Сказала, чтобы мы спали и не обращали на них внимания. Что они с мужем всю ночь спать не будут, так как мужу завтра рано уходить на фронт, сыну тоже, но сына не было дома. Он прощался со своей девушкой, а утром вместе с отцом уходил на фронт.

Утром, когда солнце ещё не поднялось, мы встали. Мать пыталась сунуть женщине какие-то деньги, но та не взяла. Сказала, что деньги нам ещё могут пригодиться. У стола сидел сын, совсем ещё молодой парнишка, и отец, завтракали. Хозяйка нам налила молока с хлебом. У матери оказался очень симпатичный блокнотик и какой-то подарочный карандаш. Она отдала их парню, чему он обрадовался. Мы распрощались с гостеприимными хозяевами и вышли на дорогу. Далее наш путь лежал в Назимово. Это тогда считалось полпути от Пскова до Верхнего Моста. Из деревни на фронт в этот день уходили все призывного возраста мужчины, ждали приезда машин. И вот, когда мы уже вышли за деревню, из деревни послышался дикий вой. Выли женщины. Мы уходили от деревни, вой становился тише. Именно не плач, а вой. Так выли русские женщины, возможно, навсегда прощаясь со своими близкими. Шли мы довольно долго. Мать пыталась идти босиком, но не смогла. Асфальта тогда ещё не было, а на грунтовой дороге в ноги впивались мельчайшие камешки.

Что-то перед вечером мы, наконец, добрались до Верхнего Моста. Я не помню, чего мы ели дорогой, кажется, ничего. Ключ от нашего дома мы взяли у тёти Дуни, двоюродной сестры моего отца. До войны бабушка сдавала дом под ветеринарный пункт (одну половину на втором этаже) и под медицинский пункт другую половину. Первый этаж был закрыт, и окна заколочены. Мы устроились в комнате, где был медпункт. Мать улеглась на медицинской кушетке, а мы с Тамарой на полу. Никаких подушек и одеял не было. Утром пошли к Юхиным, это были родные тёти Мани, вдовы брата отца и матери Тамары и Валентина. Её брат дядя Саня с женой, тоже тётей Маней, её мать — бабушка Дарушка, их сын Сергей, старше меня на год. Второй сын Коля в первый день войны был мобилизован на рытьё окопов под Ленинград. Он бесследно исчез куда-то. У них жил Валентин, брат Тамары.

 

На следующий день мать сказала, что ей нужно возвращаться в Псков, так как она военнообязанная, но у нёё была нерабочая группа инвалидности — сильно болели и распухали ноги — следствие перенесённого осенью 1940 года брюшного тифа. Несмотря на это, мать через пару дней ушла в Псков с Катей Савиной из деревни Демиденки. Мы остались вдвоём с Тамарой в бабушкином доме. Мать оставила нам какие-то деньги, что-то рублей триста. Возможно, мы эти деньги отдали Юхиным, так как каждый день завтракали и обедали у них. Тётя Маня Юхина пекла хлеб в колхозе на всю деревню. Хлеб был в форме и очень вкусный. У неё был запас колхозной муки. Так что был хлеб, было молоко от их коровы, это был завтрак. На обед варились щи, причём довольно жирные. Правда, мяса в них я не видела. Ставилась на стол большая деревянная миска, и мы все из неё ели. А было нас семь человек. Да, совсем забыла, что на второй день после нашего прихода нас пригласили в гости Раевские. Раевский Алексей Яковлевич был другом моего отца. Отец жил и учился в Москве, но на лето приезжал в гости к своим родителям. С Лешей Раевским отец был одного возраста, были общие интересы. И отец, и Алексей Яковлевич хорошо пели, отец играл на гитаре. Алексей Яковлевич до войны, да и после, преподавал в местной школе. Его жена Наталья Ильинична преподавала в школе немецкий язык. У них было четверо детей. Старший сын Коля организовал в Верхнем Мосту КИМ (коммунистический интернационал молодёжи). Наверное, это было в 30-е годы, ему тогда было что-то 15 лет, но вскоре он умер от туберкулёза. Дочь Вера была года на три старше меня. Это была русская красавица, прекрасно сложена, выше среднего роста, вздёрнутый слегка носик, голубые глаза и роскошные крупными локонами русые волосы. Георгий (Юра) был на три года моложе меня, а за год-полтора до войны появился ещё один ребёнок — Коленька. Так вот, мы были у них в гостях. У них уже обстановка не напоминала деревенскую, было всё по-городскому. Из одной миски они не ели. Угощали нас вкуснейшей рыбой, запечённой в листьях в русской печке. Алексей Яковлевич был заядлым рыболовом и целые дни проводил на речке. Какое ещё было угощение — не помню. С Верой я сразу же подружилась, и эта дружба продолжалась до самой Вериной смерти, но об этом дальше.

 

Итак, мать ушла в Псков, мы с Тамарой остались одни. Считаю, это было довольно легкомысленно со стороны матери. Была война, могло случиться всякое. Фактически я была брошена у чужих людей, вдали от родных, мне 12 лет. Почта ещё работала исправно и быстро, так как за эти три дня мать успела получить от отца открытку уже на Верхний Мост. Он писал, что прибыл на место назначения, но куда — писать было нельзя. Сожалел, что не взял с собой кружку и ложку. Советовал нам отдыхать. Открытка эта сохранилась, а, возможно, её получила уже я, так как мать ушла на третий день.

В деревне пока было тихо. Правда, иногда летали самолёты и происходили воздушные бои. Мы на эти бои смотрели, лёжа на горячем песке на берегу Черёхи, так как все дни проводили на речке. Однажды нас позвал в школу учитель русского языка и литературы Алексей Петрович Дубровский, показал нам немецкую листовку, которую нашёл на поле Юрка Раевский, послал нас искать листовки. Мы ходили по полям, но листовок больше никто не нашёл. Так прошло что-то ещё дня два-три. Потянулись отставшие от своих частей солдаты. Уставшие, голодные, пытались догонять своих. Часто садились у обочин дороги, раскручивали обмотки и перевязывали стёртые до крови ноги.

Стояли очень жаркие дни, стало очень пыльно. Вдруг коммунисты объявили, что немцы наступают и нужно покидать деревню, ехать в сторону Валдая. Выехали днём на двух подводах, подвода Юхиных и Глазковых. Григорий Глазков был коммунистом, дядя Саня Юхин не был. Да ещё одна подвода из Егорьевщины — коммунист Филатов с семьёй. За каждой подводой привязана корова. На первой подводе ехали Глазковы, тётя Дуня Глазкова сидела на телеге с грудной Катюшкой на руках. Мы все шли за подводами. С нами шли коммунисты Дубровский, Ванька Завьялов — матрос, который делал на деревне революцию в 1917 году, начал с того, что поломал все кресты на кладбище, потом раскулачивал. На второй подводе ехали Юхины и Макаровский Толя, он был совсем маленьким, Валя и Тётя Клава шли за телегой. На телеге сидела Ася Семёнова, сестра Дубровского, с маленьким Юрой. Толя, другой её сын, шагал за подводой. Когда стало уже темнеть, мы доехали до Сокирина, это всего 7 километров от Верхнего Моста. Появилась тётя Маня, Тамарина и Валентина мать, и сказала, что моя мать тоже идёт. Моя мать в Пскове устроилась в госпиталь, проработала там около недели, и когда госпиталь стал эвакуироваться, ей дали отпуск на пару дней, чтобы она пошла за мной. И вот мать пришла еле живая. Преодолеть на больных ногах за один день расстояние от Пскова до Сокирина было нелегко. Пришла в своих выходных лаковых туфлях, буквально повалилась в канаву, сняла туфли и зашвырнула их подальше. Достала какие-то спортсменки парусиновые.

Мы все расположились на краю деревни в кустах. Было страшно холодно. Мать достала откуда-то чёрный наматрасник, они с тётей Маней его разодрали по швам, и мы с Тамарой накинули его на плечи, чуть-чуть передохнули и поехали дальше уже в темноте. Мы с Тамарой так и шли, укрывшись наматрасником. С рассветом остановились в кустах. Ехать было нельзя: стали летать на небольшой высоте немецкие самолёты и расстреливать всё живое. Весь день мы так и просидели в кустах. Недалеко от нас начался воздушный бой. Два немецких самолёта нападали на наш истребитель. Поднялась страшная пальба. Вдруг наш истребитель загорелся и пошёл вниз. С парашютом выпрыгнул лётчик и стал медленно спускаться, но немецкий самолёт начал кружить и стрелять из пулемёта. Лётчик спускался уже мёртвым. Самолёты улетели. У нас с собой был хлеб. Хозяйки доили коров. Кто хотел, пил молоко. Остальное выливали прямо в канаву. Когда стало смеркаться, мы снова двинулись в путь. Мать сказала, что она найдёт свой госпиталь, так как он уже эвакуировался из Пскова. Светила огромная красная луна, было снова холодно. О чём мы думали, когда уезжали из Пскова, не взяв с собой ни одной тёплой вещи? Вдруг мы заметили, что дорогу переползают какие-то люди. У Филатова было ружьё. Он приказал нам остановиться и с ружьём пошёл на разведку. Оказалось, это брошенное стадо овец. Мы их погнали впереди повозок. И вот среди ночи приехали в какую-то деревню. Деревня оказалась пустой, дома открыты и ни души. Потом из одного дома вышла старушка и сказала: «Куда вы приехали? У нас уже немцы». Жители деревни скрывались в лесу. Мы разместились в пустых избах и решили подождать утра. Утром мужики зарезали одну из овец, наварили мяса, мы наелись и поехали обратно. Деревня эта называлась Макеево. Коммунисты Дубровский, Завьялов и Григорий Глазков попрощались с нами, сказали, что будут пробираться к своим. Тётя Маня стала уговаривать Гришку остаться. Тётя Дуня, его жена, кричала и плакала. Она оставалась одна с тремя малолетними детьми. Тётя Маня говорила: «Ну, эти (она показывала на Дубровского и Завьялова) хоть на мужиков похожи, а ты надень короткие штанишки — и за ребёнка сойдёшь». Они ушли втроём, из коммунистов остался Филатов. Он был больным, горбатым, косым, и, конечно, ему трудно было идти. Забегаю вперёд — когда в Верхнем Мосту стоял немецкий гарнизон, кто-то донёс, что в Егорьевщине живёт коммунист Филатов. Его вызвали в комендатуру. Как кто-то рассказывал, немцы, когда его увидели, начали смеяться и сказали, что с такими коммунистами они воевать не хотят. Потом поддали ему ногой под зад и сказали, чтобы он убирался, а сами долго хохотали. Так и жил Филатов в Егорьевщине до самой смерти.

 

Поехали мы уже другим путём, по какой-то узенькой просёлочной дороге через лес. Когда выехали на Марихину Пожню, то увидели упавший накануне самолёт. Немного обгорел хвост, но самолёт был цел. Сергей с Валькой мгновенно кинулись к самолёту. Мы с Тамарой тоже подошли. Было как-то не по себе: только вчера видели самолёт летящим, а теперь он лежал на брюхе. Потом, говорили местные, когда самолёт сел, из него вылез лётчик и ушёл в лес. В самолёте, видимо, было два человека. Один погиб, а другому удалось посадить самолёт. Сергей с Валькой залезли внутрь и вытащили пулемёт. Хотели его взять с собой, но тётя Маня не разрешила. Что-то к середине дня подъехали к Верхнемостскому броду. Так как стояла страшная жара, да ещё такой длинный путь, все как по команде плюхнулись в воду прямо в одежде. Туда мы ехали двое суток, обратно ровно половину.

Когда приехали в Верхний Мост, всех ждало расстройство. Те, кто оставался, разграбили магазин. Девчонки сидели, увешанные бусами и брошками. Мужики растащили всё, что могли. Павел Пекин прикатил домой целую металлическую бочку керосина. Потом только у них горела настоящая керосиновая лампа. Они делились и с другими, но керосина давали немного. У всех были сделаны такие светильники: небольшой пузырёк от лекарства, в него вставлялся фитиль. Свет был слабее, чем от свечи, но свечей совсем не было. Позже приходилось сидеть и с лучиной. Дядя Яша Сухов, местный кузнец, выковал так называемые светцы, в которые вставлялась лучина. Внизу ставился таз с водой, куда падала зола. Глаза нещадно щипало, текли слёзы, но с лучиной иногда даже были супрядки, так как было довольно светло. Дядя Лёша Кожемяков (об этом потом рассказывали, как анекдот), двоюродный брат отца и глава многочисленного семейства, притащил домой мешок, думая, что с вермишелью. «Дунька, — говорит жене, — заваривай ирмишель!» Тётя Дуня развязывает мешок и в крик: «Дурак! Что ты притащил? Это же сапожные гвозди». Сапожные гвозди были тогда деревянными. Потом эти гвозди очень даже пригодились. Ведь обувь тоже надо было чинить. Вся округа пользовалась.

Была разграблена библиотека, школа, сельсовет. В основном брали мебель. В школьной библиотеке на полу была целая куча книг. Книги никто не брал. Я залезла на эту кучу и выбрала две книги: «Волшебник изумрудного города» и «Алёнушкины сказки». Остановились мы у Юхиных. В деревне стояла какая-то жуткая тишина. Никакой войной не пахло. Я вышла на дорогу и впервые увидела немцев. Они ехали со стороны Ефременок на мотоциклах с колясками. Грязные, пыльные, в такую жару в полном обмундировании. На обочине стоял дядя Миша Булкин, колхозник, в красной футболке. Немцы стали показывать на него пальцами и кричать: «Коммунист!». Дядя Миша отрицательно мотал головой. Выскочила мать, схватила меня за руку и утащила в избу, сказала, чтобы я переоделась. На мне было красное платье в белый горошек. Да у меня всего было два платья, красное в горошек и белое цветочками. Остальное всё было в Пскове.

Немцы проехали мимо, в деревне не останавливались, проехали дорогой на Быково. Странно, что никакого страха не было. Было скорее любопытство. Было странно, что в такую жару немцы были в суконной форме, в пилотках, только что не в шинелях. Шинели в скрученном виде висели за спиной. Они проехали на нескольких мотоциклах, и снова всё стихло.

Начиналась новая жизнь, жизнь в трёхлетнем плену. На второй день от Быково приполз немецкий танк, остановился на въезде в деревню. Наталья Ильинична Раевская вышла с толстенным словарём к вылезшим из танка двум немцам. О чём-то с ними говорила при помощи словаря. Мы, ребята, тоже подошли, посмотрели. Оказалось, что немцы просто заблудились. Потом они залезли в танк, развернулись и уехали обратно.

 

И опять потекла обычная жизнь. Уже не было ни немцев, ни наших. Жители занимались своими делами, как будто ничего не произошло. Мы находились в каком-то подвешенном состоянии. Где-то были бабушки, мы даже не знали, в Пскове ли они. Псков был ещё у наших, ползли разные слухи. Был факт — от немцев нам удрать не удалось, к нашим мы уже не могли уйти через фронт. В Верхнем Мосту у нас ничего не было, кроме дома. Деньги уже не ходили. Приходилось быть на иждивении у Юхиных, а мы им были совсем чужими. Угнетала неопределённость. Слухи были разные. Вдруг кто-то сказал, что в Славковском бору был сильный бой, там лежат много убитых наших солдат (немцы своих сразу же убирали и где-то хоронили). Сергей с Валентином сбежали из дома и отправились в Славковский бор. Там были не только мёртвые солдаты, но и множество всякого оружия. Валька взял винтовку, стволом направил в землю и выстрелил. Винтовка разорвалась. Валентин сильно ранил себя в шею. Сергей разорвал свою рубашку и как мог перевязал рану. Валька идти не мог. Сергей побежал в деревню Мигуново, там всё рассказал. Кто-то подъехал на телеге. Вальку положили и привезли домой. На счастье, всё обошлось. Правда, он потерял много крови, но рана зажила, хотя до самой смерти у Валентина был рубец на шее. Больше никто уже из ребят в Славковский бор не ходил.

Потекли однообразные дни, немцев больше не было. Мы проводили все дни на реке. И вот сказали, что немцы заняли Псков. Мать и тётя Маня решили туда идти, ведь мы всё равно были в оккупации, здесь у нас ничего не было, даже вся одежда осталась в Пскове. Кроме того, и это основное, там остались бабушки и тётя Нюша. И вот мы вчетвером: мать, тётя Маня и мы с Тамарой отправились в Псков. Даты я уже не помню, но это было в начале июля. Вышли мы до восхода солнца и поплелись налегке по пыльной дороге. Стояла сухая и жаркая погода. Дорога покрылась пылью по самую щиколотку. И вот, только мы подошли к большаку Порхов — Остров, как начало всходить солнце. Часов ни у кого не было, видимо, что-то около пяти часов. Преодолеть нужно было 55 километров. Это прямая дорога через Клин (название леса) на Назимово и далее. Это самая короткая дорога. Сейчас по ней никто не ездит и не ходит. Дорога заросла. И вот мы шли под палящим солнцем целый день, и хотя сандалии были удобные, но что-то на полдороги у меня образовались кровяные мозоли. Очень больно было идти, но я молча шла.

Солнце стало клониться к закату, когда мы подошли к реке Черёхе, был брод через реку. На берегу скопилось много телег, лошадей, людей. Они почему-то не переправлялись через реку. Все расположились на берегу. Мы, пыльные, усталые, в чём были плюхнулись в воду. Воды было по пояс. Нам сказали, чтобы мы торопились, если хотим идти в город, так как скоро начнётся комендантский час. Мать никак не могли вытащить из воды, она всё купалась и купалась. Тётя Маня стала кричать на неё, торопить. Наконец она вылезла, мы вышли на другой берег и пошли к городу. По дороге стали встречаться немцы, но ни они на нас, ни мы на них не обращали внимания.

Город местами ещё дымился, местами были разрушены дома. Но всё-таки всё было знакомым. Когда приходится где-то слышать или читать о том, что немцы превратили Псков в руины, остаётся только удивляться этому вранью. Город пострадал от немцев очень мало. В самом начале войны немцы бомбили Псков. От их бомб пострадало несколько домов, но довольно немного. Многие дома были взорваны нашими при отступлении. Был взорван Ольгинский мост. Немецкой бомбой была разбита церковь на перекрёстке улицы Леона Поземского и улицы Труда. Там до войны был какой-то склад. Бомба угодила в храм, когда шло разграбление этого склада. Говорят, что среди руин лежала убитая еврейка, которая обнимала рулон материи. Был разрушен дом в Рыбниках, где жили Лубковы, которые в 1937 году переехали туда в крошечную комнатушку. Позже выяснилось, что их отец был репрессирован и сослан. Их из хороших условий переселили в Рыбники. Также бомбой была разрушена стена в доме, где жили наши тётя Маня и тётя Нюша. Был разрушен дом, где жил Игорь Дремяцкий. Несколько домов были сожжены нашими. Говорили так: «Будем жечь, чтобы не осталось немцам». Наша тётя Нюша застала Илью Бодрова, нашего кремлёвского коммуниста, когда он поджигал деревянную лестницу в двухэтажном доме, в котором сам жил. Тётя Нюша налетела на него, как фурия, измордовала и погасила огонь, сказав при этом, что он дурак, что где он будет жить, когда наши вернутся?

 

Итак, Псков пострадал частично от немецких бомбёжек, частично своими были сожжены и взорваны дома. Но их было не так уж много. Мародёрство было безграничным. Разграбили свои же жители всё, что могли. Грабёж в квартирах, откуда эвакуировались люди, очень скоро был приостановлен. Успели вынести только одежду и мелкие вещи. Мебель осталась, была описана. Когда кто-то занимал квартиру, вывозилась на общегородской склад. Был сожжён дом на Пушкинской улице, где жил мой дядя Шура с семьёй. Стены сохранились полностью. Выгорела только внутренняя часть. Лежали обгоревшие кровати, в частности, моя бывшая кроватка, старинная беленькая, которую мы подарили маленькому Жене. А мне тогда купили взрослую кровать с металлическими никелированными шарами. Как я помню, дом Красной Армии в начале войны не был разрушен. Женя же Беляев утверждал, что был разрушен. Откуда же тогда Беляевы носили книги, даже на носилках? Я помню, что в доме был страшный разгром, всё валялось. Книги были свалены как попало. Я хотела пойти по книгам, но мать мне запретила. Потом в этом доме было открыто «Солдатен кино». А вот в конце войны, когда Псков был взят нашими, вместо этого дома была груда кирпича.

Мы стали подходить к Кремлю, Тамара забежала вперёд и закричала: «Кто-то в доме есть, окна заткнуты подушками». Мы пришли к себе в дом. Бабушки были дома, тётя Нюша тоже. Когда пережили момент радости, они нам стали рассказывать, как они перед приходом немцев убежали из города, где-то спрятались. А бабушка Маня вообще ушла и заблудилась, попала в какой-то бой, лежала за брёвнами, а рядом с ней убило нашего солдата. Она вернулась домой в этот же день, что и мы, но немного раньше. Отсутствовала три дня, где-то блуждала голодная. Многие стёкла в окнах были выбиты, когда взрывали Ольгинский мост. Мост взорвали наши, когда покидали город. Но на другой стороне осталось подразделение наших солдат, которые не успели перейти мост. Солдаты прыгали в реку, плыли, хватали друг друга и тонули.

 

Я вышла во двор, сразу же увидела Олечину. Он сидел на крыльце четвёртого дома. Оказалось, что из всех кремлёвских ребят осталась только половина: Беляевы, Леля Косова, Леля Вислянская. К тёте Нюре Косовой, что жила в мансарде нашего дома, приехала сестра тётя Шура из Прибалтики с тремя детьми: Надей, Ниной и маленьким мальчиком Валерой. Вот и вся наша команда. Все остальные уехали куда-то. Да, осталась ещё Талька Шелкова. У нас был мешок сухарей, который был принесён для кур. Тётя Нюша работала в хлебном магазине до войны продавцом. Хлеб продавали строго на вес с довесками. После окончания работы всегда оставались какие-то крошки и довески. Тётя Нюша это приносила — всё равно до следующего дня всё засохло бы. И вот эти сухари нас спасли на первых порах. Были ещё куры, которых пришлось зарезать. Жили мы всей коммуной: бабушки, я, мать, тётя Нюша, тётя Маня и Тамара. Сухари размачивали и ели вместе с крошками. Появилась барахолка, на которой тётя Нюша продавала какие-то тряпки, вернее, выменивала на эти тряпки какие-то продукты, так как в Псков на эту барахолку потянулись подгородские бывшие колхозники, а теперь крестьяне. Колхозы сразу же были уничтожены, земли поделены, скот тоже. Началась борьба за выживание. Дом на Октябрьской улице, где до войны жили тётя Маня с детьми и тётя Нюша, разбомбили. Причём разбомбили очень оригинально. Обрушилась передняя стена, а квартира была цела и смотрелась, как сцена театра. Стояла вся мебель. Туда можно было зайти с парадной, так что тётя Маня и тётя Нюша всё своё барахло оттуда забрали.

До войны в подвалах нашего и двухэтажного дома заготовляли для городских магазинов овощи. Оттуда их зимой постепенно забирали и отвозили в магазины. В нашем подвале хранили в основном картошку. В подвале двухэтажного дома (подвал был там большой и хороший) хранили бочки с солёными огурцами, грибами, клюквой. Там стояли огромные чаны с квашеной капустой, причём чаны привозили на машине, спускали вниз и в разобранном виде опускали в подвал. Там снова собирали. Часто чаны оставались во дворе и на ночь. Бывали случаи, когда мы в них катались. Помню такой случай: наши мальчишки как-то перевернули чан набок, развернули его так, чтобы он покатился под горку в парк. Для этого открыли ворота. Заводилами, как всегда, были Юрка Иванов и Вовка Богданов. Мы все залезли в чан, а он был огромным. Вовка сказал, чтобы мы, как белки в колесе, переступали по стенке. И вот чан покатился. Вовка был за рулевого. Чан разогнался со страшной скоростью. Некоторые попадали, перестав быть «белками». Получилась какая-то куча-мала. Вдруг чан ударился о дуб, который рос у главной аллеи, и со страшным треском остановился. Мы все выскочили оттуда. Никто не пострадал. Был ещё такой случай: кто-то из ребят разбил бочку с солеными огурцами, которую оставили во дворе на ночь. И вот началась война огурцами. Помню, кто-то из ребят засел в сортире Востоковых, а по нему лупили огурцами. Хулиганство, конечно. Так вот, когда мы оказались в Пскове в июле, немцев в Кремле не было. Многие семьи уехали. А те, что остались, начали ощущать недостаток продуктов. Никто нигде не работал. Что-то нужно было есть. Наша тётя Маня оказалась находчивее других. Предложила вскрыть подвалы — не осталось ли там чего-нибудь. Вскрыли наш подвал. Он оказался пустым. Всю картошку за зиму выбрали. В подвале Востоковых оказалась нераскрытая бочка солёных грибов. Их поделили на всех. Это были грибы, похожие на маслята. Но бочка была небольшая, так что всем досталось не много. Оказался в подвале целый чан квашеной капусты. Капуста очень хорошо сохранилась. Тут же тётя Маня надела высокие охотничьи сапоги, что оказались там же, в подвале, залезла в чан и, стоя прямо на капусте, стала накладывать эту капусту в вёдра, с которыми мы все подходили. Мы, ребята, просто набросились на эту капусту. Ели, пока не наелись. Наверное, не менее двух вёдер принесли домой. И пошло тут капустное меню. Щи кислые (конечно, без мяса), капуста тушёная и так далее. К вечеру все жильцы дома запаслись капустой. В городе об этом стало известно. Потянулся народ с вёдрами из города. У нас с Лелькой Косовой и Олечиной родился план первого бизнеса. Мы выгребли ведро капусты и на следующее утро пошли на рынок торговать. Лелька, ей было тогда 11 лет, как заправский продавец, стояла за столом в рядах на рынке. Меркой служила эмалированная мисочка. В капусту воткнули вилку, капусту можно было пробовать. Лелька торговала, я вела расчёт. Принимала деньги и давала сдачу. Олечина просто стоял рядом и нас охранял. Деньги ходили наши советские и немецкие оккупационные марки. Был какой-то эквивалент, уже не помню. Капусту покупали. Подошёл немец, стал жрать нашу капусту, нажрался и ушёл, не заплатив ни копейки. К полудню мы капусту продали. Деньги разделили на троих. Не помню, сколько получилось, но я эти деньги отдала матери. На следующий день уже всю капусту из чана растащили. Днём тётя Нюша ходила на барахолку и выменивала продукты на какие-то вещи. С продуктами становилось всё хуже. Мать пошла искать работу. Ей повезло. Её взяли акушеркой в городской родильный дом. Это был июль, наверное, конец июля. Женщины ещё рожали. Ей дали какую-то небольшую зарплату немецкими марками. Но самое главное, давали небольшую буханку немецкого хлеба. Это был хлеб серого цвета. Говорили, что он в основном из опилок. Но нам он очень нравился, так как другого не было. Эту буханочку делили на всех к обеду. Если то, что мы ели, можно было назвать обедом.

Вспомнили про Дмитриев чулан: а вдруг там окажется что-нибудь съестное? Собрались всем домом, вскрыли чулан, но продуктов там оказалось две вяленые рыбины, кажется, лещи, и кусок шпика, уже пожелтевшего. Не помню, кому достались рыбины, но шпик поделили по количеству людей. Досталось по маленькому кусочку. Но уже можно было щи кислые варить со шпиком. В чулане у Дмитриевых стояли Нинины санки. Я их попросила дать мне на время, пока не вернётся Нина. Мои санки в прошлую зиму совсем сломались. Так у меня оказались Нинины санки. Магазины в Пскове были все разграблены. Растащили всё, что имело хоть какую-нибудь ценность. В доме на Октябрьской, где до войны жили тётя Маня и тётя Нюша, была аптека. Она была разграблена, но когда мы с матерью зашли туда, то там оказалось разбросано прямо на полу много упаковок всяких лекарств. Акрихин был рассыпан прямо по полу. Мать стала собирать нужные лекарства и класть в сумку. Потом нас эти лекарства, по существу, кормили. На нижней полке в стеклянном шкафу стояли несколько бутылок гематогена, чему мамаша очень обрадовалась. Мы эти бутылки взяли. Потом мать заставляла меня каждый день по столовой ложке пить этот гематоген. Таким образом, мы запаслись лекарствами, как будто предчувствовали, что мамаша будет на протяжении всей войны оказывать медицинскую помощь частным образом. Бабушка Маня где-то раздобыла целый узелок спичек. Это тоже была большая удача. А потом тётя Нюша принесла из мастерской, которая была над «Тёмными воротами», несколько пар спортсменок. Синих, тряпичных, на резиновой подошве. Мы с Тамарой их моментально износили до дыр, а бабушки оставили их на смерть, в них их и похоронили. Потом мы узнали, что где-то в Запсковье есть склад с солью. Мы пошли туда. Это оказался большой амбар. Соль заполняла его почти до крыши. Соль была серая и слежавшаяся. Там копошились люди, отковыривали эту соль и наполняли ёмкости. По этой соли ходили, кругом валялись всякие железки, чем можно было ковырять соль. У нас с матерью были железки, чем можно было ковырять соль, были с собой небольшие мешочки. Мы их наполнили солью и принесли домой. Потом мы ходили туда ещё раза три. В результате у нас оказалось, наверное, больше пуда соли, что нас тоже иногда выручало.

Вот так и текла наша жизнь в оккупированном Пскове. В Кремль немцы заходили редко. Иногда приходили к тёте Нюре Косовой, которая брала стирать у них бельё. Расплачивались они в основном хлебом, иногда другими продуктами. Тётя Нюра представляла свою дочь Лелю немцам, говорила: «А это мой киндрик». Иногда приходили немцы к Флоре. Это была очень симпатичная девушка. При немцах она стала очень хорошо и модно одеваться, делать модную причёску («под немецких куколок вы причёски делали…»). Блондинка с голубыми глазами. Жила она в Кремле не долго. Они переехали с матерью после того, как освободилась комната после умершего Нифонта, который окончательно спился. Одежда у Флоры появилась таким образом: на пароходе из Эстонии приехали в Псков беженцы — в основном семьи русских командиров, служивших в Эстонии. Они выгрузили свой багаж у пристани, это у самого Кремля. В это время началась страшная бомбёжка или обстрел. Все беженцы бросили свои чемоданы и разбежались кто куда. Когда всё стихло, Флора, Верка (наша соседка) и Катька-криворотая начали таскать чемоданы к себе домой. Приоделись, одним словом. Верка, которая до войны жила в страшной бедности, надевала шляпку, какое-нибудь модное платье и вместе с Катькой шли «шпацирить и кофе трынкать». Верка с семьёй переехала к нам незадолго до войны. Видимо, Дмитриевых уплотнили, отобрав у них одну комнату. Потом дверь из комнаты Дмитриевых в Веркину комнату заложили. Прорубили дверь из общей кухни. Верка с семьёй переехала. Комнатка была маленькая, длинная, с одним окном, которое выходило между домами. Поэтому солнца туда не проникало. У Верки был муж Яшка (я пишу «Верка», «Яшка», ибо никто их иначе не называл). Яшка был очень больным человеком, еле ходил, был очень худой, с землистым цветом лица. Он постоянно сидел в углу комнаты, во двор не выходил. У них было двое детей. Старший Женя лет 5-6 и маленький двухлетний Валя. Валя походил на прозрачного эльфа, бледный, с огромными голубыми глазами и беленькими волосами. Он совсем не ходил, мог только сидеть. Моя бабушка Маня сшила ему какую-то беленькую шапочку и выносила его на траву, стелила одеяло. Он сидел на солнце и перебирал резиновые игрушки. Вставать он даже не пытался. Работала одна Верка где-то. Бабушка немного Валю подкармливала. Когда мы вернулись летом из Верхнего Моста, Вали уже не было. Куда он делся, не знаю. Возможно, Верка отправила его в свою деревню. Если бы он умер, все бы знали. Старший сын Верки Женя ходил к немцам и просил хлеба: «Пан! Дай брод». Так просили многие дети в Пскове.

Из моих подруг в Кремле никого не осталось. Леля Косова как-то отделилась. Она стала часто ходить на рынок. Потом, как говорила тётя Нюша, она торговала на рынке варёным сахаром. Тётя Нюша тоже варила сахар и продавала на рынке. В это время я ближе сошлась с Люсей Ивановой. Они ещё до войны переехали куда-то к Гельдтовой бане, но Люся часто приходила в Кремль. Потом они переехали на улицу Карла Маркса. Это было близко от Кремля, и я к ней ходила часто. Уже позже я спросила Люсю, почему они уехали из Кремля, имея две хороших комнаты. На что Люся ответила, что Соколов, живший ниже этажом, написал на них донос о спекуляции сахаром. Был обыск, нашли 2 килограмма сахара. Донос не подтвердился, но оставаться в этом доме было противно.

По-прежнему приходили в Кремль братья Лубковы, хотя и жили уже не в Рыбниках. В Рыбниках их дом или разбомбили, или взорвали, лежала груда кирпича. И всё-таки мы в Кремле как-то сплотились. Остались Беляевы, к Косовым-Фёдоровым приехала сестра тёти Нюры тётя Шура с тремя детьми. Нина была моей ровесницей. Оставались Вислянские. Талька Шелкова сразу же откололась. Оказалось, что она очень хорошо владеет немецким языком. Стала приходить в Кремль с немцами и фотоаппаратом, которого мы у неё раньше не видели. В город мы старались не ходить. Любимым занятием стало подниматься по винтовой лестнице на Троицкий собор и сидеть там на крыше около центрального купола. Ходить по крыше было опасно. Никакого ограждения не было, можно было легко скатиться вниз. Если ходили по крыше, то держались за основания куполов. Однажды нас с Олечиной там закрыли. Дверь, выходившая на винтовую лестницу, находилась под клиросом. Видимо, сторож, уходя, запер эту дверь. Пришлось открыть какую-то дверь, выходящую на крышу парадного крыльца, но до крыши было довольно высоко. Олечина прыгнул вниз на крышу, а потом поймал меня. Мы спустились по покатой крыше, перебрались на крышу сторожки, а потом по обломкам крепостной стены спустились вниз. Нашли ещё себе занятие. После того, как капусту из чана в подвале всю забрали и чан стал пустым, на край чана была зацеплена железяка. Другой её конец был загнут так, чтобы можно было подтянуться, наступить на край ногой и влезть или вылезти из чана. Не помню, кого осенила такая мысль — сделать из чана некое убежище. Мы, наверное, полдня рвали траву и бросали в чан. Так мы заполнили его наполовину, стали туда прыгать, а потом сидели и рассказывали какие-нибудь истории. Предпочитали фантастику или что-нибудь страшное. Но потом почему-то перестали туда ходить. Вдруг вспомнили и пошли. Олечина прыгнул туда первым, обдав нас навозной жижей. Трава превратилась в силос. Мы все оказались забрызганными, уж не говоря об Олеге. Пошли отмываться на речку. На речку мы почти перестали ходить: там было много немцев, которые купались, играли на губных гармошках, пели «Фон дер казерне». Часто мы с Люсенькой Беляевой-Соловьёвой играли в маленьком садике, скрываясь в зарослях малины. Часто приходил Женька Беляев, садился рядом и читал. В Доме Красной Армии курочили библиотеку. Некоторые со двора ходили и приносили хорошие книги. Мать продолжала работать в роддоме. Приносила хлеба, но уже не буханку, как раньше, а буханку на три дня. Запасы наших сухарей кончались. Тряпки молниеносно таяли, да их и было не так-то много. Однажды мать пришла радостная. Сказала, что восстанавливают рынок (он частично сгорел), строят ворота. Позже оказалось, что строят виселицу.

 

На другой день вешали двух партизан, которые пытались взорвать Рижский мост. Нас погнали смотреть. В основном в Пскове орудовали полицаи из украинцев и эстонцы. Немцы не очень-то хотели пачкать руки. Полицаев оказалось много, они всегда перегибали палку. Я не видела, как вешали партизан. Закрыла глаза, чтобы не видеть. Мы, почти все кремлёвские ребята, были там, кроме Женьки Беляева, который смотрел с крыши собора. Потом я уже видела этих двух молодых ребят, которые висели несколько дней. Когда их вешали, один немец, сидевший на воротах, упал в обморок.

Вскоре после этого произошло другое событие: кто-то убил немецкого часового. По улицам Пскова на столбах были расклеены объявления, что за одного убитого немца будут уничтожены десять русских, если виновник не явится с повинной. Никто не явился. Тогда утром немцы пошли по какой-то улице (не помню названия) и взяли первых попавшихся десять человек, среди которых были пожилые люди. В этот же день на центральной площади были вкопаны десять столбов. К ним привязали задержанных и расстреляли. Было страшно ходить мимо. Их оставили на несколько дней. Чтобы пойти к Люсе, я, чтобы не идти мимо, обходила площадь через Рыбники, барахолку. Выходила к Гельдтовым баням, а к Люсе заходила сзади. Местный художник Ларионов, похожий на Пушкина, зарисовал все эти ужасы. После войны в краеведческом музее была его выставка.

Наши жители Кремля стали устраиваться куда-то на работу. Ведь надо было выживать. Куда-то устроилась тётя Нина Беляева. Работал землемером и дядя Володя, её муж. Его почему-то на фронт не взяли, хотя он был ровесник моего отца. Наверное, по зрению. Его брат дядя Шурик тоже был землемером. Он поехал в село и не вернулся. Кажется, его убили партизаны. Катька-криворотая, тётя Шура подрабатывали, гуляя с немцами. Тётя Настя Иванова, мать Люси, работала, как и до войны, в рыбном магазине. Юра продавал газеты в киоске.

Приехал в Псков и тенор Николай Печковский. Стал петь по русскому радио. Конечно, вины его не было, надо было жить и кормить мать. Мать моя была с ним знакома, вместе отдыхали до войны в санатории «Страховик» под Ленинградом. Встретив его в Пскове, мать узнала, как он попал в оккупацию. Он со своей женой-балериной жил до войны в Ленинграде, пел в опере, был непревзойдённый Герман. Пел прекрасно в «Паяцах» и вообще был одного уровня и известности с Лемешевым и Козловским. Когда началась война, его мать отдыхала в Эстонии. Он из Ленинграда бросился к ней и попал в оккупацию. После войны его выслали в Магадан, но когда Сталина не стало, ему разрешили вернуться в Ленинград, где он вскоре умер.

В Троицком соборе начались службы. Для православных служил благообразный старый батюшка в нижнем соборе. Мать заставляла меня ходить на службы. В верхнем соборе проводились службы для немцев, католическая и лютеранская. Мы, ребята, ходили на эти службы, смотрели, как немцы молились.

Помню ещё одно событие: в реку напротив основного нашего спуска грохнулся немецкий самолёт-стрекоза. Всплыли какие-то фанерные детали, а лётчика искали немецкие спасатели. Мы все глазели с обрыва. Леля Вислянская спустилась к реке и поплыла на место падения самолёта. Это была середина реки. Она подплыла к спасателям, поплавала вокруг и вернулась. Вообще, это была смелая девочка, я старалась брать её за эталон. У неё всегда всё красиво и ловко получалось. Она красиво плавала, ныряла, была хорошо сложена и красива. Плавать я красиво научилась, но вот другое — увы.

 

Кончался июль. Мать работала. Бабушки чем-то своим занимались, я тоже. И хотя компания наша заметно поредела, мы, кремлёвские, продолжали дружить, даже как-то крепче сомкнулись. Но вот пришла беда. Нас стали выгонять из Кремля. Дома понадобились священникам. Оставили только Шелковых, чья мамаша была регентом в Троицком соборе. Зачастил в Кремль городской глава Черепенькин. Он извлёк на свет старинный котелок и трость. Так и приходил этаким старым барином. До войны я занималась в ДПШ у его жены рукоделием.

Нас торопили с выездом. Тётя Нюша и тётя Маня нашли себе квартиру в самом центре — угол улицы Гоголя и Октябрьской. Прекрасные две комнаты, причём в квартире было три комнаты. Одну занимали какие-то жильцы, что до войны там жили. В квартире оставались какие-то вещи от старых жильцов. Порядок был такой: мебель вывозили куда-то на склад, а тряпки просто бросали. Там оказались приличные вещи. Всё это перешло к тёте Мане и Тамаре. Даже мне они подарили купальник тёмно-синий с зелёными полосами.

Мы с матерью пошли искать себе жильё. Просто заходили в дома и спрашивали, нет ли квартир, откуда жильцы эвакуировались. Наконец нашли две комнаты на первом этаже деревянного дома на Застенной улице. В квартире жила ещё одна старушка. До войны в этих комнатах жила семья из трёх человек: мать, отец и девочка моего возраста. Вещи все были на месте. Нужно было пойти в жилуправление и заявить, чтобы вещи вывезли, опись была уже составлена. Девочка, которая жила в этих комнатах, училась музыке. По всему, семья была интеллигентная. Правда, музыкального инструмента в квартире не было. Скорее всего, его вывезли ещё до составления описи. Мебель была хорошая. Не было никакой посуды и, конечно, одежды. Наверное, кто-то приложил к этому руки. Но старушка, что жила в квартире, держала её под замком. Я сделала вывод относительно инструмента, ибо в квартире на стене висел музик, то есть папка с нотами для начального обучения. С такими папками мы ходили в музыкальную школу. Эта папка в описи не значилась. Была она тёмно-зелёного цвета, ледериновая, с вытесненными на ней дубовыми листьями и желудями. Надпись была сделана золотом. Моя чёрная папка была куда скромнее. Когда мы с матерью уходили, я взяла эту папку, хотела дома просмотреть ноты. Конечно, я предупредила об этом старушку. Потом я бы принесла папку, тем более что мы собирались здесь жить.

Для начала мы с матерью взяли из дома вёдра и тряпки, пошли убирать квартиру. Вымыли окна, даже полы вымыли, хотя это можно было сделать после того, как вывезут мебель. До самого вечера мы всё скребли и мыли. Когда на следующий день мы пришли в квартиру, то оказалось, что её заняли немцы. Нашли для кого убирать и мыть! Нам дали очень короткий срок для выезда. Мать просто впала в панику. Не так-то много было оставленных квартир. Тогда она пошла в жилищное управление с просьбой, чтобы помогли. У них были сведения об оставленных квартирах. На счастье, начальником жилуправы оказался Хмелев, человек из Верхнего Моста. Поскольку я решила писать подробнее, насколько позволит мне память, то буду писать и о слухах, бытовавших в то время. О Хмелеве. Он задолго до войны жил или в Верхнем Мосту, или в одной из близлежащих деревень. Кажется, он работал в сельсовете. Ходили упорные слухи, что у него был роман с тётей Нюшей Пекиной. Это примерно в то время, когда родилась Зоя. Роман этот ко времени войны был забыт, но старики называли Зою «Хмелинкой». Позже Хмелев перебрался в Псков и работал в жилуправлении под началом моего отца. Поэтому он радушно принял мать и сказал, что семья Василия Петровича без жилья не останется, и сразу же дал ключи от двух больших смежных комнат, где до войны жил известный в городе врач Чернецкий. Мать его хорошо знала, даже знала его взрослого сына Игоря.

А папка с нотами той девочки так и осталась у меня. Тот дом разбомбили.

Квартира оказалась в деревянном двухэтажном доме на втором этаже. В квартире было ещё три комнаты. Две из них до войны занимала семья какого-то врача-еврея. Мать моя его знала. В тот момент там оставалась их домработница, пожилая русская женщина. Она сохранила квартиру и их добро. В третьей комнате жила интеллигентная дама Елена Ивановна Корсунская с девочкой Элей, которой было шесть лет. Дом находился во дворе между Некрасовской улицей и улицей Гоголя, так что его парадная выходила на Некрасовскую, а чёрный ход — на улицу Гоголя. Окна, теперь уже наших комнат, выходили на улицу Гоголя. В квартире была довольно большая кухня с окном. Из кухни вёл чёрный ход. Луфтклозет был во дворе. Удобство потрясающее, особенно когда среди ночи зимой приходилось спускаться со второго этажа и идти через весь двор.

И вот начался переезд. Мы с матерью ходили в новую квартиру. Вещи прежних хозяев уже вывезли. Нам в наследство остался стеклянный абажур светло-зелёного цвета с висюльками из бисера, старинный и великолепный фарфоровый бюст Моцарта в натуральную величину на цветочной подставке. Моцарт был им не нужен. Мы носили всякую мелочь, я в корзиночке, мать в заплечном мешке (рюкзака не было). Ходили по нескольку раз, складывали всё на пол. Матушка договорилась с дядей Яшей, у которого осталась лошадь. До войны он работал в конторе кинпроката, возил бобины с фильмами. Мой дядя Шура был директором Псковского кинопроката. Мать решила не перевозить пианино. Решила просто бросить, так как перевозить было тяжело, причём на телеге, но дядя Яша сказал, что если мать отдаст ему шкаф красного дерева с резным кокошником из роз, то он перевезёт и пианино. И вот я подхожу к улице К.Маркса. В корзине у меня всякая мелочь и несколько оставшихся сухариков. Навстречу эстонцы гонят наших военнопленных. Смотреть на них было просто страшно. Все оборванные, с тёмно-серыми лицами, похожи на скелетов. Они еле волочили ноги. Их гоняли на работу куда-то. Я достала сухарик и сунула в руку пленному. И что здесь произошло! Строй рассыпался, много рук потянулось ко мне. Я стала раздавать сухарики. В это время здоровенный эстонец огрел меня пару раз резиновым жгутом по спине. Я тогда была ещё совсем маленькая, худая. Удар был сильным и очень болезненным. Дома я ничего не сказала. К счастью, мать о сухарях не вспомнила, а я их успела раздать. Тогда мать ещё работала, и по кусочку хлеба мы имели, да и шмотки не все ещё были проданы. К этому времени тётя Нюша переехала на Октябрьскую и взяла с собой бабушку Олю, мою любимую бабушку. Тётя Маня с Тамарой переехали тоже на Октябрьскую напротив немецкой кирхи. Валентин оставался в Верхнем Мосту.

Переезжали почти все из Кремля. Беляевы подобрали квартиру тоже на Некрасовской улице, почти напротив тюрьмы. Косовы вместе с тётей Шурой и её детьми поселились в деревянном доме на Некрасовской, там уже жили Лубковы. Куда-то переехали и остальные. И удивительно, что мы все, ребята, более в Кремль не ходили. Было как-то обидно, что здесь родились, выросли, а нас запросто выгнали. С Люсей Ивановой я встречалась каждый день, чаще я к ней ходила. Жили мы теперь почти рядом. Без Олечины Беляева я тоже обойтись не могла, и жили мы тоже рядом. Юру Лубкова видела почти каждый день на колонке, куда приходили за водой. Иногда на колонке видела и Лелю Косову, но она стала как-то отдаляться.

С едой становилось всё хуже и хуже. Мать сократили, так как рожать перестали. Ведь у всех женщин, что могли рожать, мужья были на фронте. Тётя Маня пока тоже не работала. Как они с Тамарой жили, понять не могу. Матушка всё перебирала наше тряпьё и находила что-то для обмена, но она оказалась очень неприспособленной к такой жизни. Ходила она на барахолку и приносила не хлеб или овощи, а мёд. И вот мы, голодные, пили кипяток с мёдом. Вопил голодный кот Матрёнчик. Ему-то уж совсем нечего было дать. К ночи он уходил на охоту, но мышей что-то не было видно. Птиц тоже не стало. Видимо, подались на село.

Соседка наша Елена Ивановна работала где-то у немцев. У немцев работали тётя Нина Беляева и тётя Нюра Лубкова. Мать же сказала, что она скорее умрёт, чем пойдёт работать к немцам.

Участились ночные налёты. Теперь уже бомбили наши самолёты. Когда начинался налёт и летели трассирующие пули, всё освещая, мы бежали во двор, где была вырыта длинная траншея. Потом бегать надоело, а налёты стали уже каждый вечер с наступлением темноты. Мы уже оставались дома и смотрели в окно. Очень страшно выглядел Моцарт, он походил на покойника. Я просила мать вынести его куда-нибудь, на что мать отвечала: «Как можно? Ведь это Моцарт!». Бабушка Маня бегала по квартире с накрученными папильотками. Мать ей говорила: «Мама! Ну как вы можете в такое страшное время закручивать волосы?». На что она отвечала: «Любушка! Женщина всегда должна оставаться женщиной».

 

Иногда на следующий день после бомбёжки мы с Люсей ходили смотреть на разбомблённые дома. Помню, под разрушенным домом напротив «Дома специалистов», как говорили прохожие, засыпана еврейская семья. Никто не спешил их откопать. Тогда пять бомб упало по одной линии, разрушив дома. Правда, дома были небольшими.

Тётя Нюша устроилась работать на вокзал. Подметала платформу. За это получала немного денег и хлеба. Так что у них с бабушкой Олей всё-таки что-то было. У тёти Мани с Тамарой оказалась очень дружная квартира. Они жили коммуной, а вечером играли в дурака при свете коптилки, ведь электричества не было.

Не помню, где и как мы мылись. Хорошо помню, что в баню не ходили. Наверное, грели воду дровами, которые подбирали, где могли.

Как-то мать сварила какую-то бурду с капустой. Когда я стала есть, то в рот мне попал большой кусок бумаги. Когда я показала это матери, она стала смеяться. Оказывается, она сварила эту бурду с жирной бумагой, которую Корсунская выбросила в мусорное ведро. Бумага была из- под масла. Иногда выручали крестьяне, приезжавшие из Верхнего Моста, Егорьевщины или Ефременок. Они теперь приезжали обменять продукты на тряпки. Часто останавливались у нас, так как во дворе можно было поставить лошадь. Иногда они кое-что давали, а иногда мать променивала им какую-нибудь тряпку. Можно сказать, что по тем временам матушка до войны была модницей. У неё даже было манто из коричневого блестящего меха, что в то время было редкостью. В Кремле манто было только у неё одной. Был белоснежный цигейковый жакет, который она одела всего один раз зимой до войны. Манто тёте Нюше удалось продать за немецкие марки какому-то немцу, так что донашивала его какая-нибудь немецкая фрау. На вырученные марки мы некоторое время продержались.

Евреев в Пскове осталось много, их сразу же стали притеснять. Заставили носить оранжевые шестиконечные звёзды. Взяли всех на учёт. Из девчонок нашего класса третьей школы я видела Бусю Ашкинази. Когда мы ещё жили в Кремле, она приходила к «решёткам» полоскать бельё. Мы разговаривали с ней через Пскову с разных берегов. Она старалась звезду прикрыть рукой. Оставалась Белла Виноград, Лялька Ханукова. У тёти Мани окно выходило прямо в сторону фотографии Цилевича. Яшка Цилевич учился до войны в музыкальной школе, наверное, в последнем классе, был комсомольцем. Молодых парней забирали в лагеря. Там его и расстреляли. А потом громили фотографию, я это видела в окно от тёти Мани. К Тамаре я ходила часто, жили мы рядом. С неё во многом брала пример. От неё же заразилась чесоткой, которая тогда в Пскове была распространена, и Тамара ею болела. Но мать быстро приняла меры. Достала где-то серную мазь и всё быстро ликвидировала.

С Олечиной мы почти каждый день бегали к Пскове, по каким-то мосткам её переходили и бегали по руинам Гремячей башни. Немцев нам приходилось видеть не так уж часто, так как они на этот край заходили редко. Заключённые в тюрьме были, но их водили по другой улице.

Каждую субботу мы с матерью ходили в церковь. Служба была в нижнем храме Троицкого собора. Нижний храм отапливался, в верхнем было холодно. Старенький батюшка говорил о том, что церковь, как может, помогает военнопленным в Крестах, обращался к молящимся, просил принести в церковь какую-нибудь одежду. Кто может, конечно. Пленные были голые, босые и голодные, а было уже холодно. Немцы просто издевались над нашими пленными. Мать отобрала кое-что из нижнего белья отца. Я это отнесла. Вещи отца мы не продавали, как-то хотелось сберечь к его возвращению — верили в это.

Иногда, когда ходила в город, видела Юру Иванова. Он торговал русскими газетами в киоске. Все как-то устраивались, кроме матери. Однажды, это было что-нибудь в конце сентября, я вдруг услышала выстрелы на нашей улице. Потом выстрелы быстро прекратились. Я пошла в том направлении. У дома, где жили Лубковы и Косовы, я увидела Льва, Юрия и ещё каких-то ребят. Они рассказали, что два немца гнались за партизаном и стреляли, но он успел скрыться. Две пули засели в стене их деревянного дома. Пули ребята вытащили, а вот дырки остались. Летом 2006 года, когда я гостила в Пскове у Люси Ивановой, мы с ней пошли на Некрасовскую улицу посмотреть, что стало с домом, где мы жили в войну. Дом разбомбили, сейчас там пустое место, заросшее высокой крапивой. Когда дошли до дома, где жили Лубковы, то обнаружили, что в стене так и остались эти дырки от пуль. На доме висит мемориальная доска. Там жил какой-то известный псковский историк. Фамилию я, правда, забыла.

 

Приближалась зима, начались морозы, выпал снег. Вдруг мы узнали, что где-то можно получить картошку. Мы с матерью пошли, я прихватила Нинины санки, а мать взяла мешок. Картошку и впрямь давали, но она успела помёрзнуть. Нам насыпали что-то полмешка. Мы положили на санки и повезли. Из мешка текло. Когда мы дома сварили картошку и поели, у нас всех сильно разболелись животы. Картошка была сладкая и противная. Тогда мы с матерью стали её тереть и превращать в картофельную муку. Если удавалось достать свёклу, то мать её тёрла, отжимала сок и варила кисель с картофельной мукой. Это было уже вкуснее. Из отжимок от свёклы мать делала лепёшки. Это уже была еда.

С нашими ребятами мы встречались всё реже и реже, вот только с Люсей виделись каждый день. Каждый день с Олечиной катались на санках с горы, которая шла к Пскове в конце улицы. Доедали мы «последний рукав от манто», больше продавать было нечего. Правда, было ещё несколько старинных золотых украшений, но они никому не были нужны. До войны, да и в войну золото никто не носил. Перед войной мне перешили пальто из Тамариного, а моё старое пальтишко, из которого я выросла, мать послала в Верхний Мост для Симы Глазковой. В придачу бархатный капор, за это тётя Дуня нам с кем-то передала какие-то продукты, кажется, творог.

Мы с матерью прикинули, что можно ещё продать. Выходило — ничего. Книги никого не интересовали. Ювелирные изделия никто не носил. Посуда никому не нужна. У нас оставалась косторовая шуба отца на хорьковом меху, но кому она была нужна? Только городской глава носил нечто подобное. В своём единственном костюме отец ушёл на фронт. Рубашек было всего несколько штук, причём поношенных. Оставался отрез английского бостона, что отец по блату где-то достал перед войной. Решили оставить на самый крайний случай. Да ещё отрез чёрного файдешина, который отец подарил матери на день рождения. Фактически мы просто сидели голодными. А здесь ещё бомбить стали чаще и чаще. Рушились дома. И мать решила пойти в Горздрав — во главе его стоял врач Колобов, которого она хорошо знала. В своё время она работала с его женой Татьяной Семёновной в женской консультации. Мать просто попросила любую работу в медицинской сфере. И вот он предложил район, дал ей список медпунктов по Псковскому району (тогда Псков относился к Ленинградской области). И вот среди медпунктов она увидела Верхний Мост! Вопрос сразу же был решён: ехать работать в свой дом, в деревню, где родился отец. Ей выдали солидную бумагу, в которой говорилось о том, что Горздрав направляет её в качестве фельдшера-акушерки на Верхнемостский медпункт и обязывает местные власти оказывать ей посильную необходимую помощь. В Горздраве ей выдали кучу всяких медикаментов, шприц, иглодержатель, набор игл и медицинского шёлка, а также перевязочный материал. Дело оставалось за немногим. Нужен был попутный транспорт. Ведь она брала с собой меня. Нужны были первонеобходимые вещи, спальные принадлежности, ведь стоял холодный и снежный конец декабря.

Дни шли, но попутного транспорта не было. А мы уже и «последний рукав шубы съели». Дошло дело до наших с матерью сорочек. Сорочки тогда носили в основном батистовые, с вышивкой, в которой мать была мастерица, пришивались кружева. Мать оставила нам всего по одной сорочке, а остальные тут же были проедены. Уж потом мать сшила мне ещё одну сорочку из пелёнки, которую мать тырнула, уходя из роддома, они всё равно там были не нужны.

А город жил своей жизнью. Все трудоспособные, вернее, почти все, нашли себе работу. У Ивановых работали тётя Настя, Валя и Юра, поэтому им было гораздо легче. Мать Льва и Юры Лубковых Анна Григорьевна работала в немецком казино, где-то работала тётя Нина Беляева, работал в земельном отделе и дядя Володя Беляев, тётя Нюра Косова стирала немцам бельё, Катька-криворотая и Верка просто «шпацирили и кофе тринкали» с немцами. В Пскове открывали бордель, куда шёл набор красивых девушек, причём желающих оказалось больше, нежели требовалось. Талька Шелкова открыто сотрудничала с немцами, была при них переводчицей в какой-то организации. Тётя Маня наша почему-то не стремилась работать, но они с Тамарой как-то обходились, причём вечерами у них собиралась молодёжь, играли в карты, я вечерами к ним не ходила, т.к. был «комендантский час». Бомбёжки не прекратились, а ещё больше усилились. Мы их пережидали, сидя в своей квартире, уже настолько привыкли, что воспринимали всё спокойно. Только было жутковато смотреть на освещённого трассирующими пулями, которые летали цепочками, Моцарта в углу комнаты. Ежедневно, в любую погоду, мы с Олечиной продолжали кататься на санках с горы.

Смотреть на немцев было смешно, уж больно они жалобно выглядели в платках поверх пилоток. Шинельки у них, прямо скажем, не были рассчитаны на наши русские морозы, да и сапоги с железными наклёпками тоже не грели. Уже позже, когда нас уже не было в городе, им выдали огромные плетёные корзины, которые нужно было надевать поверх сапог, но этого я уже не увидела, видела потом эти корзины где-то в музее.

 

Наступило 31-ое декабря 1941 года, мы с Олечиной, как всегда, катались на санках, стоял мороз около 20 градусов. Вдруг я увидела стоящую на горе мать, которая звала меня. Я поднялась на гору, и мать мне сказала, что мы сейчас уезжаем в Верхний Мост. В Псков приехали по делам дядя Павел и тётя Маша Пекины и хотят до наступления темноты уехать обратно. И в Псков они ехали ночью, день они занимались своими делами, а лошадь отдыхала у нас во дворе. До наступления комендантского часа нужно выехать. Я отпросилась у матери пойти попрощаться с Люсей — Бог знает, увидимся ли. Мать разрешила, но просила, чтобы я не задерживалась. Я быстро побежала. Люся оказалась дома, мы простились, она подарила мне на память книгу Ильина «История вещей», надписав на первой заглавной странице: «Дорогой Риточке на память в день её отъезда из города», поставила дату и расписалась. Удивительно, что, пройдя Верхний Мост, Ленинград, книга оказалась в Москве и находится у моего сына Алексея. Жаль только, что оторвалась и потерялась страница с дарственной надписью. Книгу читала я, на ней выросли мои дети, а теперь читает внук Дима. В книге на положенных страницах стоит штамп «Дом Красной Армии», тогда многие приносили оттуда книги.

Простились с Люсей, и я побежала домой. Мать уже почти всё собрала, я просто не знала, что брать, считала, что скоро мы вернёмся, что скоро придут наши, и мы опять переедем в Кремль. Никто этой войны не ждал, хорохорились, тётя Женя, мать Герика, говорила: «Пусть только сунутся, мы их шапками закидаем!». Я стала просить, чтобы мне разрешили взять с собой кота, но здесь воспротивилась тётя Маша, сказала, что возить котов на лошади — очень плохая примета. Я бы могла его посадить в корзину и нести или везти на привязанных к дровням санках. Но не сообразила. Мать взяла перину, ватное одеяло и пару подушек, две смены постельного, тогда оно ещё было, кое-какую одежду. На ноги у матери, кроме резиновых ботиков, ничего не было, были ещё белые фетровые боты, но в дороге в них было не совсем удобно. Мать на туфли на высоком каблуке надела резиновые ботики, думала прятать ноги в одеяло, я надела фабричные валенки неопределённого цвета, они грели плохо. Пальтишки и у матери, и у меня были довольно лёгкие, мать даже не подумала взять у бабушки какой-нибудь платок, у неё была какая-то фетровая шляпка, у меня была вязаная шапочка, которую я только что связала по образу и подобию Тамариной — испанка, но с углами по бокам. Мы всё погрузили в дровни, Павел запряг лошадь, которая отдохнула, я привязала к дровням Нинины санки, и мы поехали. Уже начинало смеркаться.

Мы довольно быстро миновали город, причём ехали не через центр, а в объезд. Нужно было ехать на Черёху, а там на Назимово, Подклинье, Клин, Быково и Верхний Мост. Все тогда ездили и ходили в Псков этим путём, дорога была хорошо наезжена, гладкая. Таким путём от Пскова до Верхнего Моста было 55 км. Пешком этот путь преодолевали за день, но лошадью намного быстрее. Вскоре совсем стемнело. Удивительно, что на пути от Пскова не было ни одного немца, даже полицаев не было. Вскоре взошла полная луна, ехать стало светло, снег блестел, лошадка довольно быстро бежала. Очень скоро мы замёрзли, вылезли из саней и побежали за ними. Периодически мать садилась в сани, чтобы отдохнуть, а я садилась на привязанные санки, и так до самого Верхнего Моста.

В Верхний Мост приехали ночью, окончательно замёрзшие. У тёти Маши и дяди Павла были тёплые овчинные шубы, хорошие валенки деревенской валки. Они не замёрзли. Подъехали к дому тёти Дуни Игаренковой, всё-таки она была двоюродная сестра моего отца, её отец Пётр Иванович Смирнов 1-ый и отец моего отца Пётр Иванович Смирнов 2-ой были родными братьями. Странно, что в одной семье было три сына и два из них Петра. Но, говорят, имя на деревне давал ребёнку при крещении священник, а он мог и третьего назвать Петром.

Разбудили тётю Дуню, перетащили в дом пожитки, забрались на горячую печь и сразу же отключились. Конечно, усталость была страшная, ведь, наверное, полпути мы пробежали, чтобы согреться, но мороз был сильный. Утром тётя Дуня нас чем-то накормила. Эта половина дома когда-то принадлежала её брату, как его звали, не помню, но его жену звали Куша, значит, Акулина. У брата и его жены было двое детей, Вася и Настенька. Скорее всего, они были высланы, т.к. жили в начале войны где-то на Севере, кажется, в Петрозаводской области, туда тоже ссылали. Тётя Дуня никогда не рассказывала о своём брате, но знаю, что отец тёти Дуни был очень богатым, до революции он занимался торговлей, дом был самым большим в деревне, двухэтажный. Второй этаж после революции был снят во избежание раскулачивания. Я не знаю, когда умерли родители тёти Дуни, но на кладбище родных могил у неё почему-то не было. Семья её брата жила в Верхнем Мосту что-нибудь до 1936-37 гг. Я хорошо помню Настеньку, которая приезжала к нам в Псков, когда мне было лет 5-6. Мне она казалась очень красивой. Похожа она была на тётю Дуню, высокая, стройная, с большими голубыми глазами и двумя толстенными русыми косами. Приезжала она к врачам, т.к. была больна туберкулёзом. Наверно, их всё-таки выселили, а то зачем им было ехать на Север с больной дочерью. Когда я пошла в школу в 1937 году, Настенька к нам уже не приезжала. Позже бабушка, которая каждый год ездила в Верхний Мост, говорила, что Настенька умерла. Брат её, Василий, на Севере женился, были дети. Тётя Куша очень хотела навестить тётю Дуню, но что-то мешало. Василий или умер в войну, или погиб.

Вторая половина дома, в которой жила сама тётя Дуня, была разделена пополам перегородкой, помещение за перегородкой она сдавала семье учителя, не помню ни его фамилии, ни имени-отчества. У него была высокая и симпатичная жена и грудной мальчик Юра. Летом, в начале войны, они куда-то уехали. Нина Гнидкина с сыном Славиком продолжали жить на второй половине. На какие средства жила тётя Дуня, не знаю. Наверное, Нина ей уже ничего не платила, так как у самой ничего не было. Возможно, ей помогала мать Паня, которая жила в Егорьевщине. У них с Филатовым было полное хозяйство.

В деревне всех жителей заставили написать у входа в дом все данные о живущих в нём. У тёти Дуни было написано: «Смирнова Евдокия Петровна, 63 года, девица». Она всю жизнь так «в девицах» и прожила. Когда-то в молодости был у неё жених — косник. Он торговал по деревням косами. У них с тётей Дуней была большая любовь, но началась Первая мировая война. Косник ушёл на фронт и больше не вернулся. Поговаривали, что он создал другую семью, но тётя Дуня не верила и ждала его всю жизнь.

И вот, встали мы поздно. Тётя Дуня нас чем-то покормила, кажется, это было молоко с хлебом. Потом тётя Дуня увидела в окно волостного Голубева, я, к сожалению, забыла его отчество. Звали его Иваном, а я впоследствии звала просто дядей Ваней. Тётя Дуня попросила его зайти. Он зашёл. Тётя Дуня представила ему мою мать, которая показала ему бумагу из Горздрава, чему он очень обрадовался. Оказывается, он давно просил прислать в волость медработника. Он сказал, что с помещением всё в порядке, так как есть наш дом, а помощь он будет всяческую оказывать. Благословил мать на работу. На следующий день помощь в виде воза сырых осиновых дров пришла. Мы с матерью притащили от Савиных, что жили через дорогу, «козла». Пила и топор оказались в нашем доме. И вот мы в первый раз в жизни стали пилить и колоть дрова. Больных пока не было, никто не знал. Мы продолжали жить у тёти Дуни.

В первый же день наступившего 1942 года, утром, я пошла к Пекиным. У дяди Павла и тёти Маши было две дочери: Маня, старше меня на год, и Нина, на год моложе. Я сразу же приступила к делу. Устроили что-то вроде совещания и решили, что нужна ёлка, которую мы и установили здесь же, у Пекиных. В деревне было всё просто. Ходили друг к другу в любое время безо всякого на то приглашения. Фактически, многих я знала ещё с лета, но не всех. Вскоре пришёл Толя Булкин, его я не знала. Он до войны учился в Пскове, в ремесленном училище, был на два года старше меня. Когда началась война, многие ремесленники пришли домой. Среди них были Толя Булкин и Михаил Савин. Сын Пигуса домой не пришёл, а отступил вместе с нашими. Впоследствии он где-то погиб. Кажется, его звали Александром, но я не уверена. А о Петьке Пигусе напишу дальше по ходу событий.

Так вот, Толя пришёл к Пекиным, жили они рядом. Толя пришёл в ремесленной шинели, которая ему очень шла. Мы посвятили его в нашу идею, и он её охотно поддержал. За ёлкой решили идти в Ефременский борок. Толя привлёк к этому Михаила Савина и нашего Валентина. Михаил был на три года старше меня, но роста был небольшого. Мы, девчонки, проводили ребят до перекрёстка, а потом они пошли втроём. В этот год был очень глубокий снег, так что ходить по борку и выбирать ёлку было не так-то легко. Но ребята притащили просто великолепную ёлку. Удивительно, что и дядя Павел, и тётя Маша отнеслись к нашей затее благожелательно. Дядя Павел даже помог установить ёлку в углу возле перегородки. Нужно было подумать, как украсить эту ёлку. Хотя она была настолько хороша, что можно было и не украшать. Дома в Пскове осталась полная корзина великолепных старинных игрушек, а здесь не было ничего. Фактически пустой дом. Подозреваю, что и из медпункта и из ветпункта тоже была вытащена мебель: ведь не мог же медпункт не иметь даже никакого шкафчика для медикаментов. Оставалась одна деревянная медицинская кушетка и стол без двух ножек. Правда, какая-то железная кровать в маленькой комнате находилась.

Пришла на помощь, как ни странно, самая младшая из нас — Нина Пекина. Она принесла пук золотой соломы и показала, как делать из неё бусы. Такую солому я видела впервые. В Пскове на рынке валялась мятая солома. А эта была просто золотая, даже переливалась. Мы с Ниной стали разрезать солому сантиметра по четыре, а между соломинками продевать красную тряпочку кружком. Можно было бы и бумагу цветную, но её не было. Бусы получились просто красивыми, мы ими обмотали всю ёлку. Получилось здорово! Кроме того, сделали ещё из соломы фонарики. Так что ёлка готова была принимать гостей. В первый же вечер собрались Маня с Ниной, Нина и Толя Булкины, Михаил Савин, Тоня Пекина и я. Так сколотилась компания. Толя принёс балалайку, он хорошо играл. Мы плясали, девочки пели частушки. Я тоже плясала, но не пела, так как голоса у меня никогда не было. Дядя Павел и тётя Маша ушли к Савиным, где собирались взрослые, играли в лото. Дядя Павел давал туда керосина для лампы. Остальные в деревне сидели с коптилками. Некоторые взрослые ходили в деревню Ефременки, где Пенькин занимался спиритизмом. Многим хотелось знать, что происходит с их родственниками. Ходил туда и дядя Саня Юхин. Пенькин постоянно вызывал дух Ленина. Все ждали, что он скажет. Когда мы уже жили в Ефременках, там собираться перестали.

Так мы стали собираться каждый вечер. Ведь не ложиться же спать в пять часов вечера, когда становилось темно, а керосина не было. А с коптилкой сидеть — расходовать керосин. По субботам и воскресеньям молодёжь собиралась на взрослые гулянья. Ходили туда и ребята нашего возраста. Например, Сергей Юхин и Валя Егорова, наверное, и Зоя Мурахина.

В деревне в это время, то есть в начале 1942 года, было тихо и мирно. Никаких немцев здесь не было совсем, даже не заглядывали. Партизаны ещё не появились. Осенью поделили урожай, посеянный колхозом, разделили колхозное стадо. У всех были куры. Картошки было предостаточно. У матери стали появляться больные. Каждый что-то приносил. Сначала подношения были даже щедрыми: кто нёс пяток яиц, кто ком творогу, кто баночку сметаны. Причём просил вернуть баночку — это был дефицит. У тёти Дуни постоянно находились аналогичные баночки, так что она отдавала их взамен. Бывали случаи, что кто-то приносил кусочек мяса. Тогда вообще был праздник.

Я не помню, кто был старостой. Володю Булкина, старшего брата Толи, выбрали позже. Волостной приезжал довольно часто. Давал старосте разнарядку: столько-то картошки, корову сдать или муки столько-то. Это для немцев. Староста всегда договаривался, по сколько нужно сдать. С тёти Дуни ничего не брали, так как хозяйства у неё не было. Коров ещё несколько оставалось колхозных. Пока сдавали их. Причём это не так часто было. Ведь и другие деревни сдавали. Дядя Саня Юхин был назначен полицаем. Работал он так: каждое утро, надев меховой жакет и белые бурки, присланные тётей Маней из Пскова и доставшиеся ей когда-то случайно, повесив на плечо винтовку, которую ему выдали, он важно проходил из своего конца деревни до другого конца. Потом шёл в обратном направлении. В деревне говорили: «Идёт — не дышит и бздит — не слышит». На этом работа кончалась.

Мы с матерью, живя у тёти Дуни, практически ничего не делали, а только присматривались. Однажды тётя Дуня сказала мне, что за мной зайдёт Толя Булкин. Он пойдёт за водой на Стругу. Мне тётя Дуня дала коромысло и два ведра, чтобы и я принесла воды. Толя зашёл и прежде всего отдал записку. Сказал, чтобы я прочитала дома. Вся деревня носила воду со Струги. Сруб весь обледенел. Страшно было подойти, но Толя зачерпнул мне воды по полведра, так как вёдра у тёти Дуни были под неё, гораздо больше стандартных. Когда я понесла воду, вёдра начали раскачиваться в разные стороны, Толя подсказал, как нужно нести. Уже подойдя ближе к дому, я всю премудрость освоила. С этого дня воду носила только я и без всякого сопровождения. Записку Толину я дома прочитала. Там было признание в любви, но оно меня как-то оставило почти равнодушной. Дело в том, что я ещё не привыкла к деревенским ребятам. Они чем-то отличались от Олечины или Юры Лубкова, были какими-то другими. Кроме того, перед отъездом из Пскова мне кто-то сказал, что поезд, на котором уезжал из Пскова Игорь Дремяцкий, немцы разнесли с самолётов в щепки. Немногим удалось уцелеть. А я хорошо помнила этого курносого мальчишку с огромными серыми глазами.

Наша тёплая жизнь скоро кончилась. Тётя Дуня сказала, чтобы мы перебирались в свой дом. Её можно было понять. Шли больные. Болезни были всякие, да и покой её нарушался. Бичом была чесотка, по-деревенски «короста», была просто эпидемия. Матери в Горздраве выдали кусок кристаллической серы. И вот моя работа была молотком разбивать этот кусок до порошка, потом развешивать по сколько-то грамм и упаковывать в бумажные, чаще в газетные, пакетики. Кто обращался по поводу чесотки, мать давала такой пакетик, рекомендовала смешать со стаканом сметаны и мазаться. Сколько же пакетиков за всю оккупацию я изготовила — страшно вспомнить.

Кроме всего, у тёти Дуни была и своя работа. Нина Завьялова-Гнидкина, учительница, которая жила у неё на второй половине, доверяла ей своего сына Славика, который был, как все дети, не золото. Часто капризничал. Ему тогда было что-то около трёх лет. Нужен был глаз да глаз за ним. Кормила его тётя Дуня молоком с хлебом. Перед этим спрашивала: «Так или покрошивши?». Нины часто не было дома. Наверное, уходила к матери в Егорьевщину. Там у неё была и сестра Леля, младше её и красивее. Был сводный братишка. Думаю, что Паня, её мама, ей помогала. Нина особенно не работала, но зато любила одеться (моя бабушка впоследствии ей шила), очень хорошо играла на гитаре и пела. Помню такой романс: «Вечер погас, и лучи догорели над этой печальной скалой. Там где-то далёко дубы прошумели, пора нам расстаться с тобой». Дальше я не помню. Так что тётя Дуня была при деле. Она была верующей почти до фанатизма, за что в деревне её называли Богородицей. Кощунство, конечно.

 

Немного напишу о деревне. О деревне Верхний Мост я слышала с самого детства, так как бабушка Оля каждое лето ехала туда, брала с собой внуков. Они открывали первый этаж дома, и там жили всё лето. Второй этаж, как я писала ранее, бабушка сдавала. Мне очень хотелось поехать вместе со всеми, но отец этого не хотел, почему-то боялся Ваньки Завьялова, ссылаясь на Павла, своего брата. Павел Петрович за несколько лет до войны поехал туда со всем семейством. После того, как он вернулся в Москву, его репрессировали по доносу Ваньки Завьялова. Представляю, как он написал донос, имея один класс образования и послужив во флоте матросом. А донос был такой: дескать, Павел был в банде Зелёного. А на самом деле было так: в Верхний Мост нагрянула банда Зелёного. Тётю Нюшу тогда, опасаясь за неё, а она была сравнительно молодой, одели в какое-то рваньё, помазали сажей и посадили на пасеку, которая была у деда за кладбищем. На вопрос Зелёного: «Кто там сидит?» дед ответил, что это его дочь, полная дурочка. Зелёный увидел Павла, который приехал из Москвы навестить родителей, забрал его в свою банду. Зелёные увели Павла с собой куда-то на большак, откуда он той же ночью смылся и, не заходя домой, ушёл на станцию и уехал в Москву. Вот и всё пребывание у Зелёного. Так по этому доносу Павел просидел года три. Потом разобрались и отпустили. Поэтому отец не хотел меня отпускать в деревню, чтобы лишний раз не напоминать о себе. Когда бабушка возвращалась осенью домой, она привозила корзину варёных раков и бочонок солёных шляпок подосиновиков. Значит, река была чистейшей, и леса грибными. Перед войной кто-то замочил прямо в реке лён — все раки погибли.

Так вот, когда я впервые попала в Верхний Мост, меня поразила та бедность, в которой пребывали колхозники. Хороших домов было мало. В основном крытые соломой избушки. Пятистенок было всего четыре: у Раевских, у тёти Дуни, наш дом и дом священника Великотного, высланного с семьёй в Сибирь («великотный» дом). Приличные дома с двумя срубами через сени были у Петриных, у тёти Наташи Портновой (дедовский дом), у Семёновых и очень хороший дом у девушек Сысоевых — Мани и Насти. У остальных колхозников была одна изба, и к ней прилегали сени. Обстановка была у всех одинаковая: половина избы была занята русской печкой, по двум сторонам шли лавки, стоял стол. Редко у кого была клеёнка на столе. Пара табуреток и 2-3 полки в углу над столом, что называлось «посудя». Почти у всех от печки до окна шла перегородка или занавеска. Там было что-то вроде спальни. Простыни были редкостью. Правда, у некоторых была кровать, которая являлась украшением, был подзор и подушки с прошивками. Особенно поразила меня бедность тёти Саши Шишихи. Меня туда, как на экскурсию, пригласил Толя Булкин, когда мы шли купаться на «сопку» (глубокое место на Черёхе). Крошечная избушка, всего два окна, стёкол почти не было, вместо них были тряпки. Вход в избушку был через хлев, где стояла корова, которую им дали, когда делили колхозное стадо. Никакой посуды. На столе лежал кусок старого заточенного обруча от бочки, служившего ножом. На печке сидел младший сын тёти Саши Ваня, который не выходил на улицу, т.к. не было штанов. Меня это повергло в уныние, т.к. про такую бедность я только читала раньше. Сама тётя Саша была очень добрым и хорошим человеком, меня всегда называла «доченькой». Её, конечно, уродовали глаза, выпуклые и косые. Если бы не это, она бы казалась просто симпатичной. У неё была хорошая фигура, платье — единственное, голубое в полевых цветочках, очень шло ей. Недостатком было то, что тётя Саша была просто лодырем, к работе не приучала и своих детей. Если она и сажала в огороде какие-то овощи, то их затаптывали куры и овцы, т.к. ограды фактически не было. Картошка, правда, была посажена, и, наверно, всю её не вытаптывали. Мишка, старший её сын, был мой ровесник, но я никогда не видела, чтобы он что-нибудь делал по дому или в огороде. Когда рухнул колхоз в войну, все посевы и посадки разделили. Теперь уже нужно было жить своим трудом — и большим трудом.

Вспоминаю семью Нади Глазковой. Осталась она с дочерью Ниной, которой было около года, и бабушкой Дарушкой, довольно пожилой. Так вот, Нина была на попечении бабушки, а Надя вкалывала, как лошадь. Мало того, что делала свою основную работу, так ещё и батрачила у старичка Федечки Глазкова, который жил со своей старой женой, и уже серьёзно работать они не могли. А нужно было и сеять, и жать, и дрова возить, пилить и колоть. Лучше было тем семьям, где были подростки — дети. Уже с 11-12 лет все старались что-то делать. Рядом с нашим домом была изба Кожемяковых. Я часто наблюдала такую картину: тётя Дуня пропалывает грядки, Леля, совсем ещё маленькая, сидит между грядок, и Римма, которой что-то 3 или 4 года, пытается полоть, тётя Дуня её учит. Старшие — Толя, Вася уже работали, как взрослые, вместе с дядей Лёшей. Несмотря на множество детей: Толя, Вася, Сергей, Женя, Римма и Леля (Коля появился позже), а старшие Вера и Шура были где-то далеко, был порядок. Стол без клеёнки был идеально вымыт, чистые полы, да и у всех практически так было. Тюлевых занавесок ни у кого не было, разве что у Раевских, но люди как-то украшали свои жилища, делали на окна вырезки из газет. Вырезки ходили делать куда-то или в Демиденки, или в Пещивицы. Там одна женщина делала эти вырезки просто красиво.

 

Итак, Тётя Дуня попросила нас переехать в свой дом. Зима была чересчур морозная. Мороз держался почти всю зиму около 20 градусов. Мы пошли топить плиту сырыми осиновыми дровами. Плита была сложена из необожжённого кирпича, причём очень неумело. Не думаю, чтобы эта плита была при дедушке и бабушке. Было что-нибудь другое. От плиты отходила сложенная из кирпича труба, которая шла и по чердаку, отапливая фактически улицу. Мы немножко подтопили и стали перетаскивать свои вещи. Застелили кровать. Так как было холодно, легли в одежде и в шапках. Утром оказалось, что вода в ведре, стоявшем у плиты, замёрзла. Вот так и жили. Днём топили, а ночью в комнатах был мороз. Вторые рамы мы нашли на чердаке и вставили их. Вторые рамы в деревне были у немногих. Часто для тепла вешали снаружи мешок на окно и до половины рамы набивали этот мешок какими-то очёсами от льна. Мёрзли мы по-страшному. Как-то девчонки спросили меня, не боюсь ли я жить в этом доме, и рассказали, что в доме происходят странные вещи. Что и учителя, и медработники, снимавшие дом, часто просто среди ночи убегали к соседям. Так, например, учитель физики или математики по фамилии Линкевич выскочил как-то ночью со второго этажа в окно в одном нижнем белье и прибежал через дорогу к Петриным. Я пока ничего не замечала. Спали мы вместе с матерью, а мать ничего не боялась. Правда, мне иногда казалось, что кто-то ходит по чердаку, но мороз был сильный, и я думала, что дом трещит от мороза.

Нужно было что-то придумывать с дополнительным отоплением. Мать позвала дядю Яшу Сухова и попросила его совета. Дядя Яша был кузнецом, плотничал, клал печи. Чёрный и носатый, как цыган, небольшого роста. Он был родным братом тёти Дуни Кожемяковой, блондинки с голубыми глазами. Дядя Яша посоветовал купить чугунную плиту, которой не было, и переделать верх плиты. Мать, когда уезжала из Пскова, получила какую-то небольшую зарплату немецкими марками и так её и не использовала, так как марки в деревне не ходили. И вот мать взяла эти марки и с кем-то махнула в Остров покупать плиту. Уезжали они что-то в четыре утра, было совсем темно. Я осталась в доме одна. Затопила плиту, чтобы согреться, открыла дверцу и, сев у неё, стала есть кусок хлеба. И вдруг в ухо мне раздался дьявольский смех и кто-то дохнул, потом побежал по полу. Впервые я почувствовала, как у меня поднялись волосы от страха. Я вскочила и кинулась на улицу. Плита осталась гореть с открытой дверцей. Я постучала к тёте Дуне и ей всё рассказала, попросила пойти со мной, чтобы закрыть плиту. Она наотрез отказалась. Тогда я побежала мимо кладбища, которого панически боялась, к Юхиным. У них уже горел огонёк. В деревне люди вставали рано. Я рассказала всё бабушке Дарушке. Она тут же оделась и пошла со мной. Мы дотопили плиту, закрыли плиту и дом и пошли к ним. Так я до приезда матери оставалась у них. Больше я одна в доме не оставалась. Если мать уезжала в Псков или Остров, я шла к Пекиным и ночевала у них. Спали мы с Ниной на печке. К вечеру, когда уже начало смеркаться, приехала мать и привезла плиту с двумя конфорками. На следующий день, кажется, дядя Яша (кто же ещё?) переложил плиту и вмазал в неё чугунный верх. Теперь мы уже не мёрзли. Стоило затопить плиту, как тепло разливалось по комнате, а утром вода в ведре уже не замерзала.

Прошло Рождество. Мы разобрали ёлку, но собирались у Пекиных по-прежнему. К этому времени начались супрядки. Собирались девушки в какой-нибудь избе и пряли льняную пряжу. У некоторых были старинные немецкие прялки, сохранившиеся с прежних времён. Нина Пекина пряла куделю (это второй сорт льна) на обычной прялке, на веретене. Стала учиться у неё и я и довольно быстро освоила это. У Манюшки была немецкая прялка. Она на ней пряла кужель — это лучшее волокно льна. Я у неё тоже училась, скоро и это усвоила. Избу для супрядок обычно снимали. Часто собирались у Пекиных, а иногда у Сысоевых. У них была просторная хорошая изба. Вторую избу у них занимал Фролушкин, когда-то местный житель, теперь же беженец. Он жил, может быть, на станции Дно или в Великих Луках, не помню. Но о нём дальше.

Девушки рассаживались с прялками на лавках, идущих вдоль стен. Пряли, вели разговоры и часто пели. Приходили парни, часто с балалайкой. Но обычно они играли в ремешок. Это было так: парни садились на пол посреди избы в кружок. Середину круга, так, чтобы были прикрыты кисти рук, накрывали своими полушубками. Кто-то садился на самую середину поверх полушубков. Те, у кого руки были под полушубками, протаскивали обычный ремень. Кто-то выхватывал его и ударял сидящего по спине. Сидящий должен был схватить ремень, но ремень быстро прятали, и он шёл по кругу. Кто успевал схватить, садился в круг. А у кого выхватили, садился на его место. Ребята играли с азартом. Особенно запомнился мне Лёня, сын дяди Егора от его первой жены. Это был очень симпатичный парень, стройный и ловкий. Поговаривали, что в семье ему приходится не очень сладко. Его обижали. Из Верхнего Моста он первый ушёл в партизаны и вскоре погиб.

Я постоянно ходила на супрядки, но больше просто сидела, так как у меня не было ни прялки, ни льна. Сидела просто так и Вера Раевская. Иногда кто-нибудь из девчонок давал мне немного попрясть. Для меня это было радостью. Немецких прялок к началу войны было очень мало. Дядя Яша Сухов стал делать эти прялки, ему можно было заказать. Он их делал очень хорошо и добросовестно. Так что прялки вскоре появились почти у всех. Кроме того, дядя Яша ковал и светцы для лучины. Иногда собирались в избах, где совсем не было керосина, тогда пряли при лучине. От горящей лучины было светло, но был один минус — щипало глаза. Но с лучиной сидели довольно редко. Вот так и проходили зимние вечера. Часто мы, ребята, играли в прятки в здании раскуроченной школы, где не было ни дверей, ни окон. Ещё хорошо, что оставались полы и стены. Днём всё чаще были заняты работой. Мне приходилось топить плиту, заготавливать дрова, носить воду. Больных у матери было достаточно. Она нередко ездила в Псков, где оставалась бабушка Маня. Другая бабушка жила с тётей Нюшей. Но вот мать решила забрать бабушку в деревню. Поехала за ней с кем-то, а привезла сразу двух бабушек. Мы все как-то разместились. К тому времени матери удалось привезти две кровати — мне и бабушке Мане. Бабушка Оля поместилась на той кровати, на которой спали мы с матерью. А мать к ночи стелила себе на медицинской кушетке. Теперь в доме было тепло. Были вставлены вторые рамы и реконструирована плита. Мать где-то достала полпуда ржи. Её высушили у тёти Дуни в печке, и вот я пошла к Пекиным осваивать жернова. Мне ещё не было 13-ти лет, была я маленькая и худая. Крутить тяжелый камень было очень трудно. С большим трудом, с помощью Нины, смолола всю рожь, принесла домой муку, счастливая и довольная. Надо сказать, что с детства я любила трудиться. Хлеб матушку научила печь тётя Маня Юхина. Она в этой области была специалистом. Дала напрокат формы, вот только подмазать было нечем. Решили касторкой. Получился очень вкусный хлеб. Пекли у тёти Дуни. Впервые в войну я ела такой вкусный. Это было время, когда в хлеб ещё не добавляли картошку.

 

1942-й год — начало. Ещё у всех крестьян было всё, ещё поборы были не очень-то большими. А значит, и у нас практически всё имелось, даже мясо временами было. Иногда мать даже засаливала мясо. Как-то она поехала в Псков за лекарствами, взяла кое-что из продуктов кого-то угостить. Пришла к своей подруге Наталье Ивановне Утгоф-Миронюк, принесла кусочек солонины и увидела, что стол у них ломится от всякой еды. Эра, её дочь, беременна, вдруг входит немецкий офицер с большим тортом. Его представляют как мужа Эры. Как же нелепо чувствовала себя мать с кусочком солонины. Больше мать никому ничего не носила, кроме тёти Нюши.

В Горздраве матери сказали, что медпункт в Верхнем Мосту решено закрыть, так что мать осталась без лекарств и без зарплаты. Хотя немецкие марки в Верхнем Мосту не ходили совсем, но мать что-то могла купить на них в Пскове. Но главное — началась проблема с лекарствами. Теперь приходилось матери везти в Псков яйца, которые она где-то в аптеке обменивала на лекарства. Поэтому у нас в семье яйца стали страшным дефицитом.

Забыла написать, что у нас с самого начала 1942 года в Верхний Мост в церковь стал приезжать каждую субботу священник отец Иоанн, молодой и очень красивый. Львиная чёрная вьющаяся грива, иначе трудно сказать, борода. Он проводил службы в старом храме, так как новый был полон хлама ещё от Завьялова, стояли леса. Икон, конечно, не было никаких: были уничтожены или растащены. В старом храме были фрески, которые сохранились до настоящего времени. Наверное, священник привозил свечи, так как свечей горело много, и было светло. В храме отопления не было, поэтому было холоднее, чем на улице. Камни вобрали весь холод. Люди приходили после бани и нередко у мужиков волосы превращались в сосульки. Надо отдать должное — народа было много, набивалась полная церковь. Хора как такового не было. Пели тётя Матрёша Булкина, у которой был великолепный голос, ещё пели тётя Нюша Пекина и тётя Маня Юхина. В основном молящиеся были жители Верхнего Моста. Причём в церковь стали ходить все. Мы, ребята, тоже ходили. Священник ночевал у Раевских, а утром уезжал. Так было до весны. Весной Наталья Ильинична Раевская решила покрестить маленького Колю. Моя мать стала его крёстной, крёстным же стал отец Иоанн. Вскоре его убили партизаны. Убили в то время, когда он куда-то ехал в поезде из Пскова и смотрел в окно. Через окно его и убили, а потом пошли слухи, что он являлся немецким агентом. Я знаю наверняка, вряд ли кто-нибудь ещё знает, что после смерти отца Иоанна Наталья Ильинична Раевская ездила в Псковскую епархию с просьбой назначить на должность священника Верхнемостской церкви Алексея Яковлевича, своего мужа, так как он ещё до революции закончил духовную семинарию. Но в епархии отказали. Что ни делается, как говорится, всё к лучшему.

Но вот ближе к весне приехали наша тётя Маня с Тамарой. Привезли всю псковскую мебель не на одной подводе. Заняли свою половину дома, где раньше помещался ветеринарный пункт. Пришёл домой и Валентин. Мне, конечно, стало лучше и даже веселее. Тем более, я старалась во многом подражать Тамаре. Расставили мебель, взяли из нижней комнаты бархатный зелёный диван. Получилось уютно. Повесили тюлевые занавески. Теперь нередко у них стала собираться молодёжь. Чаще других приходил Михаил Савин, иногда с балалайкой. Валентин тоже играл на балалайке. Тамара играла на гитаре, пела. Старалась научить меня, но петь я совсем не могла — не дал Бог голоса. Но играть на гитаре научилась. Приходила Маня Савина. С Тамарой они стали подругами. У нас две половины дома сообщались белой филёнчатой дверью. Стоило открыть дверь, и ты уже на их половине. Там была русская печь, которую тётя Маня каждый день топила, и мы с Тамарой иногда любили полежать на тёплой печке. Тётя Маня умела даже в самые трудные минуты поднять настроение. А вместе с матерью у них это получалось просто здорово! У матери тоже оптимизма хватало. Это помогало выжить. С продуктами тёте Мане помогал дядя Саня, её брат.

Каждый день я ходила к Раевским, это уже вошло в привычку. С Верой мне было интересно. Она мою привязанность к ней не отвергала. Ей я тоже старалась подражать. Это была учительская семья, более культурная, чем простые крестьяне. Связывала ещё и дружба семьями. Они до войны бывали у нас в Пскове. Я, наверное, уже писала, что Вера внешностью походила на ангела, что рисуют на картинках. Скорее всего, из-за пышных вьющихся пепельных волос, которые она распускала по плечам. Вздёрнутый носик, маленький ротик и голубые глаза, правда, не очень большие. Она хорошо и со вкусом одевалась, чем отличалась от деревенских девушек. Она часто ходила в Псков к своей тётке Пане, сестре Натальи Ильиничны. Приносила оттуда дешёвенькую бижутерию, которой в Пскове появилось много. Носили такую бижутерию и коробейники, меняли на продукты. Я любила с Верой ходить на речку. Она полоскала бельё, потом мы купались. Вера постоянно что-то делала по дому. Приучен был к работе и брат её Юра, которому в ту пору было 10 лет.

Наше увлечение с Толей Булкиным выливалось в то, что он провожал меня до дому от Пекиных, потому что я боялась ходить одна мимо кладбища.

В конце зимы в Верхний Мост приехала из Пскова семья железинского Свата, их так и называли — «Сватовы». Сват был маленький мужичок, жена его тоже маленького роста и бесцветная. Было у них пять детей: Лёня, что-то лет 17-18, симпатичный и довольно высокий, Женя, его сестра, Тамарина ровесница, очень хорошенькая, небольшого роста. Лида, моего возраста, симпатичная девчонка, смелая, говорящая басом. При ходьбе она ставила носки внутрь, поэтому выглядела косолапой. Были ещё две совсем маленькие девочки. Вся семья поселилась в великотном доме с задней стороны. Лучшую комнату в доме занимала моя двоюродная тётка Ксения Портнова (Сютка). У неё было очень уютно, была какая-то мебель. Она сама вышила ковры. Жила одна. Сын Герман был на фронте.

Толя Булкин стал оказывать внимание Лиде Сватовой. Странно, но меня это ничуть не трогало. Мы продолжали вечера проводить у Пекиных. Толька меня провожал, как всегда. Сватовы же к Пекиным не приходили. Иногда мы бывали у Мурахиных. Вот туда приходили Лида и Женя Сватовы. Чаще Женя рассказывала нам о кинофильмах, некоторые из них мы не видели, например, «Моя любовь». Женя даже пела песню из фильма: «Если всё не так…». У Мурахиных было три дочери. Старшая Тоня была симпатичная. Ей тогда уже было около двадцати лет. Она плохо слышала. Зоя была моей одногодкой. Симпатичной её нельзя было назвать. Кроме того, она говорила в нос. Младшая Маня была, можно сказать, красивая. Она очень походила на своего отца Петьку Пигуса. К Мурахиным приходили и девушки Егоровы Нюша и Валя. В Валю, стройную блондинку, был влюблён Сергей Юхин.

 

Наступила масляная неделя. Наверное, кто-то пёк блины. Но мы не пекли. Ржаные лепёшки мать пекла только тогда, когда пекла хлеб. Начались катания на лошадях. У Булкиных были прогулочные санки. Мы украсили лошадь, вплели ей в гриву ленты, которых у меня оказалось несколько. Повесили под дугу колокольчики. Сели в санки своей компанией: Толя правил, Нина Булкина, я, Тоня Пекина и Нина с Маней Пекиной. Все уселись в саночки и поехали кататься. Ездили от Верхнего Моста к Ефременкам и обратно, к Егорьевщине и даже к Железной горе. Катались и другие, но у всех были обычные дровни. Было весело. Из других деревень приезжали с гармонью, приветствовали друг друга.

Наступил Великий пост. Приближалась весна. Некоторые поставили в избах ткацкие станки, которые назывались «став». Такое сооружение было и у Тёти Нюши Пекиной. Ткали они вместе с Тоней. Получалось хорошее суровое полотно, которое потом отбеливали, кто на солнце, кто хлоркой. Полотно шло на полотенца и на нижнее бельё. Иногда основу делали из льняной пряжи, а ткали пряжей шерстяной. Тогда получалась неплохая полушерстяная материя, которую красили в чёрный цвет и шили из неё брюки и юбки. Так что перешли на натуральное хозяйство. Но особым спросом пользовались немецкие мешки. Их можно было заказать коробейникам за какие-то продукты. Особенно часто ходила в Псков Никашиха, наша дальняя родственница, жена овдовевшего беклешовского Собачкина. Она приносила сахарин, который меняла на 1 яйцо — 10 сахаринок. Сахарин охотно брали, так как сахара совсем не было. Правда, напившись кипятка с сахарином, бегали всю ночь. Так вот, немецкие мешки были из материала-рогожки, белые, но центр мешка украшал лохматый орёл со свастикой в лапах. Мешки эти красили, чтобы этого орла не было видно. Шили из мешков кто юбку, кто брюки, а кто и куртку. Моя мать заказала такой мешок Никашихе, но когда та принесла, тётя Маня у матери его выпросила, сшила юбку и долго носила, но потом юбка стала выгорать и орёл со свастикой стал проявляться.

И вот недавно, читая стихи псковского поэта Евгения Борисова, я нашла там такие строчки:

А ночью,

Сидя у костерка,

Сшила рубаху она

Из мешка.

Но было тяжко

По улице мне

Ходить с косматым

Орлом на спине.

Молодёжь, читая эти стихи, не поймёт, что за косматый орёл на спине. Но тогда многие одевались в эти мешки, выменивая их у немцев. Не ходить же голыми, а за войну очень многие оборвались. Евгений пишет это стихотворение о своей бабушке Паше. Я её очень хорошо знала, так как она вместе с дочерью Женей и сыном Колей жила тоже в Кремле. Её внука Женю Борисова я помню очень смутно, совсем маленьким, ещё до войны. Он на несколько лет был младше меня, да и приходили они с братом в Кремль не так-то часто.

Я приходила к Пекиным, и Тоня частенько разрешала мне ткать. Это очень увлекательное занятие. Большого умения там не требовалось. Забыла написать, что в Верхнем Мосту было две семьи Пекиных — два родных брата: Петька-тятя и Павлуха. Так их называли в деревне. У Павла были дочери Маня и Нина. У Петьки — сын на фронте, невестка тётя Нина и дети Тоня, Зоя и Юра.

 

И вот уже начались полевые работы. Позже стали сажать картошку и огородные культуры. Я нередко кому-нибудь помогала сажать картошку. Просто приду, скажем, к Нине Булкиной, а она занята посадкой картошки. Я тут же подключаюсь. Мы почему-то картошку не сажали, а вот тётя Маня, наверное, сажала у дяди Сани. Тем более, что земли было достаточно. Озимые были посеяны с осени, только сеяли на семью гораздо меньше, чем получили при делёжке колхозных хлебов. Ведь всё было сложнее: не было тракторов. Приходилось пахать на лошади плугом. Не все это могли, и нехватка хлеба в дальнейшем сказалась. Ведь люди не учли, что зерно частично придётся сдавать немцам, да и картошку тоже.

Война ощущалась довольно слабо. Ночью на Псков летели наши самолёты. Немецкие ночью не летали. Вот летят самолёты — мы их различали по звуку. Через какое-то время слышались отдалённые взрывы. А потом самолёты, сбросив бомбы на Псков, летели обратно. Один раз какой-то лётчик, видим, не желая попадать под немецкие зенитки, сбросил бомбы за Верхним Мостом, ближе к Рассекам. Мы ходили смотреть на довольно глубокие воронки. Они были одна за другой. Тогда никто не пострадал.

Постоянно бухало где-то под Старой Руссой. Там долго шли бои.

Вот сейчас вдали под Старой Руссой

Потемнела акварель зари.

Я пришёл к тебе, моя родная

Обо всём с тобой поговорить.

Вот сейчас беседую с тобою,

А на сердце набегает грусть,

Может, завтра я уйду в разведку,

А с разведки больше не вернусь.

Не придёшь с весёлою улыбкой

Ты в аллею тенистых берёз.

И весёлый ветер у калитки

Не развеет пепельных волос.

Тогда много подобных стихов и песен ходило. Их переписывали и пели. На востоке от Верхнего Моста часто висели осветительные ракеты, кто-то их забрасывал.

Однажды к матери пришла Маруся Кузнецова, молодая женщина из Егорьевщины. Муж её был на фронте. Жила она с его матерью и маленьким сынишкой. Ей необходимо было сделать аборт, но мать ей сказала, что она делать этого не будет, так как считает это большим грехом. Мать посоветовала обратиться к Ирине Лавровне. Это была беженка-акушерка, которая за определённую сумму делала аборты, причём она была уже в солидном возрасте, а греха не боялась. Но зато все сразу узнавали, кто к ней приходил. Поэтому Маруся сказала, что к ней не пойдёт. Она всячески умоляла мать, доказывала, что это должно быть тайной. Мать сдалась и сказала, что даст ей какое-то лекарство — пусть она попробует, может быть, получится. Маруся пришла на третий день, благодарила и сказала, что всё очень хорошо. Мать её посмотрела и сказала, что всё действительно хорошо. И вот Маруся увидела на мне вышитую кофточку. Кофточка была вышита гладью веточками сирени, я её вышивала ещё во втором классе, вышивала целое лето. Маруся стала просить, чтобы я и ей кофточку вышила. Матушка сказала, что я могу, наверное, ей вышить. Я согласилась вышить, только крестом. Маруся сама выбрала по книжке рисунок, и я кофточку вышила. Это было уже к весне 1942 года. Бабушка Маня кофточку сшила, так как к этому времени мать привезла из Пскова швейную машинку. Мать связала к кофточке кисточки. За работу Маруся принесла что-то из продуктов. А я и опомниться не успела, как побежали девчонки из многих деревень с материалом и все умоляли вышить им кофточки. Тогда это было очень модно. И странно — все выбирали один и тот же рисунок, который матушка ранее вышила себе. Кофточка эта, совсем ветхая, до сих пор у меня хранится. Мы с матерью решили, что так будем подрабатывать. Установили плату: за готовую кофточку — 15 литров молока. Это было совсем недорого, иногда дневной удой. Кроме того, брали ещё рожью, вот забыла сколько. Остальные продукты приносили больные. Даже, правда, редко, но и кусочек мяса. И вот, вышив кофточку, которую я вышивала за четыре дня, я начинала с бидоном ходить за молоком даже в дальние деревни. Ходила через день и брала по три литра. Я очень любила ходить за молоком: идёшь одна мимо полей с рожью, мимо цветущего льна, поют жаворонки. Часто я находила их гнёзда на земле и наблюдала, как выводятся птенцы, потом подрастают и улетают. Кругом было море цветов, так что я кроме молока приносила домой ещё букет ромашек и колокольчиков. Природа была великолепная. Забывалось, что где-то идёт страшная война. Нас война пока касалась мало.

Наступила Троица. В Верхнем Мосту была ярмарка. И каково же: большинство девчонок пришли в вышитых мною кофтах, ну все одинаковые. Мы с Тамарой из солидарности надели тоже вышитые кофты. Прямо «парад вышитых кофт»!

Ещё зимой деревенским старостой выбрали Володю Булкина. Это был очень удачный выбор. Володя был неглупым, старался как-то смягчить жизнь жителей Верхнего Моста. Его задача была такая: в основном это поборы. Нужно было собирать и сдавать немцам продукты: картошку, рожь. Разнарядка приходила от волостного Голубева. Он распределял всё на деревни и давал задание старосте, чтобы тот собирал этот «оброк». Володя не делал так, как в других деревнях — с каждого дома столько-то. Дома-то были разными — у кого восемь детей, как у Кожемяковых, а у кого-то — один-два. У кого есть мужики в доме, а у кого-то одни бабы. Так вот, этот оброк Володя назначал дифференцированно, по справедливости, так что никто не обижался. Кроме того, у него был довольно хороший характер. Он не повышал голос, не хамил. Так что староста был выбран удачно. Наверное, перед Великим постом он женился. Не один год он ходил на гулянья в Доброе Поле, где у него была невеста Зина. Подумать только — отмахать что-то около 15 километров, чтобы её увидеть, а потом только под утро домой. И вот наконец он за ней поехал на лошади, правда, не на саночках, а на дровнях. Мы, девчонки, ждали их приезда. Хотелось увидеть невесту. Мы все высыпали на перекрёсток дорог Ефременки — Егорьевщина и ждали. Вот, наконец, подъехали Володя и Зина, сзади стоял огромный сундук с приданым. Невеста была симпатичная, и если бы не сильно курносый нос, она была бы красавицей. Оказалась она дочерью подруги нашей тёти Нюши. Бабушка рассказывала, что у них хороший просторный дом, полный достаток. У неё была ещё сестра моего возраста. Зина оказалась очень милой и большой рукодельницей. Она потрясающе быстро вязала крючком и спицами. Потом уже показала нам своё приданое. Всё постельное бельё отделано великолепными кружевами. У неё было много вязаных кофточек. Казалось бы, молодые счастливы. Ходили, обнявшись, по деревне, что вызывало осуждение старушек. Тогда такое не было принято. Но буквально через неделю-другую Зина сбежала или Володя прогнал её. Почему — это осталось тайной. Ещё через неделю её родные приехали за сундуком. А Володя ушёл к Нине Завьяловой-Гнидкиной. Что произошло? Возможно, Зине стало не совсем уютно в этой небольшой избушке, где жили шесть человек, кроме неё и Володи.

 

Наступила поздняя весна. По-прежнему «Мороз-воевода дозором…» обходил свои владения. Санька Юхин выходил из дома теперь уже в хромовых сапогах, синих галифе и пиджаке с ружьём за плечами, гордо шествовал по деревне. Потом — обратно, убедившись, что всё в порядке. В эту весну достигла высшего уровня пламенная любовь тёти Саши Шишихи и Петьки Пигуса. Петька Мурахин, он же Пигус, был симпатичным мужиком в возрасте что нибудь 51-52 года, высокий, стройный. И даже длинный и острый нос его не уродовал. Из-за него Петька и получил прозвище Пигус (по-местному — птица, вроде чибиса). Помню такой эпизод: я часто ходила на полуденную дойку с женщинами из Рассека, где паслись в то время коровы. Вот все идут с подойниками. Вдруг тётя Саша видит, что около ручья Корытовка что-то делают мужики, среди них Пигус. Тётя Саша кричит и машет рукой: «Петь, а Петь!». Он в ответ тоже машет рукой. Она счастлива и говорит: «Петя сказал мне, что сколько бы мы ни мучались, всё равно ты будешь моей!». Вскоре стали замечать, что тётя Саша ждёт ребёнка. Она стала летом носить полушубок, чтобы скрыть живот. И, как ни странно, в семье у Пигуса была тишь и гладь. Никаких ревностей и скандалов. Тётя Настя, жена Пигуса, смотрела на всё сквозь пальцы. Дескать, погуляет и никуда не денется. Тётя Настя была видная женщина. Говорили, в молодости она была очень красивая. Её привёл в дом Егор, но через несколько дней она оказалась у Пигуса, который был много красивее. У тёти Насти через какое-то время оказался проломлен нос, что её изуродовало очень. Сама она говорила, что случилось так: Мишка Булкин запрягал лошадь, а она стояла рядом. Оглобля соскочила и переломила ей нос. Михаил Булкин этого никогда не опровергал, во всяком случае.

Весной начались гуляния на улице. В Верхнем Мосту собирались или около Макаровских, или в закутке между Васюткой и Савиными. Удивительно, что в Верхнем Мосту и в окружающих деревнях было много молодёжи. На гулянья приходили часто из Демиденок братья Зайцевы: Митя, Ваня и Коленька. Приходили парни из Егорьевщины. Девушки из Ефременок и Егорьевщины не приходили. А их, особенно в Егорьевщине, было много. У одного Мартына было четыре дочери. Старшая Тоня была похожа на отца — высокая, статная и красивая. Выделялась Тоня Пискунова. Она не была красивой, но отличалась экстравагантностью. Очень хорошо одевалась, носила даже шляпки, что для деревни было редкостью. Очень хорошенькая была Саша Сиренькина. Были там и другие девушки — Нина Мотина и Нюша Пашина. Всех даже вспомнить не могу. А ефременские девушки отличались скромностью, на гулянья не ходили.

И вот я познакомилась с Саней Ригиным (Крыловым). Ему было 20 лет, но в армию его не взяли, так как он был болен туберкулёзом. Он сразу стал опекать меня, учил танцевать. Возникла самая настоящая дружба, но мне тогда только что исполнилось 13 лет. В эту весну в Егорьевщине установили самые настоящие качели, которые я видела только на картинках. Это были огромные качели с толстыми канатами и мощной длинной доской, на которой можно было качаться по три человека с каждой стороны, но чаще качались по два. Часто одна сторона «пекла блины» другой стороне. Можно было запросто сорваться и погибнуть. Это было очень опасно. Саня постоянно становился сзади меня и крепко держал, когда «пекли блины». Дело в том, что у Сани не было девушки. Его как-то избегали из-за его болезни. Поэтому, наверное, он и стал меня опекать. А мне даже нравилось, что взрослый парень уделял мне внимание. На его болезнь я смотрела сквозь пальцы. Жаль, конечно, было его. Он был небольшого роста, худой, но на лицо очень симпатичный.

Одновременно соорудили в Верхнем Мосту «Гигантские шаги», так что и в Верхний Мост приходила молодёжь покрутиться на этих «Гигантских шагах». Кто не катался, садились около или на траву, или на скамейку у дома тёти Дуни. Играли на балалайке, пели частушки. Но мы часто ходили в Беклешово, где «Гигантские шаги» были на опушке леса. Пока не были установлены лавы (лёгкий мост), переправлялись на лодке — камье.

Было сравнительно тихо. Немцы не наведывались совсем, партизаны ещё никак не проявлялись. У нас в Верхнем Мосту продовольствия хватало, разве кроме мяса. Летом скотину не резали — негде было хранить. Тогда ведь были только подвалы, в которых и молоко на второй день прокисало. С мытьём было хуже. Совсем не было мыла. Нечем было мыть голову, особенно женщинам, у которых были длинные волосы. Одна Дуня Псалма находила выход. Она каждую весну стриглась наголо, этак крыльцами, и никаких платков не носила. А к зиме волосы отрастали, но всё равно были короткими. Она вообще была со странностями, и не удивительно. Их семья сильно пострадала от репрессий. Были репрессированы муж тёти Дуни и сын Алексей, всего-то звонарь. Мне кажется, что с этих пор тётя Дуня малость «сдвинулась». Потом это у неё начало прогрессировать, началась мания преследования. Вся их семья сразу после войны уехала в Ленинград. Там тёте Дуне стало казаться, что её преследует Сталин. Она, если слышала шаги в коридоре, кричала: «Идёт, идёт!» и пряталась. И вот, когда однажды никого не было дома, она выбросилась с высокого этажа в окно.

Коровы были у всех. У кого раньше не было, дали из колхозного стада. Причём, наверное, несколько коров оставили на сдачу. Сена в колхозных сараях было припасено очень много. Мы иногда ходили туда, кувыркались в этом сене, прыгали вниз с самой высоты. Играли, одним словом. Из нас ещё детство не совсем выветрилось.

И вот вдруг нам вместе с тётей Дуней дают из колхозного стада чёрную корову. Корова не очень казистая, но молоко даёт. Тут же мы забеспокоились, что нужно заготавливать сено. Распоряжался всем Володя. Выделил нам в Рассеках огромную пожню. Теперь нужно было косить. Я косить уже умела, меня научили девчонки. Я оказалась способной ученицей. Мамаша договорилась с ребятами Зайцевыми Митей и Коленькой. Матери никто никогда ни в чём не отказывал, как и она сама: какой бы погода ни была, если был больной, скажем, в Ладове, мать шла туда сразу. И вот рано утром я, Митя и Коленька вышли косить. Косу я одолжила у Юры Раевского, у него была коса под его рост. И вот мы косили в три ряда, пока траву не высушило солнцем. Но за это время половину участка скосили. Я устала очень, пришла домой и грохнулась на кровать. Назавтра повторили процесс, и весь луг был выкошен. На следующий день стояла великолепная солнечная погода. Мы с тётей Дуней пошли сушить сено. Когда сено перевернули, сели, тётя Дуня говорит: «Молоко будем делить так: на три части. Часть вам, часть мне и часть бедным». Я ей сказала, что так не совсем правильно. Она одна, нас четверо, так что можно считать нас бедными и делить молоко пополам. Она стояла на своём. Потом мы с ней ходили ещё несколько раз, сушили сено, сложили его в копны. Потом сидели у копны, и она пела: «Кудри молодца и взгляды сердце бедное сожгли». Вспоминала своего косника, которому осталась верна всю жизнь. Рассказала такую историю: это было ещё в Первую мировую войну. Они копнали сено и вдруг в первый раз в жизни увидели самолёт. А в Библии где-то сказано, что полетят птицы с железными носами… Так вот она тогда так испугалась, что засунула голову в копну и подумала: «Пусть где угодно клюёт, только не в голову».

Сено мы привезли и сложили в сарай к тёте Дуне. И вот как-то мы сидим дома, врывается тётя Дуня, на ней лица нет, вся трясётся и не может слова сказать. Мать налила ей воды, успокоила как могла, и тогда она, вся трясясь, рассказала, что шла из Рассеков и, подходя к церкви, увидела чудовищную картину: к церкви над ней летело что-то чёрное. Когда это поравнялось с ней, она вдруг отчётливо увидела, что два чёрта несли Ваньку Завьялова. Мы стали уговаривать её, что всё показалось, что, наверно, она устала. Но она уверяла, что детально видела такое.

А у нас в доме продолжался полтергейст. Мать иногда хранила продукты в нижней комнате, там было холоднее, так как окна выходили на север и были заколочены наглухо. Комната была закрыта на замок, а ключ был у матери в кармане халата. И вот матери кто-то принёс, скорее всего за роды (за роды всегда хорошо благодарили), ком творога. Она сложила его в кастрюлю и плотно закрыла крышкой. На крышку положила тяжёлый камень, на всякий случай, от крыс. И вот она зовёт меня и говорит: «Смотри — чудо-юдо». Я смотрю и ничего не понимаю. Она открывает крышку, а там поверх творога лежат крестом четыре чёрных дохлых жука, довольно больших. Между ними тоже крестом положены четыре обгорелых спички. Совершенно очевидно, что само это так уложиться не могло, никто уложить не мог, так как ключ всё время был у матери. Вопрос так и повис, творог пришлось выбросить: а вдруг это колдовство какое-нибудь. И ещё: на первом этаже у нас была комната перед погребом, комната что-нибудь около тринадцати квадратных метров. Но она не была отделана, имела бревенчатые стены, большое окно, хороший дощатый потолок. Был ли пол — не знаю, так как на полу лежал толстый слой опилок, от времени спрессовавшихся. Но самое удивительное — когда входишь в эту комнату, создаётся ощущение чьего-то присутствия, нападает страх и по спине бегут мурашки. Я очень не любила ходить в погреб из-за этой комнаты. Однажды, проходя мимо (там рядом был выход во двор и вход в сортир), у меня над ухом снова раздался дьявольский хохот, волосы поднялись дыбом, и я помчалась вихрем наверх со страшным криком. Я всё рассказала матери, и мать решила, что у меня непорядок с нервами. И вот однажды мы сидим у тёти Мани: я, Тамара и Валентин, и вдруг раздаётся дикий крик матери. Она стремглав несётся наверх и кричит: «Вот теперь я верю Рите! Сейчас у меня над ухом раздался дьявольский смех!».

С наступлением весны, как только немного отросла трава, мы с Ниной Пекиной каждый день стали ходить за щавелем. Мы переходили через брод, там щавеля было очень много, рвали его в подолы и так и шли с задранными подолами через деревню. Каждый день мать варила щи. Клала туда картошку, лук. Каждому в тарелку полагалось яйцо и ложку сметаны или молока, если сметаны не было. Так было каждый день и всё лето. Потом шёл уже зелёный лук и укроп. Лук и укроп я щипала у Кожемяковых или у Савиных, причём спрашивала разрешения, на что мне и тётя Дуня, и тётя Нюша говорили, чтобы я не спрашивала, а просто шла и щипала. В войну все люди были удивительно добрыми. Бывало, прохожу мимо Кожемяковых, а тётя Дуня: «Доченька! Возьми картошечки». И даёт мне круглую корзинку картошки. Так делали и другие, все старались как-то помочь друг другу. С едой тогда у крестьян было неплохо. У всех были коровы. Некоторые даже масло делали. Но у нас за всю войну его ни разу не было. Зимой били льняное масло. Часто и нам приносили стакан свежего масла. Мне оно так нравилось, что и сейчас его покупаю, хотя и очень дорого. Вот с мясом было плохо. Поросят никто не держал, видимо, трудно было купить. Иногда кто-то к празднику резал овцу или телёнка, тогда и нам могли принести. Но и без мяса обижаться на еду было нельзя, не голодали. И хотя приходилось крестьянам сдавать для немцев картошку и рожь, но и самим хватало пока. Мясо тоже сдавали, скидывались. Скажем, три семьи, и сдавали овцу или телёнка. В следующий раз другие сдавали. Все собранные продукты возили в Славковичи. Волостной Голубев отслеживал ситуацию и следил за тем, чтобы всё было по-честному, так и Володя Булкин, староста.

Почему-то в Верхнем Мосту никто в войну не сажал огурцов. Возможно, не было семян. Хотя, когда я ходила в Дымово или Гудово, то на подоконниках видела зреющие на солнце огурцы. Чай никто не пил, пили чистый кипяток, иногда подбелённый молоком, с сахарином. Рядом же росла мята, зверобой, были малиновые и яблоневые листья. Я часто такой травяной чай пью и сейчас. Странным было, что никто не ходил за грибами. Нам иногда Дуня Собачкина, падчерица Никашихи, приносила подосиновики. Тогда был грибной суп.

Рано-рано по весне девочки ходили за подснежной клюквой. Я не ходила: нечего было обуть. Девочки Пекины или Нина Булкина меня этой клюквой угощали — прелесть!

Но вот поспела голубика, по-местному гоноболь. Мы нашей компанией, иногда примыкала Люба Сухова, ходили в мох за ягодами. Собирались около Раевских и шли в мох мимо Ефременского борка, уклоняясь влево, пока не доходили до канавы, которая отделяла земли от болота. На канаве перекусывали, обычно хлебом с молоком, потом ходили в мох, где кочки местами были синими от кустов голубики. Девочки ходили с вёдрами, я со своим неизменным трёхлитровым бидоном. Поднималось солнце, становилось жарко, хотелось пить. Мы ногой выдавливали воду из мха, набирали её в бутылку и, закрыв горлышко носовым или головным платком, пили через платок. Все взвешенные частицы оставались на платке. Приходилось быть очень внимательными: было довольно много змей — гадюк. Иных застёбывали. Я однажды застебала гадюку средних размеров, но потом мне её было жаль, ведь они тоже пользу приносят. Больше решила никогда не застёбывать.

Набирали ягоды, есть было нельзя, кругом рос богун, стоял дурманящий запах, от которого болела и кружилась голова. Ягоды есть было нельзя, иначе можно потерять сознание и там же упасть. Так случилось однажды с Валькой Макаровским, хотя мы его предупреждали. Хорошо ещё, что он рухнул тогда, когда мы уже вышли на канаву. Тогда Юра Раевский остался с ним, а мы пошли домой и сказали тёте Клаве, его матери. Дядя Саня Юхин запряг лошадь и привёз его. Но это был один единственный случай, когда с нами пошли мальчишки. Быстрее всех собирала ягоды Нина Пекина, хотя была самая младшая из нас. Я собирала медленно. Когда у всех было по полному ведру, у меня только трёхлитровый бидон. Дома я засыпала ягоды в большую миску, и мы все на них набрасывались. Варенье не варили — не было сахара. Так мы обычно ходили несколько раз за лето.

В ночь на Ивана Купала ребята ходили караулить Проску Петрину. Говорили, что она колдунья, объезжает на помеле своё ржаное поле в одной нижней рубашке с распущенными волосами и завязывает узелки на ржи. Проску я не видела, а вот узелки действительно были по всему периметру её посевов.

К августу поспела брусника, великолепная, крупная. Всей компанией ходили за брусникой. Её можно было просто налить струговой водой, и она хорошо хранилась. За клюквой я почему-то не ходила ни разу, хотя девчонки ходили. К осени на кочках росло много грибов: сыроежки (местное название — горяшки) и подберёзовики (абабки). Подберёзовики были на длинных тоненьких ножках с маленькими шляпками. Грибы почему-то никто не собирал.

 

Вскоре корову нашу и тётину Дунину забрали для сдачи немцам. Так что сено зря заготовили. Тётя Дуня его кому-то отдала. Ещё до созревания ржи у некоторых кончились прошлогодние запасы. Я впервые попробовала хлеб из недозрелой зелёной ржи. Его принесла на канаву Люба Сухова. Хлеб мне показался необычным и очень вкусным, но зелёного цвета. Суховы почему-то каждый год не дотягивали до нового хлеба. Потом жали рожь. Я научилась этому быстро: жала, вязала снопы, устанавливала в стойку, обычно кому-нибудь помогала. Вытаскивала лён, тоже вязала в снопик и устанавливала, только это было уже по-другому. Когда рожь созревала, я ходила по полям и собирала спорынью. Нужно было набрать порядочно. Это грибок, поражающий рожь. Для ржи он вреден, поражает иногда большие участки, а потом попадает в муку. Нам же спорынья служила эффективным лекарством. Спорынья способна вызывать спазм мускулатуры матки. Иногда к матери приходили женщины, побывавшие в руках Ирины Лавровны, с непрекращавшимся кровотечением. Мать давала пару порошков спорыньи, и это обычно помогало. Причём мать не говорила, что это за порошок. Это было тайной. Когда я набирала много спорыньи, мы её сушили, а потом я молола в кофейной мельнице, развешивала по сколько-то грамм и упаковывала в пакетики. Кроме того, мы с матерью брали лопату и шли в Рассеки выкапывать валериановый корень. Валериану ещё нужно было найти. Не так-то её много было. Мы выкапывали корни, хорошо их мыли, и мать готовила заварку. Когда кто-то приходил и жаловался на нервы, мать давала бутылку с заваркой, но просила принести обратно бутылку. Это был дефицит. Валерьянку тоже особо не афишировали. Иногда кому-то мать советовала пить зверобой или аптечную ромашку, которой было много по обочинам посадок или посевов.

И вот приближалась копка картошки. Я бежала куда-то в низине за кладбищем. Вдруг Мишка Шишихин запустил вменяя то ли камнем, то ли комком глины с кладбища. Попал прямо в глаз. Я мгновенно лишилась зрения на правый глаз. Я побежала домой и в страхе произнесла: «Господи! Если ты есть, помоги мне!». Когда мать увидела мой глаз, она просто завыла. Это было какое-то кровавое месиво. Я сразу же легла в постель. Мать положила мне холодную мокрую тряпочку. На другой день, когда я села в постели и в зеркальце посмотрела зрячим глазом на незрячий, я увидела, что разорвана полосой вниз радужная оболочка. И когда я садилась, то в этот разрыв смещался хрусталик. Мне становилось страшно, и я опять ложилась. Ехать в Псков не было возможности. Меня бы растрясло, стало бы ещё хуже. Оставалось лежать неподвижно и ждать, что будет. Я зажимала здоровый глаз и пыталась больным смотреть в потолок. Глаз ничего не видел. Наверное, пролежав неделю, я стала различать очень смутно на потолке чёрный квадратик. Дело в том, что потолки были оклеены газетами «Псковский колхозник». Это была какая-то картинка. На второй неделе трещина срослась, и хрусталик опускаться перестал. Глаз поправлялся. С каждым днём я видела лучше и лучше. И вот после двух недель лежания я встала и пошла на улицу. Зрачок был больше по размеру, чем на здоровом глазу, и видела я этим глазом хуже, чем здоровым. Это осталось на всю жизнь. Мне часто говорят: «Да у тебя глаза разные!». Это, наверное, так и должно быть, чтобы помнила. А потом, когда я приезжала в Верхний Мост уже после войны, тётя Саша Шишиха была сторожем в магазине и говорила мне: «Я помню, как ты дружила с моим Мишей». Я такого не припомню, особенно после того случая. К тому же, он появлялся в деревне крайне редко. Видимо, стеснялся своего вида, не дружил ни с кем, сторонился. У него были штаны чуть не к горлу привязаны. Кто-то дал ему взрослые, а он был маленького роста, хотя и был моим одногодком. Я тёте Саше ничего не отвечала. К ней я относилась хорошо. Чем-то она мне нравилась. А мать моя, кроме как «Сашенька», её иначе не звала. Однажды она пришла к матери и сказала, что её младший сын Ваня весь горит, что заболел, только она ничего принести матери не может. Мать сказала: «Что ты, Сашенька! Разве у меня поднимется рука что-нибудь у тебя взять? Да я ничего никогда не требую. Принесут — спасибо. Нет — тоже спасибо за то, что доверяют и приходят. А Ваню сейчас пойду посмотрю и помогу, чем могу». Была обычная простуда, ведь там ветер гулял.

Я пошла к Булкиным. Нина вилами копала картошку, ровные розовые удлинённые картофелины. Мне очень хотелось помочь, но я извинилась и сказала, что я ещё боюсь наклоняться. Она сказала: «Постой около меня». Она копала картошку, мы разговаривали. Она рассказывала мне новости за последние две недели. Сказала, что начали появляться партизаны где- то.

Примерно в это время умирал её дед Данилов Александр Кузьмич, первый председатель колхоза Верхний Мост. Мы с Ниной сидели на скамейке под открытым окном и периодически заглядывали в окно. Ему было очень плохо. К матери по поводу его болезни родственники не обращались. Наверное, знали, что у него за болезнь. Пришла тётя Дуня Игарёнкова, стала читать молитву и положила ему на голову церковный предмет, кажется, он называется епитрахиль, но я твёрдо не уверена. Это такой бархатный крест, расшитый золотом. Чаще он вишнёвого цвета, им покрывают евангелие на аналое. Александр Кузьмич сорвал его и начал крыть тётю Дуню матом. Тётя Дуня читала молитву и крестилась. Рядом стояла бабушка Матрёна, его жена. Вскоре он умер.

Мы с Ниной пошли в Беклешово, так как цветов уже не было. Стояла солнечная осень. Мы нарвали сиреневого вереска и жёлтых кошачьих лапок, которые ещё цвели. Их там когда-то было много. Сейчас, кажется, нет совсем. Могила Александра Кузьмича утеряна, так как в войну как раз через могилу проходил немецкий окоп. Место я это хорошо знаю. Там сейчас похоронен кто-то другой.

 

Наступила поздняя осень. Гулянья переместились в избы. Мы по-прежнему собирались у Пекиных своей компанией. В этот год к нам присоединился наш Валентин. Мне кажется, ему нравилась Маня. Чаще стали играть в карты в дурака. И, как всегда, приходил Толя с балалайкой. Валентин наш тоже хорошо играл на балалайке. Балалайка у него, наверное, осталась от Коли Юхина, который последний год перед войной жил у них. Колю хорошо помню, он походил на дядю Саню, только ростом был пониже. Его в первые дни войны забрали на рытьё окопов под Ленинград, и он пропал без вести.

По-прежнему Толя меня провожал, так как Валентин приходил не каждый раз. И вот я иду домой, Толя меня провожает. Светит луна, так что довольно светло. Вдруг по дороге от кладбища идут два человека и подходят к нам. Спрашивают: «Вы знаете, кто мы такие?». У обоих на плечах винтовки. Отвечаем: «Наверное, партизаны». О партизанах уже вовсю говорили. Тамаре нашей даже удалось познакомиться с партизанами из особого отряда. Их было четверо, о них уже давно шла молва. Звали их Женька, Васька, Сергей. А вот четвёртого как звать — забыла. Познакомилась Тамара с ними, кажется, у Егоровых и очень гордилась этим знакомством. Всё рассказывала, какие они красивые и смелые. Они очень много делали для 1-ой Ленинградской бригады. Ходили всегда вчетвером. У Женьки были светлые вьющиеся волосы. Остальных помню плохо, но все они будут на слуху и на виду довольно долго. Теперь я уже могу Тамаре сказать, что видела настоящих двух партизан. Они повернули обратно, мы пошли дальше. Партизаны активизировались, что было радостью. Они были своими! Иногда сводки с фронтов узнавали из листовок, которые сбрасывали с самолётов, летавших бомбить Псков. Были и немецкие листовки, но там больше шла агитация сдаваться в плен. Плен рисовался, как рай на земле. Помещали фотографию Якова Джугашвили, сына Сталина в плену. На каждой листовке был напечатан прямоугольник со свастикой и написано, что эта листовка является пропуском в плен. Расписывалось, как хорошо в плену, а как «хорошо», мы знали, пожив полгода в Пскове. Листовки все я собрала и прятала под матрацем.

Прошло ещё несколько дней. Была супрядка у Сысоевых, держала Маня Савина. Она всегда снимала избу Сысоевых под гуляние или супрядку. Дом у них был очень хороший и просторный. Когда-то Сысоевы были богатыми, жили на хуторе где-то в Полишнице. Настя нас водила туда за малиной, там даже колодец сохранился. Недалеко был хутор Никашихи, мы туда тоже за малиной ходили. Но чаще ходили в Рассека, там малины было очень много. Иногда ходили к Железной Горе с левой её стороны от Верхнего Моста. Говорили, что там заколдованное место, что там водит нечистая сила. Что часто люди, проходя через это место, оказываются совсем не там, куда им надо. По всей вероятности, там аномальная зона, каких немало. Настораживает название деревни: «Железная Гора». Где гарантия, что там в очень древние времена не находили железо? Нужно было бы проверить «рамкой». В России очень много аномальных зон, хотя бы М-ский треугольник, Курская магнитная аномалия и другие. Отвлеклась я от сути. И вот мы у Сысоевых. Народу было немного: несколько девушек и всего два парня — Михаил Савин и Толя Булкин. Вдруг дверь отворилась, и вошли два партизана. Сразу же начали палить в потолок, так, что полетели щепки. Зачем, не знаю. Но никто не испугался. На их вопрос, что мы здесь делаем, ответили, что просто обычная супрядка. Тем более, что прялки были налицо. Они сразу же вышли.

 

Близился 1943 год. Год обещал быть не очень-то сытным. В 1942 году было больше хлеба, льна, так как делили колхозное, а теперь нужно было есть то, что посеяли. А сеять нужно было с запасом на поборы. Кроме того, в редких семьях были мужики. Помогали, как могли, подростки, а плугом много не вспашешь, да и обрабатывать было трудно. После того, как картошку выкопали, было решено создать какой-то запас картошки на сдачу немцам, а теперь ещё и партизанам. Жители сдавали сколько-то картошки, которую ссыпали в подвал «великотного» дома. Там был большой и хороший подвал. Вход в него был с улицы, да и у многих был вход с улицы, кроме люка из избы. Картошки сдали порядочно. Так что в случае, если немцы потребуют, можно будет брать оттуда. Приёмом картошки занимались дядя Саня Юхин и Володя Булкин. Уменьшилось количество коров. Немцам нужно было мясо. Каждый раз староста и собрание решали, чью корову отдать. У кого брали корову, тому соседи давали сколько-то молока.

Нашу семью и семью тёти Мани поборами не трогали, так как мы считались беженцами и ничего не сеяли и не сажали. Мы жили на подношения больных, у которых положение ухудшалось. А семья тёти Мани в основном жила за счёт помощи дяди Сани. Зарабатывание кофтами продолжалось, но заказов стало намного меньше. Ещё бабушка Маня зарабатывала шитьём.

К осени у нас и у тёти Мани стало плохо с хлебом, уже за кофты зерном не расплачивались, да и тёте Мане дядя Саня много дать не мог. В хлеб все стали добавлять картошку, причём половину. У нас была мясорубка, единственная в деревне. Так все, кто собирался печь хлеб, приходили за ней, чтобы смолоть картошку. Хлеб свежий с картошкой был вкусным, а стоило ему полежать день, как вкус его резко изменялся. Но ели, что же было делать? Был какой-то день, что ни у нас, ни у тёти Мани не было ни кусочка хлеба. Сидим мы втроём: я, Тамара и Валентин, печём одну большую луковицу на чугунке в комнате у тёти Мани. Вдруг её осеняет, она спрашивает: «Люб, кто сегодня хлеб пёк?». Мать судила по мясорубке, кто за ней приходил. Мать говорит: «Матрёна Булкина». У тёти Мани был талант: менять голос. Она великолепно говорила мужским голосом. И вот тётя Маня надевает Валькины шаровары, какую-то пальтуху, как-то прикалывает усищи (они у неё были, она пугала «мужиком» Колю Раевского и Нину Глазкову, когда они были маленькие и постоянно приходили к нам). Надевает Валькину шапку — треух, выламывает кол из забора, прикрепляет его за спиной в виде винтовки (в темноте не разобрать) и топает к Булкиным. Стучит в окно: «Хозяйка, открой!». Выходит тётя Матрёна. Она ей мужским голосом: «Хозяйка, помоги хлебом!». Тётя Матрёша выносит целый круглый хлеб. «Смотри, никому!» — говорит тётя Маня мужским голосом и уходит. Приносит хлеб, ставим на чугунку чайник и пьём кипяток с сахарином и со свежим хлебом. Наступает утро, видим, бежит Матрёша, входит — говорит: «Вы послушайте, что я вам расскажу. У меня сегодня ночью партизан был, усищи — во! Высокий!» «Что же он у тебя делал?» — спрашивает тётя Маня. «За хлебом приходил. Только — никому!» И побежала дальше. Бежит тётя Нюша Пекина. «У Матрёшки ночью партизан был. Сам — во! Усищи — во! За хлебом заходил. Только — никому! И побежала дальше. Тут только мы упали, схватились за животы и начали кататься от смеха.

Примерно в эти же дни, это была уже поздняя осень, приходит к матушке Маня из Железной Горы, жена дяди Сани Завьялова — тракториста. Говорит, что ждёт ребёнка, но не хочет этого ребёнка, потому что у них пятеро маленьких детей. Просит мать сделать аборт. Матушка говорит, что греха брать на душу не хочет. Что где пять, там и шесть. Что Александр работящий, мать с ними живёт. Вытянут и шестого. Мать долго уговаривает её и вроде у неё получается. Маня уходит. Это хорошенькая, ещё молодая женщина, складная, маленькая. Через несколько дней приезжает на лошади дядя Саня, говорит, что Мане плохо. Мать садится в телегу, и они уезжают. Вскоре приезжают обратно. На телеге лежит Маня. Матушка быстро собирается, и они немедленно едут в Псков в больницу. Был введён ракитовый прут. Кем — писать не буду. Тем более, что её уже нет. Когда они доехали до Пскова, попали прямо под бомбёжку. Летели осколки от зениток. Маню сняли с телеги и положили под неё. Туда же залезли и мать с дядей Саней. Лошадь предварительно поставили под какой-то навес. Бомбёжка была довольно долго. Когда закончилась, Маню привезли в больницу. Врачи её осмотрели, вышли к дяде Сане и матери и сказали, что положение почти безнадёжное: общее заражение крови. Но они будут делать всё возможное. Антибиотиков тогда ещё не было. Маню оставили в больнице, а дядя Саня и мать поехали обратно. Через пару дней дядя Саня привёз её мёртвую. Мать ругала себя на чём свет стоит. Говорила, что нужно было взять на себя грех. После похорон дядя Саня часто бывал у нас. Мать советовала ему жениться, чтобы у детей была мать, хотя и не родная. Мать говорила: «Саня, ты ещё молодой и красивый. За тебя любая пойдёт. Ведь мужиков-то нет». Он отвечает: «Люба Андреевна! Кому я нужен с таким приданым?». Но всё-таки он женился, и я думаю, что всё образовалось. Я, когда прошлым летом была в Верхнем Мосту (2006 год), подошла к тому месту, где похоронили Маню. Там кто-то другой захоронен.

Шли дни. Всё чаще и чаще партизаны стали посещать Верхний Мост. Чаще приезжали за хлебом, ходили по домам и просили хлеба. Люди выносили каждый раз по целому хлебу. Но хлебы теперь пеклись разного веса. Для партизан поменьше, для себя побольше. Когда сеяли, не учли, что кроме немцев, которым надо было сдавать зерно, нужно было давать хлеб и партизанам. Люди рады были помочь, они были наши желанные гости, но ведь и свою семью кормить надо до нового урожая. Хорошо, что картошки сажали много. Кроме ржи сеяли жито (так на псковщине называют ячмень), овёс. Некоторые сеяли пшеницу, но немного — для праздничных пирогов. Некоторые сеяли горох, в основном пёстрый. Много гороха сеял Мартын егорьевский. Его широкая полоса гороха тянулась от Егорьевщины до дороги от Верхнего Моста на Быково. Мы с Ниной Пекиной этот горох просто воровали. Ещё в Верхнем Мосту спускались в канаву. Воды там уже к этому времени не было. Пригнувшись, канавой доходили до гороха, а потом ползком ползли в полосе этого гороха. Предварительно крепко стягивали пояса на платьях и горох рвали за пазуху. Когда нарывали достаточно, ползли обратно. Нина жила рядом, а каково мне было идти по деревне в таком виде! Дома тётя Маня парила горох в печке, вываливала прямо горячий на стол, и мы все, кроме бабушек, ели этот горох. Вкуснятина! Мясо было только по большим праздникам. Правда, молочные продукты были, но у кого была корова, нужно было делиться с теми, у кого уже корову сдали. Но пока таких было немного, и стадо было ещё большим. Мы его встречали с поля каждый день. Смотрели, какая корова первой входит в деревню. Если красная — быть завтра хорошему дню. Если чёрная — дождь будет. Своего рода прогноз погоды на завтра.

 

Шла зима 1942-43 годов, и тут мы спохватились, что кончились дрова. Нам осенью и в голову не пришло, что нужно заготовить дров на зиму. Тем более, что этими дровами отапливалась и тётя Маня. Топила каждый день русскую печку, на которую мы с Тамарой любили залезать и сидеть там. Топилась плита на нашей половине, а у тёти Мани была ещё «чугунка». Дверь между двумя половинами дома была постоянно открыта, чтобы тепло равномерно распространялось по всему дому. Что делать? Матушка сказала Голубеву, что у нас совсем нет дров. Он сказал, что привезти в данный момент дрова не может. Что мы сами можем поехать в Мызы и спилить на корню дрова, сколько нам угодно, и что он лесничего поставит в известность. Что делать? Мы с Валентином решили ехать в Мызы, хотя и не знали, где эти самые Мызы. Дядя Саня на следующее утро запряг нам лошадь, объяснил, как ехать. Тётя Маня дала ценное указание, что пилить желательно чёрную ольху, так как это жаркие дрова, жарче, чем берёза. Дядя Саня дал нам три верёвки с собой. И вот мы: мне 13 лет, Вальке — 14, по теперешним меркам почти дети, поехали. Приехали, может быть, в Мызы, а может быть, в другой лес. Но ехали мы тем путём, который нам описал дядя Саня. Привязали лошадь на опушке, а сами пошли искать чёрную ольху. На счастье, её оказалось немало. Как раз деревья средней толщины. Мы спиливали и валили дерево, потом отмеряли нужную длину, отпиливали и при помощи топора и верёвки волокли по снегу, которого уже было много, к саням. Брали и вторую часть комля. Предварительно Валька обрубал боковые сучья. Укладывали на дровни. Так провозились почти всё светлое время. Уже стало смеркаться, когда мы увязали дрова, уселись сверху и поехали домой. Так что теперь дрова были.

Наступил Николин день 19 декабря 1942 года. К этому дню у Тамары нашей большая любовь к Толе Шпагину. Это был городской парень, я бы сказала, красивый, довольно высокого роста. На какой-то руке у него не было среднего пальца. У них был очень хороший и большой дом-пятистенок в Егорьевщине. Они с матерью приезжали летом отдыхать. В лето 1941 приехали и остались, как многие. Они чаще других сдавали свой дом под гуляния и супрядки. За сдачу дома полагались какие-то продукты. Причём снимать дом должны были девушки. Парней это не касалось. Была очерёдность.

Маня Савина, лучшая Тамарина подруга, гуляла с Лёней Кузей, вот и ходили они на гулянья. Когда гулянья были в Верхнем Мосту, то Толя и Лёня приходили. В Верхний Мост ни егорьевские, ни ефременские девушки почему-то не приходили. А вот парни из Демиденок и Мухина приходили, реже железинские. Народу всегда было много. Постоянно приходили и бабули, усаживались у порога и смотрели на молодёжь.

В этот день 19 декабря 1942 года гулянье было у Шпагиных. Народу набилось очень много, ведь был праздник. Мы своей компанией были у Пекиных. И вдруг мы услышали стрельбу в Егорьевщине. Мы, в чём были, так и выскочили на улицу. Ведь Пекины жили на самом краю, дом был по улице последним и ближе всего подходил к Егорьевщине. Там была страшная беготня, выстрелы стихли, а потом и крики стихли. Мы ещё немного побыли у Пекиных и пошли домой. Дома горела коптилка, чего обычно в это время не бывало. Молодёжь уходила, а мать и бабушки ложились очень рано спать. Тётя Маня уходила куда-нибудь — или к Юхиным, или к Савиным. Матушка рассказала мне, что только что к ней привозили раненого полицая. Что его ударили по голове каким-то ножом, что рана до самой кости, но кость не задета. Она наложила повязку, и его увезли. Подробностей она не знала. Потом пришла Тамара вся возбуждённая и рассказала, что произошло. А произошло следующее: на гулянье приехали полицаи, кажется, втроём. Паша Кудрявцев ворвался в избу, схватил тесак (такой нож, которым колют лучину для растопки), нож обычно лежит у порога вместе с поленом, от которого отщепляют лучину. Нож довольно тяжёлый. Павел этим тесаком ударил полицая по голове. Полицаи начали стрелять. Первым делом погасили выстрелом лампу. Началась паника. Полицаи погнались за Павлом и задержали его у Череска, схватили, связали и посадили на дровни, на которых приехали. По дороге заехали к матери, чтобы сделать перевязку, а потом вместе с Павлом поехали в Славковичи. Когда полицаи уехали, кто-то зажёг лампу, вернее, уже коптилку, так как стекло разбили. Тамара вбежала одна из первых в избу и увидела у дверей убитую пожилую женщину. Как потом выяснилось, это была Феона, жительница Егорьевщины. Потом у кровати Тамара увидела парня, который был ещё жив, но смотрел полными испуга глазами и плевал кровью. Вскоре он умер. Это был Ваня из Пещивец. Их было два брата, Ваня и Сергей. Ваня — младший, красивый, Сергей — старший и некрасивый. Ваню и Феону похоронили через пару дней. Пашку поместили в Гестапо, где его пытали, а потом расстреляли. На стене камеры он нарисовал свой портрет в натуральную величину. Многие потом ходили смотреть. Ему тогда было 27-28 лет. У Кудрявцевых было пять сыновей. Погибли все. Трое погибли на фронте, Павла расстреляли в Гестапо в Славковичах под мельницей. Младший Володя погиб в партизанах в 1943 году.

Как-то мать вызвали в Михалкино, приехали за ней на санях. Сказали, что кому-то очень плохо. Вернувшись, мать с ужасом сказала, что это сыпной тиф. Через пару дней болели уже несколько человек. В этом случае можно было только снизить температуру, болезнь берёт своё. Мать сразу же сообщила об этом Голубеву. Он поехал в район и привёз объявления, уже заранее отпечатанные. Содержание по-немецки следующее: «Внимание! Сыпной тиф. Вход воспрещён». Последние слова ярко-красным цветом: «Betreten ferboten». Началась эпидемия. Особенно много людей болело в Михалкино. Многие умерли. Была там семья, в которой был подросток Ваня, так у него умерла вся семья. Остался он один. В Верхнем Мосту болели только Женя Сватова и девочки Суховы, Вера, Тоня и Люба. Разносчиками являлись вши. Значит, в первую очередь нужно было соблюдать гигиену. Бань было мало. По субботам в каждую набивалось столько народа, что стоять было негде. Вшей можно было подхватить и в предбаннике. Мать рекомендовала по возможности бельё прожаривать на каменке. Только к весне число заболеваний снизилось немного, но фактически болели во всех деревнях. Мы ходили в кожемякову баню, вырытую под кладбищем землянку. Землянка была ветхая, а крыша дырявая, особенно в предбаннике. Мы с Тамарой чаще пристраивались к Раевским, которые топили эту баню по пятницам. Воду брали из кожемякова колодца, который был рядом. Обычно я, Тамара и Вера мылись последними, летом дверь открывали. Однажды, моясь, я увидела, как наше бельё поплыло вверх на каком-то крючке. Тамара, как была, выскочила и побежала по кладбищу. Ворами оказались наш Валентин и Сергей Юхин. Это они так шутили. Конечно, увидев Тамару голую, они бросили бельё и удрали.

Через несколько дней после трагедии 19 декабря к нам прибежал дядя Саня Юхин и сказал, что у него партизаны и один из них ранен в ногу. Они едут с задания, была перестрелка. Мать мгновенно взяла всё необходимое, и мы с ней побежали к Юхиным. Раненый лежал в санях. Пришлось перевязывать на месте при морозе, правда, небольшом. Я держала наготове сундучок, с которым матушка постоянно ходила. Она разрезала солпу в штанах раненого, быстро обработала рану и наложила стерильный материал. В это время кто-то прибежал от церкви и сказал, что от Железной Горы идут немцы. Партизаны заспешили, поехали. Мать только просила помедленнее ехать, так как мы с ней бежали рядом и она на ходу делала перевязку. Я несла рядом сундучок. На второй подводе лежал убитый огромный боров. Я поглядывала на дорогу. Немцев не было видно. Мы вместе с подводами добежали до Череска, мать кончила перевязку. Партизаны, их было человека четыре, мгновенно перекувырнули борова под мостик, а сами быстро поехали. Мы решили немного пересидеть в Ефременках у первого дома слева. Когда мы вернулись домой, то тётя Маня сказала, что пять или шесть немцев пришли и поселились в великотном доме, причём Сютку попросили освободить комнату. Сватовых оставили. Тётя Сюта перешла жить к тёте Дуне Игарёнковой. Зачем там поселились немцы, никто не знал. Они почти не выходили из комнаты. Вечером у них горел яркий свет карбидной лампы. Продукты они, наверное, принесли с собой, так как ничего ни у кого не просили и не требовали. Только иногда возвращаясь от Пекиных, мы видели часового с автоматом, который стоял с восточной стороны церкви. Однажды, осмелев, мы с Толькой к нему подошли и спросили, не боятся ли они партизан. Он ответил, что они трогать партизан не хотят, но пусть и партизаны их не трогают. Я немного знала язык, мать меня учила с детства, поэтому почти всё поняла. Мать знала немецкий язык довольно хорошо, читала в подлиннике Гёте и Гейне, знала наизусть много стихов. Французский она знала не хуже, читала французскую литературу в подлиннике. До революции она кончила пять классов гимназии, где языки изучали хорошо.

Возможно, эти немцы были как наблюдатели, а то зачем же они поселились? Может быть, они наблюдали в окно и по рации сообщали куда-то обстановку. Одним словом, зачем и почему — никто не знал.

И вот к ночи приехали партизаны, которые узнали, что в подвале дома Великотных запасы картошки. Володя-староста открыл подвал, а партизаны набрали сколько-то мешков картошки. Причём помогал им и дядя Саня Юхин вместе с Володей. Мы с Тамарой тоже подходили и стояли, пока они нагружали сани. Получилось так: внизу партизаны, наверху над подвалом сидят шесть немцев и не высовываются. Представляю их ощущения. Партизаны их не трогали, не хотели осложнений, которые могли доставить деревне. Немцы сидели и дрожали и тем более партизан не трогали, хотя партизан было не более трёх человек. Так что получилось, что в деревне одновременно и партизаны и немцы совсем рядом.

 

Наступил 1943 год. В деревне Новый год не отмечали. Немцы по-прежнему жили в Верхнем Мосту. Партизаны тоже приезжали — то проездом на задание, то собирали хлеб. Других продуктов они не просили. Возможно, немцы тоже ели картошку из подвала, так как люк в комнате был. Начались святки. Вдруг кто-то из нашей компании предложил колядовать. Я из старого бабушкина чёрного чулка сшила маску чёрта, прорезала глаза и окантовала их красной полоской. Прорезала рот, который тоже окантовала красным, и пришила белые тряпочки, которые изображали зубы. Сделала рога. И вот наша компания: Толя с балалайкой в маске чёрта, на себя он надел вывернутый чёрный полушубок, я в украинском мамином костюме времён её молодости, все остальные — Валентин наш, Нина Булкина, Нина и Маня Пекины отправились по деревне. Дома не принято было закрывать. Мы ввалились в избу, Толя с Валентином играли на балалайках, а мы, все остальные, с припевками пускались в пляс. При этом Толя почёсывал себя и приговаривал: «Не одная там кусает, их там много развелось!» А Валентин обращался к хозяйке дома, приговаривая: «Тёть! Дай лапоть с правой ноги!» — это он сам придумал. Встречали нас радушно, смеялись и что-нибудь давали, кто что мог. Дали даже кусочек мяса. Нина Пекина носила наш неизменный бидон, в который наливали молока, причём не более стакана (к этому времени с продуктами стало туговато, у некоторых уже забрали коров). Итак, мы обошли Верхний Мост, набрали кое-чего порядочно. Потом кто-то крикнул: «К немцам!». И вот мы вваливаемся к немцам, дверь у них не заперта. На их лицах в первый момент испуг. Толя заиграл, мы начали плясать. Немцы: «О-о-о!», заулыбались. Кто-то вытащил плясать немца. Он запрыгал, как заяц. Другой полез в какой-то шкафчик и дал нам две упаковки конфет. В азарте мы вываливаемся и кто-то кричит: «В Ефременки!». Топаем в Ефременки. Там, видно, с продуктами лучше (полученные в Верхнем Мосту продукты мы занесли к Пекиным). Нам подают хорошо, даже мяса два кусочка заработали. На другой день мы устроили пир у Пекиных. Тётя Маня нам натушила картошки с мясом в русской печке, натопила молока, которое мы пили с конфетами. Пировали целый день допоздна, пригласили Мишку Савина и Витю Кузьмина. Он жил у Даниловых, их внук от сына, который был на фронте (он погиб). Витя — симпатичный ленинградский парень, мой ровесник. Позже в Ленинграде мы с ним дружили. На мои 16 лет он подарил мне пробный флакончик духов, первых в моей жизни. Сейчас это кажется странным, но тогда нигде ничего не было, была карточная система.

На другой день с нас взяли пример взрослые. Тётя Маня оделась цыганом, Надю Глазкову обрядили в цыганку, а Тётя Маня Юхина вывернула полушубок, вставила в рукав какую-то деревяшку в форме буквы «Г», получилось что-то похожее на гуся. К ним примкнули ещё несколько человек, в том числе и моя мать. Они пошли по избам. Тётя Маня играла на балалайке, Надя плясала «Чавело», а тётя Маня Юхина деревяшкой всех клевала. Зашли к Макаровским, и тут тётя Дуня Псалма устроила им разгон: «Распро… твою мать! Кругом всё горит, идёт война, беды всякие, а вы здесь беситесь. Убирайтесь вон, чтобы я вас больше не видела!». Но они пировали у кого-то на другой день, значит, тоже чего-то набрали.

После святок в какой-то день все проснулись, а немцев как не бывало. Ночью собрались и уехали, скорее, ушли. Так что в деревне их больше не было.

Тётя Саша Шишиха рожала зимой в «великотном» доме. Мать мою приглашать не стала. Роды принимала Сватиха. Родилась девочка настолько слабая, что не прожила и часа. Примерно с этих пор любовь между тётей Сашей и Пигусом улетучилась и растаяла как дым.

Партизаны теперь наведывались постоянно. Конечно, партизаны с этими шестью немцами могли запросто управиться, но не хотели осложнений на деревню. Говорили, что где-то сожжена деревня вместе с людьми. Возможно, это была Красуха, а может быть, другая деревня. Теперь уже зарево пожарищ к Сигорицким горам было ежедневно. В деревне было от него светло. Постоянно висели осветительные ракеты, кто-то их запускал. Наверное, они были на парашютиках, так как спускались очень медленно. Уже прибавился день. Темнеть стало значительно позже, но морозы стояли сильные, но меньше, чем в зиму 41-42 года.

Утром мы с Тамарой постоянно обозревали деревню из их комнаты. Окна выходили на основную улицу. И вот, стоя утром у окна, мы увидели две подводы, на которых ехали шесть немцев, на каждой подводе по три. Удивительно, что они заехали чуть не в партизанский край и ехали дальше. Партизан в это время полно было. Они немного постояли около дома тёти Нюши Пекиной и отправились дальше. И вот прошло совсем немного времени, и в Ефременках послышались автоматные очереди. Вскоре они стихли. Тут кто-то прибежал из Ефременок и сказал, что партизаны убили лошадей в первую очередь, а потом убили пятерых немцев, а шестой убежал в ефременский борок. Мы, конечно, Валентин, Тамара и я сразу отправились в Ефременки. Партизан там уже не было. На краю деревни около дома Никандровых лежали две убитые лошади с санями. А поодаль, на треугольнике развилки дорог на Демиденки и Крутца, где были небольшие кустики, лежали пять убитых немцев в разных позах. Мы обошли их и посмотрели. Молодые ребята, что-нибудь не больше двадцати лет, голубые глаза у всех открыты широко, и в них отражается голубое небо. Что им нужно было в том краю, так и осталось тайной. Было у них оружие? Если было, то партизаны его взяли. Причём подробнее стало известно, что убили немцев Женька и Васька из особого отряда, которым руководил Женька, красивый блондин, смелый и отчаянный, но не очень-то умный. Иначе он бы не стал подставлять жителей Ефременок. Ведь по немецкому приказу было положено за одного убитого немца десять русских. А здесь бы не разбирались, сколько жителей в деревне. Спалили бы всех живьём.

Я позвала Тамару и Валентина домой, но они отказались. Я пошла одна. Прошло какое-то время, и на дороге от Железной Горы (в Шмойлово и Славковичи тогда ездили через Железную Гору) показались немцы на подводах. Мы все — тётя Маня, я, мать и бабушки почему-то пошли в погреб и там засели. Держали дверь открытой, чтобы было светло. Тоже идиотство — могли подпереть и поджечь. За то время, что мы жили в Верхнем Мосту, давно бы уже окоп вырыли где-нибудь за двором. Но мы, видимо, подобно другим, плохо соображаем. Немцы проехали мимо. Нам их было видно из прилегающей комнаты. Была слышна немецкая возбуждённая речь. Через некоторое время кто-то прибежал из Ефременок и сообщил, что всех жителей деревни сгоняют в гумно за Тимкиными. Тётя Маня начала выть, как воют на похоронах. Ведь Тамара и Валентин там остались. Мы, как только могли, утешали её, но сами прекрасно понимали сложность положения. Но так и продолжали сидеть в погребе. Временами выходили и смотрели в сторону Ефременок, убеждались, что всё без изменения, то есть пожара не было, выстрелов тоже. Снова шли в погреб. Когда уже начало темнеть, немцы поехали обратно. Видно было, что они повезли убитых. Через какое-то время пришли Валентин с Тамарой и рассказали следующее: когда их согнали в гумно и заперли, они здорово перепугались. Староста Василий Кудрявцев оказался умницей. Он поговорил с немцами, наверное, через переводчика, принёс ведро самогона. Тогда почти все гнали из картошки и муки. Дрожжи носили коробейники. А иногда и без дрожжей, на закваске. Гаже не было, но горел этот самогон синим огнём. Немцы обрадовались: шнапс! И нажрались, как бобики. Подобрели и решили пять человек выпороть. Бросили жребий, выбрали жертвы, среди которых был Васёк, у которого мы впоследствии жили. Он рассказывал, что не пороли, а били какими-то деревянными лопатками, сделанными по указанию немцев. Били всенародно, пока человек не падал со скамьи. Васёк схитрил и после второго же удара упал со скамейки. Слава Богу, всё обошлось, а могла быть страшная трагедия.

 

В 1942 — начале 1943 года в Верхнем Мосту были большие ярмарки по поводу каких-либо церковных праздников. Стекалось много народа из окружающих деревень. Девушки ходили по кругу, парни обычно шли гурьбой, прыгали и пели частушки. Круг этот растягивался от Крестов на Егорьевщину и Ефременки и доходил до самой церкви. В этот день надевалось всё лучшее, девушки показывали себя. Потом приглашали парней и ходили уже парами. Была Масленица ближе к весне 1943 года. Нам с Тамарой буквально нечего было надеть. У Тамары было затрёпанное серое пальтишко. У меня совсем никудышное, я просто из него безнадёжно выросла. И меня тут осенила идея, я поделилась с Тамарой, Тамара согласилась со мной. Я ей сказала, что мы как-то с ней должны вырядиться, чтобы отличаться от других. Призвали на помощь мою мать. Она тут же достала свой белый цигейковый жакет, который так и не удалось продать. Мать его примерила на меня. За это время я здорово подросла, да и от картошки, видимо, изрядно «распухла». Жакет подошёл очень даже хорошо. Нужна была юбка. Мать достала свою очень ветхую, но очень красивую юбку из английского материала, тёмно-синюю с узкими вишнёвыми и болотной зелени полосками. Юбка была велика, пришлось привязать её верёвкой, под жакетом не видно. Что на ноги? Не идти же в страшных подшитых валенках неопределённого цвета. Тут мать нашлась. Достала свои белые фетровые боты, которые она до войны надевала по большим праздникам. Каблук был венский, туда пришлось засунуть деревянную болванку и надеть шерстяные носки. Далее, Тамара. Вспомнили о приданом тёти Нюши. У неё было просто роскошное пальто модели «Очакова и покорения Крыма». Пальто было из какого-то полублестящего чёрного шёлка, приталенное, по подолу и воротнику шли очаровательные рюши. Но бабушка Оля, как цербер, охраняла приданое тёти Нюши. Стали давить на неё. Сказали, что мы ведь «Гармонщиковы», а это не фунт изюма. Как это мы пойдём оборванцами? Аргумент был веский, бабушка сдалась. Обрядили Тамару в это пальто. Тамарка сразу похорошела. Надо сказать, что в войну никто не придавал значения моде. Что было, то и носили. Тоня Пекина носила платья своей матери времён НЭПа и выглядела очень хорошо. Вот что у Тамары было на ногах, не помню. Шапочки у нас были одинаковые, вязаные «испанки», но углами по бокам, перед — радужно-полосатый, зад чёрный. И вот мы с Тамарой под ручку движемся к ярмарке, слышим: «Девки Гармонщиковы идут!». Мы влились в круг и вышагивали важно. Не успели пройти и круга, как слышим, парни поют:

Как Гармонщиковы девки

Носят белые боты́...

Частушки сочинялись мгновенно на любые события, чаще «с картинками». Я говорю Тамаре: «Сработало. Заметили». Она: «Так и должно было быть. Что мы — зря рядились?».

После войны мать носила тот жакет в Ленинграде, а тётя Нюша своё пальто, в придачу с никелированным самоваром, обменяла цыганам на муку.

 

Наступила весна 1943 года. Была середина марта, когда мы увидели идущих из Быкова немцев. Их было много. Стояла ещё распутица, снег уже сошёл. Земля начала подсыхать. Тамара, Валентин и я кинулись бежать к броду. Прибежали, стоим у брода — а дальше что? Сесть ещё нельзя — травы нет. Голо и серо всё кругом. Вторая половина дня. Стоим час, второй. В деревне всё тихо, никакой стрельбы, никаких криков. Начало смеркаться. Пошли к дому. Пошли осторожно. Пришли домой, а наши домашние говорят нам, что прибывшие немцы размещаются. Попросили всех выехать из великотного дома. Сватовы стали переезжать в Железную Гору, а Сютка перешла снова к тёте Дуне. Дом заняли немцы. Когда мы вернулись с брода, было уже довольно темно. Мы с Тамарой стояли у нашей наблюдательной точки. Видели, как девчонки носят сено по направлению к «великотному» дому. Причём на фоне неба видны были только силуэты девчонок на тоненьких ножках с большим клоком сена в охапке. Я Тамаре говорю: «Смотри, какие силуэты на ножках. Это Нина и Маня Пекины, Тоня Пекина и какие-то другие ребята». Тамара даже четверостишие сочинила:

Это что за силуэты —

Тоненькие лыточки?

Это Машкины девчонки,

Обе паразиточки.

Конечно, не стих, а сапожные гвозди, зато экспромт. Мы никуда не пошли, а наутро тётя Маня, побывав где-то, донесла, что немцы заняли «великотный» дом полностью, дом Раевских, дом Макаровских и целиком кирпичный. Раевских переселили к Просочке, что жила напротив. Причём их корову разрешили держать в их хлеву. Макаровские переселились к Васютке, что жила около Савиных, а Сорокины из кирпичного дома переселились к Сысоевым.

На следующий день мы никуда не пошли, сидели дома. Ещё побаивались, не знали, что будет дальше. Вдруг на нашу половину бегут Тамара и Валентин. Говорят, что к нам идёт немец. Мы сразу же, как паиньки, расселись по местам: я села на кровать на то место, где под матрацами лежали листовки. Валентин и Тамара сели за стол. Где были мать и бабушка, не помню. Так дом-то большой был, могли быть и в средней комнате. Пришёл высокий немец интеллигентного вида, поздоровался по-русски, на хорошем, хоть и не чистом русском языке повёл речь. Представился. Сказал, что он переводчик, что его зовут Людвигом, что он просто зашёл познакомиться. Сказал, что они с фронта на отдых, поэтому поживут в деревне. У меня в руках была книга, он попросил показать. Взял и прочитал: «Лесков». «О! Это русская классика», — сказал он. Сразу же стало понятно, что не мы его интересуем, не Лесков, а дом наш — на предмет его занять. Он нажимал доски на полу, выглянул в окно. По всем признакам дом ему понравился. Случись что, со второго этажа ведь прыгать высоковато. Хотя Линкевич в своё время в нижнем белье выскочил. Немец сказал: «До свидания» и ушёл. Так что мы остались в своём доме. На следующий день мы с Тамарой вели наблюдения. Люди ходили как ни в чём не бывало, заняты были своими делами. В три часа немцы пошли с котелками в сторону церкви. Значит, у них был обед. Обычно шли с полными котелками, каждый нёс по одному котелку. Был порядок, никто не мог взять обед за другого.

Вот так началась наша жизнь в немецком гарнизоне. На третий день я пошла к Вере. Из их дома вышел немец лет двадцати, некрасивый, с выпяченной вперёд грудью. Подошёл ко мне и говорит, тыча себя в грудь: «Ханс!». Показывает на меня и спрашивает по-немецки, как меня зовут. Я отвечаю. Он лезет в карман, достаёт трубочку конфет и протягивает мне. Я наотрез отказываюсь, говорю ему «ауфвидерзеен» и иду к Вере. Он удивлён, что в какой-то глухой деревне девчонка знает прощание по-немецки (до этого я жила полгода в псковском гарнизоне, а это не баран чихнул). Вера мне рассказывает, что в их доме поселился самый главный немец, командующий, какой-то фон барон. Что она видела его денщика, а ещё в доме живёт переводчик Карл, который говорит на чистейшем русском языке, потому что его мать русская. В кирпичном доме теперь комендатура. Живёт там комендант, его заместитель и два переводчика, Людвиг и Альберт (поляк). В доме Макаровских разместилась кухня, где готовят обед для офицеров. Основная масса солдат ест из общего котла, который размещён за боковой стеной кирпичного дома.

Мы жили каждый сам по себе, мы просто старались не обращать внимания на немцев, они на нас. Но, так или иначе, приходилось их видеть, ходить мимо. Сначала мы побаивались, но потом, видя, что они пока ничего плохого нам не делают, начали смелеть. Немцы иногда заходили к нам в дома. Придёт, сядет на лавку под образами, достанет фотографии своей фрау и детей, показывает. Конечно, дети их отличаются от наших одеждой. Они все в кружевах, сборках, какие-то причёски модные, так же и фрау. Умиляются, когда им скажут, что фрау и дети красивые. Иногда достанет губную гармошку и начнёт играть. С гармошками у них все ходили. То, что они не понимают русского языка, а мы немецкого, давало возможность им хамить, что мы постоянно и делали: враги всё-таки. «Мы не звали вас, а вы припёрлися».

Каждое утро над деревней кружил самолёт-стрекоза, садился на поле за Даниловыми. Из Раевского дома выходил фон-барон и шёл к самолёту в сопровождении денщика или переводчика Карла. Шёл по деревне так, словно аршин проглотил, такая выправка. Высокий, красивый, в идеально отутюженной форме, надменный. Улетал на целый день. Вечером стрекоза садилась на этом же поле, и фон-барон шёл по деревне в обратном направлении. Немцы эти пришли в Верхний Мост после фронта на отдых. Пришли все какие-то растрёпанные, грязные. Первые два дня они занимались приведением себя в порядок. Мылись, наверное, в корыте, так как бань не топили. Было ещё холодно. Наверное, грели воду, а на речку и в самую жару ни один немец не ходил, не подходил даже близко. У них было две лошади, так для них они выкопали что-то похожее на большую землянку за кладбищем. Сделали крышу, так что лошади стояли прикрытые от дождя. Гарнизон совсем не охранялся, никаких часовых и никаких колючих проволок, в отличие от Шмойлова, где гарнизон был размещён раньше. И началась у них обычная гарнизонная жизнь. Русского языка почти никто из них не понимал, поэтому мы всячески им хамили. Особенно Тамара, острая на язык, этим отличалась. Вот идём мы с ней по деревне. У какого-то дома сидит немец, греется на первом весеннем солнышке. Тамара кричит ему: «Ну что, засранец, русское солнце сосёшь? Подожди, дадим тебе прикурить». Немец, думая, что это что-то хорошее, говорит: «Я, я!». Приходит к нам рыжеватый немец, представляется: «Их бин Вили». Тётя Маня: «Подожди, посадим тебя ещё на вилы». Немец ничего не понимает. Через пару недель приехали ещё пять немцев, которые переместили Просочку Петрину и её семью, состоящую из четырёх человек (Просочки, Петра и двух внучек — Риммы и Люды, приехавших на лето и попавших под войну) в другую избу (их было две через сени). Основную избу заняли, прорубили в крыше дыру и возвели вышку над крышей со смотровой площадкой — на ней поставили какой-то оптический прибор, через который вели наблюдение за окрестностями. Почему-то на церкви этот наблюдательный пункт не сделали, хотя церковь была выше и обзор лучше. На площадке у прибора постоянно дежурил кто-нибудь из немцев. Через какое-то время они сменялись. Форма у них значительно отличалась от формы немцев гарнизона. Она была совсем другого цвета, какая- то тёмная. Только один из них ходил в обычной форме. Это был очень молоденький немец. Позже мы узнали, что зовут его Пауль, что ему 17 лет. Это был совсем мальчишка, маленький, очень худой и бледный, за что тётя Маня тут же дала ему прозвище Смерёдка.

Шло время. Мы всё чаще мозолили немцам глаза, а они нам. Тётя Маня, как всегда остроумная, стала давать прозвища. Так комендант стал «Пай земли» — он был лысый наполовину. Водовоза прозвали «Нюшка Сухова», он очень был похож на тётю Нюшу Сухову. Он целый день возил на лошади воду со Струги. На телеге была укреплена солидная бочка, и рядом было ведро, которым он наливал и вычерпывал воду из бочки. Один немец получил прозвище «Горностай»: и действительно, он был очень похож на этого зверька: маленькая голова на длинной шее и чёрные выпуклые глазки. Был «Внучек» — это прозвище он получил следующим образом: его где-то застукали с дамой солидного возраста, не буду называть её имени. Самому ему было что-то около восемнадцати. Кто-то сказал: «Да она ему в матери годится», на что тётя Маня сказала, что не в матери, а в бабушки, быть ему отныне Внучком». Причём он так привык, что его Внучком называли, что откликался на это прозвище. Был ещё старый немец. Ходил он на негнущихся ногах, получил прозвище «Липовые ноги». Денщика назвали «Ванька-дурак». Был ещё немец «Тонька Рожкова», так как очень походил на Тоню Рожкову, девушку из Железной Горы.

Время шло, и мы его проверяли по шествию с котелками. Это было три часа. Часы у нас были дедовы мозеровские, но как они шли, мы не знали. Как говорится, «часы для красы, а время по солнцу». Причём эти часы имели особенность ходить только на тёплой плите. Когда плита остывала, они останавливались. А тут и часов не надо было: идут за жратвой — значит три часа.

Весной кто-то подал идею, что неплохо бы хрен приготовить. И вот процессия: впереди тётя Маня с лопатой, за ней Фролушкин и сзади его жена Таня — «рупь-два», обходят огороды. Другие тоже взяли пример, все кинулись копать хрен. Стоит он, значит, в банке на столе. Заходит немец какой-то, тычет в банку, спрашивает: «Вас ист дас?». Тётя Нюша ему: «Мёд». Он берёт ложку, зачерпывает и в рот. Тут же закатывает глаза, падает на пол, бьёт ногами. Тётя Нюша в ужасе, хватает ковш воды, льёт ему в рот. Испугалась, думала — кончится. А он пришёл в себя, сел на лавку и давай хохотать. Пронесло.

Озимые были посеяны с осени. Пришло время сажать картошку. Все сажали, а как иначе? К этому времени примерно тётя Дуня Кожемякова должна была рожать девятого ребёнка. Матушка ей: «Дуня! Придёт время, позови обязательно». «Ладно, Люба Андреевна». Встаю утром, выхожу на балкон (в конце коридора у нас был симпатичный балкон, застеклённый фигурными стёклышками, с крышей), смотрю, тётя Дуня идёт из бани с ребёнком на руках. Кричу мать, та открывает створку балкона и кричит тёте Дуне: «Почему не позвала?» Та в ответ: «Ночью приспичило, не хотела вас будить, сама справилась». Вот они — русские женщины: сама родила в бане, сама перевязала пуповину, сама протопила баню, вымылась и с ребёнком домой пришла. Назвали мальчика Колей.

Николин день, Троицу где-то отметили, а в Верхнем Мосту даже гулянья не было. Конечно, чувствовали мы себя малость скованными, всё- таки чужаки кругом.

Иногда сбирались только своей деревней около Савиных. Кто-то был с балалайкой, пели, плясали. Иногда приходил денщик и играл на губной гармошке: «Вольга, Вольга, мутер Вольга, Вольга, Вольга, русиш флюс!» (Волга, Волга, мать родная, Волга, русская река). Играл он и краковяк. Он учил русский язык у Карла. Бывало, идёт по деревне, навстречу какая-нибудь бабуля, подойдёт, обнимет: «Как Вы поживаете?». Выучил, значит. А ещё: «Как Ваше здоровье?». Иногда угощал конфетами. Тогда мы с Тоней Пекиной, поскольку он часто к ним приходил (рядом), решили научить петь какую-нибудь частушку посмешнее. Научили:

Моя дролечка красива,

Боже мой, красивая.

Обойдёт и поцелует,

Как кобыла сивая.

И вот он ходит по деревне и распевает частушку. Но через пару дней заходит к нам и говорит, что частушка плохая. Я говорю: «Чем же плохая?». Майне либлинк ист шён, маин Гот, ви шён. Он говорит: «Это хорошо, а дальше почелует, как лошак». Карл ему перевёл.

Пользуясь тем, что немцы нас не понимали, мы могли им говорить что угодно. Был у наблюдателей один немец, который постоянно ругался с Тамарой. Он ей грубости, а Тамара тоже спуску не давала. Как-то раз ему: «Ты фашист». Он ей: «Наин, наин, никс фашист! Националсоциалист!». Тамара: «Не лучше, значит нацист хренов». Он: «Я, я! Нацист!» — с гордостью. И, как ни странно, всё сходило с рук. Видимо, им была дана установка к местному населению относиться сдержанно. Они ничего из продуктов у населения сами не брали. Если что-то было нужно, обращались к Володе через переводчика.

У меня всегда были прямые волосы, как солома. Если я их накручивала, они мгновенно раскручивались и торчали в стороны. Поэтому я любила подвязывать косыночку назад концами. Перед войной это было модно. Моя единственная белая с вышивкой и кружевами развалилась, другой не было. Тогда я стала носить на голове мой пионерский галстук, подвязывая его, как косыночку. Когда я проходила мимо немцев, они говорили: «Кляйне партизан» (маленький партизан). Галстук я сохранила, он сейчас у меня цел — красный сатиновый галстук. В 1937 году, когда меня принимали в пионеры, шёлковых ещё не было.

Сютка, видимо, надоела тёте Дуне, и она её попросила. Сютка пришла к нам и попросилась в нижнюю комнату. Бабушка разрешила ей, ведь родная племянница всё-таки. Я не помню, кто жил в доме тёти Наташи, её родной сестры. Тётя Наташа умерла от туберкулёза. Тётя Сюта перетащила к нам свои вещи. Отколотили окна, она их помыла и навела в комнате порядок. Стало довольно уютно. У неё стали собираться женщины: тётя Маня, тётя Маня Юхина, Надя Глазкова, иногда приходили тётя Нюша Жуковская и тётя Матрёша Булкина, но не часто. Рассаживались по лавкам и вели беседу о всех новостях. Нижняя комната оказалась лучше верхних. Просторная и какая-то тёплая. А мы-то её использовали как кладовку.

Когда были жаркие дни, мы их проводили на речке. Даже мать моя и тётя Маня ходили купаться. Немцы даже близко к реке не приближались, и нам было спокойнее. Поспела малина. Мы с Тоней Пекиной, Маней и Ниной Машкиными, Ниной Булкиной ходили в Рассеки, там малины было море. Набрав ёмкости, мы обычно заходили на Корытовку. Так, кажется, называлась крошечная речушка, которая протекала около Рассеков. Там было расширение, вода чистая, глубина по пояс. Мы обычно купались, причём голыми, так как никого кругом не было. Раз, идя домой с малиной, на пути, уже в деревне встретился «Смерётка», сказал по-немецки, что со своего наблюдательного поста видел, как мы купались. Мы забыли, конечно, о наблюдательном посте. Я спросила — не ослеп ли он? Посмеялись, но мы уж больше там не купались.

Наблюдение велось постоянно. Как-то, когда в доме немцев никого не было, а дежурил Смерётка, я попросилась посмотреть в прибор. Оборудовано было всё фундаментально. Лестница на крышу была широкая и удобная, шла из сеней. Когда я посмотрела в этот прибор, я обалдела. Белая курица, которая разгуливала по беклешовской улице, в трёх километрах от нас, была у меня как на ладони! Значит, они всё вокруг просматривали. Смерётка стал частенько к нам наведываться, жили-то рядом. Он рассказывал, что ему 17 лет, что он у родителей единственный, мать его живёт в Берлине, а отец сидит в тюрьме, так как он коммунист, последователь Тельмана. Говорил, что Берлин сильно пострадал от бомбёжек, что бомбят не только русские, но и англичане.

Ложиться рано спать не хотелось, гуляний почти не было. Мы с Тамарой и Валентином сидели вечерами на нашем закрытом крыльце второго этажа, что-нибудь рассказывали. Иногда приходил Смерётка. Тогда Валька начинал с ним говорить: «Ну скажи «жук». Он: «Шук». Валька хохочет, он тоже. Он никак не мог выговорить букву «ж».

 

Весной этого года все ребята из деревни Егорьевщина были отправлены в Германию. Их собрали в здании школы, которое стояло на месте бывшей спортивной площадки между Егорьевщиной и Верхним Мостом. Ребят в Егорьевщине было много, всех я не помню, но помню, что были отправлены Толя Шпагин, Кузя, Санька Белопахов, Саня Ригин. Они два дня были в школе, их охраняли, но нас к ним пускали. Мы фактически были там всё время. Девчонки ребятам что-нибудь дарили. У меня нашлась только красивая заколка на галстук. Я её подарила Сане Ригину. Платок я дарить не хотела — плохая примета. Саня написал мне стихи:

Первую строчку я просто забыла:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так и мне тебя, Рита родная,

Не забыть на чужой стороне.

Все девчата подарят на память

Свои вещи — платки, зеркала.

Мы с тоскою посмотрим девчатам

На последний разочек в глаза.

Стихи эти долго хранились, но потом в суматохе делись куда- то.

День отъезда. Пришла крытая брезентовая машина. Ребят посадили и повезли. Мы все бежали за машиной. Матери падали на дорогу и бились в слезах. И потом долго одиноко стояла Вера Раевская и смотрела в сторону Быкова, где скрылась машина.

Вернулся один Саня Белопахов, остальные где-то сгинули. В Егорьевщине из ребят остался один Валентин Белопахов — Валет. Я уже писала, что в Егорьевщине было много красивых девушек. И вот немцы туда зачастили. Мы неоднократно видели, как девчонки целовались с немцами на мостике при въезде в деревню. Примерно в это время в партизаны ушли Санька Хохлачёв и Лёнька Сватов из Железной Горы. Ушёл Ваня Собачкин из Беклешова, ушёл Лёня Егоров из нашей деревни.

Жизнь шла своим чередом. Всё так же утром прилетал самолёт и улетал фон-барон. Всё так же вечером прилетал и шёл по деревне, проглотив аршин.

Немцы ходили в засаду, но мы почти этого не знали, всё делалось в великой тайне. Уходили ночью, возвращались на рассвете, когда все ещё спали. Иногда из засады привозили своих убитых, но мы только видели, как к воротам кладбища подъезжала машина и из церкви выносили завёрнутого в плащпалатку убитого. Иногда к церкви и из неё выгружали мешки, видимо, с чечевицей, сахаром и какой-то крупой.

Тётя Маша наша стала работать в немецкой комендатуре, наверное, в качестве горничной. Комендант — Пай земли иногда прогуливался по деревне со своей собакой «Новой». Он её подобрал у города Новоржева. Это была породистая охотничья собака курцхаар. Заместителя его мы не видели. Всё так же по деревне ходил Ханс — Ванька, со всеми разговаривал. Выучил: «Я люблю тебя» и всем девчонкам признавался в любви. Иногда в крайних домах появлялись к ночи партизаны, особенно четвёрка особого отряда, но это были очень отчаянные ребята. После Ефременок они больше глупостей не делали, мирных жителей не подставляли. В Верхний Мост приходили люди из дальних деревень, кто к своим родственникам, кто к моей матери по поводу болезни. Немцы на посторонних людей никак не реагировали, ну пришли и пришли, они сами по себе, мы — сами.

Однажды произошёл такой случай. Я часто ходила в Беклешово, там у меня была подруга Вера, дочь тёти Дуси Переездской, в прошлом невесты нашего дяди Павла. Ещё я дружила с Дуней Собачкиной. Накануне она к нам приходила и принесла несколько подосиновиков. Вот я и решила идти за грибами. Мы с Дуней вышли на опушку леса у Невли, и вдруг из леса вышли два партизана и подошли к нам. Один Лёнька Сватов, другой незнакомый. Мы присели на траву и разговаривали. Вдруг незнакомый взводит курок винтовки и говорит, что сейчас выстрелит. Я ему говорю, что рядом гарнизон, вон и церковь видна, что этого делать не стоит. Он стреляет, но звук получается какой-то странный, тихий и шипящий. Он хвалится, что у него теперь на винтовке «бесшумка». Впервые я увидела это приспособление, какая-то муфта с дырочками. Мы поговорили, и партизаны ушли в лес по дороге. Вечером пришёл Смерётка и стал мне говорить, чтобы я была осторожнее. Он рассказал мне по-немецки, но помогал жестами, чтобы я поняла. Он сказал, что дежурил на вышке и видел, как я сидела у леса и разговаривала с партизанами. Он сказал, что пришло время ему сменяться, но он изъявил желание ещё подежурить. И только когда партизаны ушли в лес, он сменился. Я только сказала ему: «Данке зер, Пауль!» (большое спасибо, Пауль).

Я продолжала ходить в Беклешово. Часто мы с Дуней ходили в бор за голубикой и брусникой. Ходили мы туда с Ниной Булкиной и Толей. Однажды Толю ужалила гадюка. Он не растерялся и отсосал яд, а потом мы ему ногу выше укуса стянули поясом. Он ещё неделю хромал, потом всё прошло. Иногда мы с матерью ходили на вызовы в Кривоселково. Там в бору была могила с деревянным крестом и огороженная жердями. Мать сказала, что там похоронены две убитые женщины, но она больше ничего не знала. Однажды Дуня позвала меня в лес по дороге и вышли мы с ней к земляночному посёлку. Несколько землянок были в хорошем состоянии. Наезженные дороги. Тогда там никого не было, но Дуня сказала, что партизаны туда иногда приезжают и живут по нескольку дней. Причём это было не так-то далеко от Беклешова.

Был какой-то праздник в Чересе. Нас пригласила семья лесника в гости. Мы с матерью позвали с собой Тамару. Посидели у них за столом, там был полный достаток, всего на столе много. Мы уже собирались домой, вышли, но в деревне оказался партизанский отряд из 8-й бригады. Командир отряда сказал нам, что пока они в деревне, мы не должны никуда уходить. Потом обратился к партизану, похожему на цыгана, с красивыми усами, и сказал: «Роман, смотри, какие хорошие девчонки, спой им что-нибудь». Роман взял гармонь и запел:

Берегите молодость, ребятушки,

Не влюбляйтесь в девок с ранних лет,

Слушайте совета родной матушки, да, да,

Берегите свой авторитет.

 

Я её обидел не жалеючи,

Слишком очень рано полюбил,

А теперь я плачу сожалеючи, да, да,

Без неё мне белый свет не мил.

 

Дело было как-то поздней осенью,

С неба мелкий дождик моросил,

Шёл без шапки пьяною походкою, да, да,

Тихо плакал и о ней грустил.

 

В переулке пара показалася,

Не поверил я своим глазам.

Шла она, к другому прижималася, да, да,

И уста скользили по устам.

 

Мигом хмель покинула головушку,

Из кармана вынул я бутыль,

И ударил я свою зазнобушку, да, да,

А что было дальше, я забыл…

Песню эту я много лет спустя слышала от лагерных заключённых на стройках коммунизма.

Потом Роман заиграл какую-то танцевальную музыку, и кто-то из партизан пригласил Тамару танцевать. Потом и меня пригласили, а тут подошли местные девушки, и пожня превратилась в танцевальный зал. А потом командир сказал, что им пора. Нам сказал, чтобы после их ухода подождали ещё полчаса. На что лесник сказал, что мы свои люди, что он нам доверяет. Командир сказал: «Идите, чайку попейте, а потом пойдёте». Мы действительно вернулись в дом, там был кипяток, и не с сахарином, а с мёдом, и к нему был пшеничный пирог с морковкой и маком. Такого праздника у нас давно не было. Примерно через час мы шли домой, полные восторга. Я говорила, что влюбилась в Романа. Мы решили, что всё это будет нашей тайной.

Вскоре тётя Маня сказала нам, что из засады немцы привезли убитого. Он лежит у церкви. Мы с Тамарой пошли. У дверей стоял с автоматом рыжий немец по имени Христиан. В деревне его звали «Крестьян». Тамара спрашивает у него: «Кого убили? Мы хотим посмотреть». Он открывает дверь и пропускает нас в церковь. В притворе стоит много мешков с чем-то. Проходим в алтарь. Там стоит длинный стол. На столе убитый, накрыт плащ-палаткой. Тамара поднимает плащ-палатку, и мы в один голос: «Тонька Рожкова!». Тамара закрывает убитого, и мы выходим, на ходу делая печальные лица. И Тамара говорит: «Шаде, шаде», а потом: «Шаде, что одного». Немец не понимает.

 

Карл уехал в отпуск в Германию, наверное, дней на десять. Когда он вернулся, то привёз письмо дяде Сане Юхину от его брата Сергея. Сергей Юхин в Гражданскую войну ушёл с белой армией на запад, и больше о нём ничего слышно не было. И вот Карл, как потом оказалось, был на съезде фермеров во время отпуска и разговорился с русским эмигрантом Сергеем Яковлевичем Яковлевым, который имел в Германии ферму. Выяснилось, что он родной брат дяде Сане и тёте Мане Юхиным. Я письма не читала, но по разговорам запомнила, что этот Сергей Яковлевич безумно скучал по своей родине — Верхнему Мосту и писал, что как только кончится война, он обязательно навестит родных. Очень хотел видеть бабушку — Дарушку — свою мать. Ещё писал, что у него есть сюрприз для своих родных. Конечно, он не приехал, сюрприз так и остался неизвестным сюрпризом.

К тому времени, время идёт уже к концу лета, на работу в немецкую кухню поступает Сютка Портнова. Там есть повар, а присматривает переводчик Альберт. Обед готовят для избранных: из Раевского дома и для комендатуры. Остальные едят из общего котла. Тётя Маня иногда приносит такую еду: это не суп и не второе, что-то среднее и вкусное. Там много мяса, картошка, лук и чечевица. Больше всего чечевицы. Так что еда калорийная. Сютка убирает, подметает, чистит картошку, одним словом, подсобная работница.

 

Приближалась осень. Как-то к матери пришла тётя Нюша из Терехова. Я сидела и ела сахарную свеклу. Надо сказать, что волостной ещё весной привёз целый мешок семян сахарной свеклы. Семена раздали по деревням и все посадили. Уродилась она хорошо. Тётя Нюша спрашивает: «Что, доченька, тебе нравится свекла? Пойдём со мной, я тебе дам свеклы, у меня её много и хорошая. Хочешь, завтра приходи». Я пошла на следующий день, взяв с собою нитяную авоську. Свекла ещё сидела на грядках. Тётя Нюша надёргала мне целую сетку. А на следующий день тётя Маня пришла и сказала, что тётя Нюша тереховская и её муж Пётр на кладбище копают себе могилу. Мы с Тамарой пошли за кожемяков сарай. Оттуда очень хорошо было видно кладбище, так как никаких деревьев там тогда не было. Мы увидели, что они действительно копают могилу в правом дальнем углу кладбища, если смотреть от входа. Мы стояли и смотрели. Там же присутствовали немцы. Потом раздался выстрел, и Пётр упал в могилу. Анна истошно закричала. Закричишь, когда на твоих глазах убивают мужа. Потом раздался второй выстрел, и в могилу упала Анна. Какой-то немец выстрелил два раза в могилу, и немцы стали её закапывать. Мы пошли домой. Настроение было ужасное. Стоял серый пасмурный день начала сентября. Слегка накрапывал дождь.

На следующий день мы с Тамарой пошли на кладбище и посмотрели на место, где закопали Нюшу и её мужа. Была ровная земля, никакого холмика. Тамара сказала, что после войны на этом месте поставят памятник. Там сейчас кто-то захоронен заново. А случилось вот что, по рассказам того времени тереховских жителей. Семья Анны и Петра поссорилась с соседями. Таких ссор между соседями бывает сколько угодно. К Петру пришёл партизан из особой оперативной группы Женька. Он был каким-то родственником тёти Нюши, причём сорвиголова, как говорят о таких. Анна пожаловалась ему безо всякого злого умысла на соседей. Я ту семью совсем не знала. Женька пошёл и что-то сделал с хозяйкой той семьи, может быть, просто увёл, чтобы напугать. Тогда кто-то из членов этой семьи пошёл в гарнизон и пожаловался на Анну и Петра, дескать, они связаны с партизанами. Такого никогда не было, чтобы кто-то жаловался немцам на соседей. На самом деле партизаны в Терехове бывали часто, так что все были связаны с ними. В Терехово можно было спокойно войти сзади из кустов, идущих от самого мха. Деревня Терехово уже умирала. Там было что-то около пяти домов. Позже немцы её просто сожгли. Жители переселились в Егорьевщину и Мухино. Версия о том, что Пётр якобы подковывал партизанам лошадей, не состоятельна. Партизаны подковывали лошадей в партизанском крае. Зачем было подковывать под носом у немцев? Своих же лошадей подковывал дядя Яша в кузнице в Верхнем Мосту. Кроме того, к Петру и Анне приходи партизаны из особой группы, которые никогда на лошадях не ездили. Они предпочитали ходить пешком: меньше шума. Они заходили даже в Верхний Мост с тыла. Вот поэтому наша Тамара и встречалась с ними у Егоровых в то время, когда в Верхнем Мосту стоял гарнизон. И здесь Женька снова подставил двух невинных людей, как когда-то в Ефременках целую деревню.

Вскоре после этого Женька погиб. Его убил денщик фон барона. Обычно он из засады не выходил, а тут понесло. Засаду немцы устроили то ли в Лукине, то ли в Полянке. Ночью немцы зашли во все дома и жителей из домов не выпускали, чтобы нельзя было предупредить партизан. И вот ночью Женька подошёл к одному дому и постучал в окно. В это время раздался выстрел из избы через окно. Женька был убит наповал. На следующий день Ханс-Ванька бегал по деревне и похвалялся, что убил партизана. Наверное, с того времени я уже об этой группе ничего не слышала. Её просто обезглавили.

И вот в середине сентября Володя Булкин отказался от своей должности старосты. Вместо него выбрали Ваньку Васюткина. Этот был полной противоположностью Володи. Он был высокого роста, но природа грубо насмеялась над ним, создав такого урода. Совершенно бесцветное лицо, бесцветные глаза, бесцветные волосы, огромный нос, заканчивающийся чем-то вроде бульбы, морда лошадиная. Если бы он надел противогаз, то выглядел бы гораздо симпатичнее. Девчонок у него не было, и на гулянья он не ходил, хотя и был молодым. И вот этот комплекс неполноценности сделал его злым и мстительным. Так что нам крупно не повезло. Удивительно, что его мать Васютка была очень симпатичной женщиной, а сестра Нина обещала быть просто красавицей. К этому же времени нам сказали, чтобы мы нашли себе жильё в других деревнях и переезжали. В Верхнем Мосту оставляли всего два дома на краях деревни. Мне кажется, с умыслом, что в определённом случае можно было поджечь дома и осветить местность. Оставили дом Матрёны Даниловой, к которой переехала вся семья Булкиных. Остался также дом Николая Дёмкина, куда переехали тётя Маня с Валентином и Тамарой. Все стали разъезжаться, кто куда. Раевские переехали к Тимкиным в Ефременки и нам посоветовали переехать к Ваську тоже в Ефременки. Мать пошла и договорилась. Кто нас перевёз, не помню, но вещей у нас было мало. Из всего мы взяли посуду, носильные вещи и одну кровать — мою. Самую в то время модную, с никелированными шарами и никелированным верхом. Но поставить её было негде, и она осталась в сложенном виде в сенях. У бабушки Оли вещей оказалось больше, так как тётя Нюша постепенно пересылала в Верхний Мост всё своё приданое в виде двух швейных машин, всякой одежды и перины. Всё это мы перевезли. Василий Тимофеевич принял нас радушно, сразу же повёл меня в огород, показал все свои посадки (ещё ничего не было выкопано) и сказал, что мы можем всем этим пользоваться как своим. По первости мы с матерью спали в нетопленой избе, так как было ещё не холодно.

 

И вот началась новая жизнь в деревне Ефременки. В Ефременки переехали Тоня Пекина, кажется, в дом Сергея, который был на фронте. Да ещё к Михиным переехали Юхины, старушка Михина и Дарушка Юхина были родными сёстрами, причём близняшками, хотя и были они совсем разными. В гарнизон, если я ходила, то только к тёте Мане. Шла туда низом мимо кузницы. Возвращалась и на поле собирала одиночные последние васильки, ромашки аптечные, а иногда и красные мелкие маки. Приносила в дом и ставила в холодной избе, где мать принимала больных. Сразу же к нам на крыльцо вечером стали приходить три друга — Лёня Малашкин, Генка Борисов и Вася Никандров. Вася был родным племянником Васька́ (нашего хозяина, так его в деревне звали), Лёня был крестником Васька. Приходили они каждый вечер. Мы рассказывали всякие истории, анекдоты. Было нам: мне 14, Лёне 16, Васе и Гене по 15. Вечерами иногда молодёжь собиралась около дома Кудрявцевых. Там была большая скамейка. Дом выходил на дорогу. Михаил Тимкин, ему было, наверное, уже 17 лет, научил меня играть на гитаре, в основном танцы: краковяк, тустеп, «Светит месяц», «Коробочку». Я играла на гитаре, Миша на балалайке. Получалось неплохо. Девчонки танцевали, ребята тоже. Даже стали приходить девочки из Егорьевщины. Помню Нюшу Пашину, Нину Мотину. Ребят в Егорьевщине не осталось, кроме Валета Белопахова.

Иногда, когда кончалось у матери лекарство, она меня посылала с запиской к немецкому фельдшеру. Он тогда размещался в доме тёти Дуни Глазковой. Мать завязывала в платочек пяток яиц и писала записку по-немецки, что ей нужно немного аспирина и пирамидона. Когда я приходила к фельдшеру, подавала записку и разворачивала яички, он приходил просто в восторг, лез в шкафчик и давал мне просто много таблеток. В это время уже было опасно ездить в Псков или Остров. Активизировались партизаны, власовцы, немцы. Всё чаще выходили немцы в засады. Когда собаки поднимали лай, я подходила к окошку. Это было что-то к ночи, и если светила луна, то хорошо были видны идущие гуськом немцы. Ходили мы по теневой стороне, загораживаемой домами. Мы ложились спать не раздеваясь, так как среди ночи часто нас будили автоматные очереди. Партизаны бывали в Ефременках каждый вечер, но до немцев.

Сразу после нашего переезда в Ефременки к нам зачастила какая-то врачиха из Шмойлова. Это была средних лет женщина, она вела приём больных, хотя какое отношение имела к этому моя мать, непонятно. Мать оказывала медпомощь частно и никакого отношения к Шмойлову не имела. Кто посылал её и зачем? Она была у нас несколько раз. Матери она нравилась тем, что была вежлива и обходительна с больными. Позже её расстреляли партизаны, так как застукали её в партизанском крае, где она пыталась отравить колодец. Что ей у нас было нужно, так и осталось тайной. Она приезжала обычно днём, а днём партизаны у нас не бывали. Обычно появлялись, когда начинало темнеть. Так что она не видела ни одного партизана, если её засылали с целью наблюдения за ними.

Как-то вдруг неожиданно в Ефременки нагрянули власовцы. Они разошлись по домам, сказали, что едут на задание и просили что-то им приготовить поесть. С едой уже было плохо, поэтому варили картошку. Накануне я прямо на дороге подобрала листовку, из которой узнала, что наши начали наступление по всему фронту. Указывались освобождённые города. К нам зашёл власовец Иван. Лет ему было не больше пятнадцати. Я стояла на крыльце, он подошёл. Я спросила, что заставило его податься к власовцам. Он сказал, что другого выхода у него не было, подробностей не говорил. Я сказала, что вычитала из листовки, которую подобрала на улице, что уже освобождены такие-то города. На что он сказал: «Вот шли, шли немецкие войска, но если споткнулись, значит будут отступать и дальше». Я хорошо запомнила его слова. Спросила, что он думает делать в этой ситуации. Он сказал: «Куда вынесет».

Через пару дней вдруг вихрем нагрянули крикливые и шумные чечено-ингуши, огромное подразделение. Загалдели, начали кур стрелять. Все в немецкой форме. Какой-то чеченец или ингуш (кто разберёт?) схватил меня за руку и потащил в переулок к Жирновым, вручил мне белую курицу и сказал, чтобы я её ощипала. Все хорошо говорили по-русски. Я ощипала курицу, выпотрошила её, но не знала, что надо удалить содержимое зоба, так и бросила в котёл с кипящей водой. Кто-то из женщин её вытащил и привёл в порядок. Нажравшись, они стали плясать лезгинку. Наша Тамара тоже с ними плясала. Лезгинка была её любимым танцем. К вечеру они уехали, изрядно уменьшив куриное поголовье в деревне.

 

Был, наверное, уже октябрь, когда у нас появился староста Ванька Васюткин, появился и сказал матери: «Ты завтра идёшь в гарнизон чистить картошку». На что мать ему ответила, что у неё бывает порядочно больных, что ещё не изжита чесотка, есть случаи тифа, что больным она нужнее, а немцы без неё обойдутся, пусть кто-то другой пойдёт. Он, наверное, из вредности, просто приказывал. Тогда я сказала, что пойду вместо матери. Ему ничего не оставалось, как со злостью рявкнуть: «Ладно!». Хотел, наверное, показать, какой он начальник.

Утром мы пошли в гарнизон чистить картошку: я, Вера Раевская и Тоня Пекина. Мы чистили её, сидя на перевёрнутых корзинах, вокруг корзины с картошкой. Чищеную бросали в другую корзину, а потом относили к немецкой солдатской кухне, где бросали в большой котёл с водой. Другой котёл стоял рядом, под ним было что-то вроде плиты, где горел огонь. В котле варилась жратва: мясо, чечевица или какая-нибудь крупа, лук и картошка. Повар картошку мыл мешалкой и перекладывал в котёл с варевом. Иногда, когда около котлов никого не было, мы переворачивали грязную картошку в котёл с едой. Хоть как-то вредили. Был специальный бункер, наполненный картошкой. Где только немцы взяли столько? Мы шли в этот бункер, выбирали, конечно, картошку покрупнее (легче и быстрее чистить) и несли в школьное здание без окон и дверей, которое ещё осталось. Остальные два школьных здания и клуб были уже разобраны и опущены в бункер. Был начат второй бункер у церкви, чуть пониже теперешнего дома священника. В этот бункер укладывали наши дома, которые уже разбирали. Наш дом оказался из очень хороших толстых брёвен, под обшивкой не было видно.

Нам отвели месяц на чистку картошки, потом нас кто-то должен был сменить. Была, наверное, середина октября. Стало довольно прохладно и неуютно без окон и дверей. Однажды Вера нечаянно проткнула мне руку между указательным и средним пальцем остриём ножа. Рана была небольшой, но глубокой и грязной. Хлынула кровь. Я пошла в бункер, в котором уже жили немцы из «великотного» дома. Там теперь находился и фельдшер. Он мне обработал рану, перевязал, и я в этот день больше картошку чистить не пошла. Когда фельдшер обрабатывал мне руку, я осматривала бункер. Он был огромным, шириной не менее пяти метров, так как от окон к центру по всему бункеру стояли топчаны, заправлены были постели. Поразило то, что были чистые одеяла, подушки с белыми наволочками и белые простыни. Немцы окопались, похоже, надолго. Посреди бункера под крышу были подставлены столбы. Крыша была плоская и немного выше земли. Висели две карбидные лампы. По самой земле ближе к потолку были застеклённые узкие окна сплошной полосой. Стекло, наверное, брали из оставленных домов.

Потом я пошла к тёте Мане, куда ходила нередко. Посидела там. Когда время шло к вечеру, у мостика через Чересок встретила Веру Раевскую. Она шла к Верхнему Мосту налегке. Надета на ней была голубая фланелевая кофточка и юбка. Простоволосая. Обратила внимание на голубые гранёные стеклянные бусы, с которыми она не расставалась. Наверное, они имели для неё какой-то смысл. На вопрос, куда она идёт, ответ был что-то вроде: «Да так».

На следующий день картошку чистить вместо Веры пришёл Юра, её брат. На вопрос, где Вера, он ответил, что, наверное, ушла к партизанам. Но прошла примерно неделя, и поползли слухи о том, что Вера лежит в Клину убитая. Тут же пришли к нам тётя Наташа и Юра Раевские. На Наталье Ильиничне не было лица, был сплошной синяк. Её сильно избил Алексей Яковлевич. Сказал, чтобы она убиралась и без Веры не возвращалась. Наталья Ильинична и Юра переночевали у нас на печке, а утром Наталья Ильинична пошла разыскивать Веру. Ушла и больше не вернулась.

Потом коробейники, которые ходили в Псков через Клин, узнали в Подклинье следующее: Вера шла по направлению к Пскову, навстречу ей вышел партизан. Они некоторое время пререкались на дороге, потом Вера повернулась и пошла дальше к Пскову. Партизан выстрелил ей в затылок. Как потом выяснилось, партизаном этим был Санька Хохлачёв из деревни Железная Гора. Санька давно был влюблён в Веру, всячески добивался её расположения, но ей он не нравился совсем. Как говорится, первый парень на деревне, как говорили, «почётный». Он был довольно самоуверенным, с гонором большим. Он иногда ходил на гулянья в Верхний Мост. Но у Веры была большая любовь с Санькой Белопаховым, городским и довольно интеллигентным парнем. Он, его брат Валентин, как и многие, приехали в Егорьевщину отдыхать на лето и попали в оккупацию. Саньку Белопахова угнали вместе с другими парнями из Егорьевщины в Германию. И вот встреча на дороге, закончившаяся убийством. Санька Хохлачёв сам об этом рассказывал кому-то. Сказал так: «Не мне, так никому». Вера была резка на язык. Не исключено, что она наговорила ему резкостей. В карман за словом не лезла. Некоторые из её афоризмов я использую при случае. Например, если она видела разряженную дуру, она говорила: «Убожество ума нарядом не прикроешь» и другое. Я думаю, что Вера переночевала в деревне Быково, так как когда я её встретила, уже смеркалось, и она просто физически не могла дойти до Клина до наступления темноты. А в темноте осенней ночью вряд ли она решилась идти в Псков. Да и жители Подклинья не смогли бы увидеть того, что произошло, в темноте.

Наталья Ильинична утром пошла в Подклинье, там ей всё могли рассказать. Как говорили очевидцы, она стала на чём свет стоит поносить партизан. Думаю, она не знала, что это был Санька Хохлачёв, да и жители Подклинья вряд ли знали причину. Вера была очень гордая, самолюбивая и резкая на язык. Представляю, что она могла сказать Саньке, чтобы он не удержался и выстрелил. Санька, не зная отказов от девчонок, а тут вдруг Вера. Наталью Ильиничну партизаны забрали и куда-то увезли. Говорили, что её расстреляли где-то на большаке, посчитав немецкой шпионкой, дураков-то всегда хватало — и раньше, и теперь.

Спустя года два, может быть, больше, Алексей Яковлевич и Юра пошли в Подклинье. Там жители им показали, где похоронили Веру. Они стали раскапывать, хотели перевезти на кладбище в Верхний Мост, но она была в таком состоянии, что трогать было нельзя. Они закопали могилу и решили подождать ещё сколько-то лет. Но Юра уехал в Ленинград, а Алексей Яковлевич умер, у него был туберкулёз. Так Вера и осталась лежать где-то в Клину.

Санька Хохлачёв, видимо, сам полез под пулю — он вскоре погиб в партизанах.

 

Мы продолжали чистить картошку. Однажды нас с Тоней немцы взяли на машину и попросили взять с собой пару корзин. Быково уже было выселено, деревни выселяли и угоняли жителей в Германию. Мы приехали в Быково, и немцы стали искать ямы с картошкой. Отрыли одну яму, там оказался зарытый сундук с добром. Немцы закрыли сундук и снова закопали. Потом нашли яму с картошкой. Мы с Тоней стали набирать картошку в корзины и подавать на машину, они высыпали картошку прямо на пол машины. Так мы выбрали пол-ямы, тогда немцы яму снова закопали. Не понять было, зачем им ещё картошка, когда картошки в бункере было более чем достаточно.

К этому времени многие ушли в партизаны. Сергей Жирнов, ему было что-то около 40 лет, Коля Борисов, Михаил Тимкин, Володя Кудрявцев, немного позже ушли Лёня Малашкин, Вася Никандров и Валет Белопахов. Из Верхнего Моста ушли дядя Саня Юхин, бывший полицай, вместе с Сергеем. Володя и Толя Смирновы, они же Булкины, ушли самыми последними, наверно, перед самым освобождением.

Когда мы переехали к Ваську, мы с ним сразу же стали копать во дворе за домом окоп. Выкопали окоп довольно просторный, глубокий, сделали вход в него в виде пандуса. Васёк накрыл его сверху брёвнами и завалил землёй. Потом он даже сделал дверь. Так что на всякий случай окоп был. Потом мы стали зарывать своё барахло. Здесь нам помогал Лёня Малашкин. Это был очень добрый и хороший человек, безотказный. Было это ещё до ухода ребят в партизаны.

И вот мы с Лёней в огороде у Васька, где уже весь урожай был выкопан. Вырыли две большие ямы и опустили в них два бабушкиных сундука. Так делали другие. Сундуки наполнили, на наш взгляд, наиболее ценными вещами. Даже швейные машинки положили, прикрыли сверху какими-то старыми клеёнками и соломой, а потом зарыли, причём сделали так, что совсем не было заметно. Теперь можно было на случай пожара не переживать.

Наступили страшные холода. Чистить картошку в школьном здании стало невозможно. Мы попросились в какой-нибудь дом. Нас отвели в дом Глазковых. Большинство домов стояли пустыми. Там всё-таки не гулял ветер. И вот мы чистим картошку, и в это самое время вдруг загорелся дом Юхиных, который был напротив. Дома всё равно шли на слом, поэтому этот дом и жаль не было. Видимо, немцы его ломать не хотели, так как он был очень старый, с прогнившими углами. Зато мы очень хорошо погрелись. Нам сказали, чтобы на следующий день мы не приходили, наверное, кем-то заменили. А через неделю сгорел дом Матрёны Даниловой, где жили Булкины. Мы ходили смотреть на пожарище. Лежала обгоревшая овца. Сами жители едва успели выскочить. Остались без всего. На другой день Толя приехал в Ефременки просить на погорелое. Мать дала ему пару тарелок, так как почти всё у неё было зарыто. Говорили, что где-то около Железной Горы сорвались чем-то напуганные лошади. Немцы, думая, что ворвались партизаны, стрельнули «зажигалкой» в крышу дома. Булкины перешли жить в Егорьевщину. Зарево от пожаров уже стало постоянным, так что на улице было светло. Пока горели деревни где-то далеко. Но однажды ближе к ночи мы увидели, что стало совсем светло. Мы вышли к Ваську на огород и увидели, что в Верхнем Мосту горит дом Дёмкиных. Там ведь жили тётя Маня, Тамара и Валентин. Почему загорелся дом, так никто и не узнал. Возможно, потому же, что и Юхин. Скорее всего, подожгли немцы. Им не нужны были мирные жители в деревне, а Юхин дом был очень старый, его не хотели разбирать.

Немцы начали укрепляться в гарнизоне, так как обстановка была напряжённой. Партизан становилось всё больше и больше, а их — весь гарнизон человек пятьдесят вместе с фон бароном и собакой Новой. Начали рыть окопы вокруг деревни. Не пощадили даже кладбище — окопы шли прямо по могилам. Об этом говорила тётя Маня, которая работала у немцев. Работала ли Сютка, не знаю, так как она в Ефременках не жила.

Гулянья прекратились, только каждый вечер мы бывали у Малашкиных. Я дружила с Маней. Иногда даже оставалась у них ночевать. Удивительная семья была у Меланьи (Малашки). Это была очень дружная и добрая семья. Малашка — сама доброта. Трое детей: Маня — лет восемнадцати, Лена — шестнадцати и Саша лет тринадцати. В любой момент можно было сесть с ними за стол, когда они обедали, можно было остаться ночевать. У нас было тесновато. Две бабушки, мать, Васёк, я, да ещё Миша. Этого мальчика привёл в дом Васёк, его отбили у немцев где-то около Острова, где они жили за колючей проволокой, ожидая своего отправления в Германию. Партизаны привезли детей в Ефременки каким-то окольным путём, минуя гарнизон. Всех выстроили и отобрали тех, кого можно было взять в партизаны. Что-то пять ребят они не взяли из-за маленького роста, они были совсем детьми. Партизаны предложили взять их жителям. И вот Васёк привёл в дом этого мальчика. Он был мой ровесник, но гораздо меньше меня, очень худой, с большими карими и грустными глазами. Он почти ничего не говорил. Родом он был из-под Старой Руссы. Так как мы фактически жили с Васьком одной семьёй, то и Миша стал жить с нами. Мать сразу сказала ему, чтобы он не обижался на нас за плохую еду, что мы его не обидим, что всё, что у нас, то и у него. А еда действительно была плохой. В основном картошка и хлеб наполовину с картошкой. Из Крутца матушкины друзья подарили нам нетель. Просто зарезать им её было жаль, а держать двух коров трудно, да и отобрали бы. Мать им отдала мою кровать, которая так и стояла в сенях. И вот у нас появилась Римка, чудесное существо, которое должно было отелиться примерно к новому году.

В гарнизоне произошли некоторые перемены. Удрал к партизанам переводчик Альберт. Потом я его встречала уже в партизанах. Он всё-таки был поляком. Вместо него прислали другого переводчика Андрея, русского красивого парня, но порядочную сволочь. У него завязался роман с девушкой из Ефременок Сашей Олиной. Дело в том, что свои ребята с ней ничего общего иметь не хотели из-за того, что у них была «плохая» болезнь. Так вот она и пошла в гарнизон. Саша была стройная красивая девушка, но что делать, если в семье сифилис. И вот Саша стала почти каждый день ходить в гарнизон к этому самому переводчику. Однажды к ним пришли две девушки-партизанки. Одну из них звали Марусей. Точно не помню, но, кажется, она была из Новой Нивы. Она довольно долго говорила с матерью в холодной комнате. Я случайно подошла к окну и увидела, что Саша Олина пошла в гарнизон. Я скорее пошла в холодную комнату и сказала, чтобы девчонки поскорее уходили. Они моментально ушли, но тут же мы увидели на краю деревни немцев. Их было трое, значит, Саша здесь ни при чём: кто-то донёс раньше. Девушки быстро зашли во двор, а там Васёк их зарыл в сено, которое было сложено за домом довольно высоко. Немцы сразу же зашли в избу и спросили, где партизанки. Мать сделала невинное лицо и сказала, что никаких партизанок не видела, что действительно к ней приходили две девушки из Крутца, но они приходили как пациентки. Одна из них беременна. Что ушли они что-нибудь минут 20 тому назад. Немцы обошли дом, в сено потыкали вилами, но девчонки были спрятаны высоко. В это время Васёк хромает из огорода. Немцы спросили у него, не видел ли он партизанок. Он ответил, что никого постороннего не видел.

Как только началась война, Васёк стал живописно хромать, чтобы его никуда не забирали, хотя он был призывного возраста. Он настолько привык хромать за войну, что и после войны по привычке прихрамывал.

 

С осени немцы стали устраивать танцы по каким-то дням в кирпичном доме. В основном ходили девушки из Егорьевщины. Бывала там и Тамара, поскольку оставалась в Верхнем Мосту, а тётя Маня работала в комендатуре. Однажды к матери пришли две девушки-партизанки, те же самые. Они к матери зачем-то приходили иногда. Они сагитировали меня пойти на танцы. Мы пошли. Комната, где раньше был магазин, была довольно большой, горела карбидная лампа. Комната была битком набита немцами и девчонками. Танцевали под губные гармошки. Вскоре мы ушли, но девчонки сказали, чтобы я шла одна, а они задержатся в деревне. Я отодвинула проволочное ограждение и пошла к Ефременкам. Зачем они остались, я так и не узнала.

Почти каждый день у нас в деревне были партизаны. Проезжали они как-то в обход гарнизона. Приходили свои ребята навестить родных. Были поездом какие-то группы. У нас дома чаще других бывали партизаны из штаба Первой Ленинградской бригады. Обычно приезжали или приходили, как у них получалось, комбриг Степанов, комиссар бригады Михаил Филимонов. Всегда с ними был Володя Никифоров, от которого я была без ума. Он был 1927 года рождения, но уже командовал отрядом. Красивым его не назовёшь, но от него исходила какая-то положительная волна. Он уже был награждён медалями. Партизаны приезжали к нам, просили согреть кипяточка. Если позволяло время, сварить картошки. Но обычно долго не задерживались. Они говорили, что выбрали наш дом потому, что у нас культурнее. У нас были отдельные тарелки, были приличные вилки и ножи. На стол обычно стелилась скатерть, когда они приезжали. А так, обычно, была клеёнка.

Эта осень оказалась богата событиями. Примерно в это время нашли убитым Тятю, Петра Пекина. Его нашли около борка. Видимо, куда-то шёл, его окликали, но он был глухим. Кто его убил, так и осталось тайной.

Наша тётя Маня с Тамарой и Валентином после пожара пришли жить к Михиным. Старушка Михина доводилась тёте Мане родной тёткой. Когда какая-нибудь группа партизан приходила в Ефременки, они выставляли часового рядом с мостиком через Чересок и кустики. Никого из деревни в сторону гарнизона не пропускали. Однажды мы с Тамарой подошли к часовому, а он оказался немцем, даже в немецкой форме. Тамара как закричит: «Уберите немца!». На что партизаны ей ответили, что это их немец, он хороший. Действительно, бывали случаи, когда немцы переходили на нашу сторону. Был у Тамары друг ещё в Пскове Володя Деревлёв. Он в совершенстве знал немецкий язык, так как до войны закончил инъяз в Москве. Он был призван в первый день войны и вскоре попал в плен. Так как он знал язык, его взяли в комендатуру переводчиком, дали комнату в коммуналке вместе с тётей Маней. Он учил Тамару языку. Потом Володя подался к Власову, а от Власова прямо к партизанам. Он разыскал семью тёти Мани и не один раз бывал у них, уже являясь партизаном.

Как-то раз мать пришла из Новой Нивы и сказала, что там разместились партизаны, целый отряд, и что они думают там зимовать, а поэтому будут окапываться. Почему-то попросили прислать человека четыре из надёжной молодёжи, чтобы им помочь. В Новой Ниве что, молодёжи не было? Мы сговорились, что пойдём на следующий день: я, Тамара, Валентин и ещё какая-то девчонка, кажется, Тоня Пекина. Уже был довольно сильный мороз, это что-то в ноябре, наверное, в конце. Нам дали задание окопать левую сторону деревни. Странно, но мы действительно не увидели в Новой Ниве никакой молодёжи. Партизан увидели всего троих, остальные были на задании. Двое партизан окапывали правую сторону деревни. Третьим был Вася Никандров. Он ухаживал за лошадями, которые стояли во дворах. Земля уже замёрзла сантиметров на двадцать, поэтому сначала приходилось работать ломом. Дальше земля копалась легко. Мы копали окопы длиной около двух метров и шириной что-то полтора метра. Копали с Валентином, Тамарой и Тоней. Окоп от окопа размещался на удалении примерно трёх метров. Мы выкопали по два окопа полукругом, потом нам сказали, что на сегодня хватит и позвали обедать. Обедали в предпоследнем доме от мха. Нас четверо и два партизана. Вася почему-то с нами не обедал, наверное, жил в другой избе. Ели из одной миски вкуснючий суп, в котором было много мяса, чего мы уже давно не видели. Я в последний раз ела мясо, когда партизаны убили в Ефременках двух немецких лошадей. Тогда Варька-беженка принесла матери в подарок две конские котлеты, которые мать разделила на четыре части, всем по половинке. Наелись мы вместе с партизанами, как только могли. На другой день всё повторилось. Нам сказали, что больше приходить не надо, так как мы всё, что надо, выполнили. К сожалению, наши труды не были востребованы: партизаны ушли из Новой Нивы ещё до нового года.

В январе гарнизон вдруг снялся и отбыл в неизвестном направлении. Сразу же после их отбытия в Ефременки пришли Лёня Малашкин с двумя партизанами и сказали, что у них задание взорвать бункера и церковь, а также кирпичный дом. Тут мы все стали их уговаривать не взрывать хотя бы церковь. Говорили, что это страшный грех. Моя бабушка Оля уговаривала, тётя Малаша тоже. Но они говорили, что это всё для того, чтобы немцы не вернулись. Хотя и без этого было видно, что они уже не вернутся, так как наши вели наступление по всему фронту. Вскоре раздались взрывы, вернулись сами партизаны, сказали, что церковь они не тронули. Незадолго до этого, когда гарнизон ещё был на месте, а мы с Генкой стояли вечером на Малашкином крыльце, я сказала: «Что мы здесь стоим, тебе не надоело? Мне, например, хочется уйти в партизаны». Сказала, что в таком возрасте уже пора и повоевать. Мне в следующем году исполнялось 15 лет, Генке — 16. И удивительно, что он сразу согласился. Конечно, его бы взяли без звука. Тем более, что его брат Коля был в партизанах. Со мной сложнее: не особенно охотно брали девчонок, но я решила, что могу делать какую-нибудь подсобную работу. Готовить, например, или стирать. Одним словом, мы решили уйти через два дня. Я подготовила мешок заплечный, маленький, конечно. Положила туда всё необходимое, причём собирала всё в страшной тайне от своих. Мешок спрятала за каким-то мусором в сенях. Договорились, что встретимся в обычное время на этом самом крыльце. И вот, когда наступило время, я оделась и направилась к двери. В это же самое время мать вскочила, закрыла собой дверь и заорала: «Только через мой труп!». Откуда ей стало известно? Конечно, Генка кому-то трепанул, до неё дошло. Кстати, одной из причин, не главной, правда, нашего с ним разрыва была его трепливость. Оказывается, сам он не пришёл в назначенное время в нужное место, как говорил, — посчитал это шуткой. В январе, когда немцы ушли из гарнизона, у нас стал настоящий партизанский край.

Ещё до нового года отелилась наша Римка очаровательной тёлочкой. Мы её немного подержали, а потом какая-то жительница из Терехова выпросила у матери продать её. Мать отдала её за какие-то продукты, а через неделю немцы сожгли Терехово, сгорела и наша тёлочка. С уходом немцев у нас полностью поменялся режим. Ночами нам спать не приходилось, так как было настоящее партизанское перемещение. Они то приезжали, то уезжали, конечно, заходили в избы. Где же здесь спать? Как-то партизаны пригнали отбитых у немцев коров. Их было несколько. Раздали всем подросткам по корове и сказали вести в деревню Короста. Мне достался бычок-подросток, который кидал меня по сугробам, бегал, резвился. А выпустить его — значит потерять. Убежит. Мы ещё не прошли и половину пути, а меня уже начали покидать силы от усталости. Мимо ехал какой-то мужик на лошади. Увидел моё бедственное положение, остановил лошадь, привязал бычка к дровням. Бычок стал как шёлковый, послушно пошёл за санями. Мужик, спасибо ему, довёз нас до самой Коросты. Я отдала бычка кому надо и пошла обратно. Народу по дороге ходило много. Светло было как днём от зарева, которое уже было постоянным. Сильно горели деревни. Уже рассвело, когда я подошла к Крутцу и тут увидела свою мать, которая вела нашу Римку тоже в Коросту. Партизаны сказали, что корову нужно сдать, чтобы не досталась немцам. Мать с коровой только прошли, а сапёры вынули позади их противотанковую мину. Она не взорвалась, так как вес матери вместе с коровой был незначителен.

Когда нас освободили, пришло известие, что наша Римка живёт в хорошей семье в Коросте. Матери советовали пойти и забрать корову, на что мать ответила, что раз Римка попала в хорошую семью, пусть там и живёт.

Партизаны каждый день уходили на задания. Возвращались не все. Как-то утром к нам пришёл молоденький партизан, увидел меня и вдруг сказал: «Будешь ждать меня?». Я сказала: «Буду». Что было сказать мальчишке, который идёт на задание. Он снял с себя светло-голубую рубашку, отдал мне, сказал: «Постирай, пожалуйста». Сам достал из мешка чистую и надел. Он не вернулся. Рубашка долго лежала у меня чистая и выглаженная, но потом мы её кому-то отдали.

Как-то я стояла на своём крыльце и смотрела на дорогу. Вдруг мимо меня пронёсся на сером коне Иванчик, мой одноклассник, а за ним ещё несколько мальчишек. Иванчик с 1941 года нисколько не вырос. Следом за мальчишками на лёгких санках прикатила Иваниха, мать Иванчика. Она командовала отрядом №28 или 29, точно уже не помню. Отряд состоял из мальчишек 12-14 лет. Надо сказать, что эти мальчишки иногда были незаменимы в отдельных операциях. Одеться нищим и пойти в гарнизон просить хлеба ничего не стоило. Но зато можно было, что нужно, увидеть. Мальчишки хорошо умели подрывать железную дорогу. Портрет Иванчика долго висел в Аллее Партизан в Пскове.

По деревне носились взад-вперёд два партизана, вырядившись в поповские рясы и церковные головные уборы. Где-то разорили церковь. Как-то мы с Генкой стояли на Малашкином крыльце. Подъехали эти самые партизаны. Генка сказал мне: «Сашку расстреливать приехали». Он, видимо, знал уже. Когда они проехали мимо Сашиного дома, Генка им сказал, что нужно поехать куда-то. Через некоторое время раздались два выстрела. Партизаны уехали. Утром пришла к нам Сашина мать тётя Оля и сказала, что Сашу застрелили у неё на глазах. Что она стояла у окна спиной к двери, так они и застрелили её сзади. Через пару дней мимо наших окон пронесли гроб на кладбище. Саша лежала очень красивая.

 

Однажды я вернулась вечером домой, открыла дверь в избу и остолбенела: за столом сидели несколько немцев. Я вернулась обратно, а матушка меня тут же позвала, пришлось вернуться. Когда я вошла в избу и осмотрелась, увидела комбрига Степанова, Михаила Филимонова, Володю Никифорова и ещё двух партизан. Все они были в немецкой форме. Оказывается, они ездили на спецзадание, нужно было переодеваться в немецкую форму. Незадолго перед этим им удалось отбить у немцев обоз с новой немецкой формой. Теперь им спешить не нужно было, задание выполено. Они сидели вокруг стола, на столе была еда, обсуждали успех задания.

Надо сказать, что в Первой Ленинградской бригаде дисциплина была намного выше, чем в 8-й у Цинченко. Там было достаточно всякого сброда, например, мародёров. Отбирали у жителей что угодно. Знали, что никто на них жаловаться не будет. Особенно занимался мародёрством Турла Климовский. Он отбирал всё что попало. Однажды, когда тётя Маня уже жила у Михиных, он подъехал к ним и говорит ей: «Отдавай воротник меховой. Когда грабили лавку, Санька тебе передал». На тёте Мане была пальтуха с когда-то бывшим котиковым воротником. Теперь же от меха остались одни клочья. Тётя Маня говорит: «Так вот этот воротник, срезать тебе его?». Турла плюнул и уехал. В Егорьевщине один партизан из 8-й бригады взял у какой-то бабули детские вещи. Я просто не знаю, у кого. Бабуля пожаловалась командиру. Тут же этого партизана заставили рыть себе могилу у самого Череска, слева от тропинки, идущей из Егорьевщины. Выстроили отряд, расстреляли партизана и зарыли. Так он там где-то и лежит. Говорили, что бабуля ползала на коленях перед командиром, просила простить его. Но расстреляли, чтобы другим неповадно было.

Фронт не очень быстро, но приближался. В Шмойлове оставался ещё немецкий гарнизон. И вот партизаны большим отрядом поехали куда-то. Несколько партизан остались в деревне. И вот, когда послышались взрывы и отдельная стрельба, партизаны сказали, что берут гарнизон в Шмойлове. Стрельба была не очень долго. Всё стихло. А через какое-то время приехали партизаны. Гарнизон они не взяли, но потеряли многих. Немцы очень хорошо укрепились, да ещё гарнизон был обнесён несколькими рядами колючей проволоки. Её нужно было разрезать, так некоторые партизаны, как говорили, остались убитыми на этой проволоке. К нам прибежали от Тимкиных и позвали мать. Миша был ранен. Мы с матерью схватили её сундучок с необходимым и побежали к Тимкиным. Миша лежал на соломе на полу. Вокруг толпился народ: наверное, вся деревня собралась. Мать осмотрела рану. Ранен был Миша в живот. Что могла, мать сделала. Обработала рану и, как могла, перевязала. Сказала начальнику отряда, что дело серьёзное, нужна срочная операция, а полостную операцию мать сделать не может: нет условий, да и практики у неё в этой области никакой. Нужно немедленно отправлять Михаила на Большую Землю. Мишу положили в дровни и увезли. Ночью был вызван самолёт по рации, и его перевезли на Большую Землю. К счастью, Мише тогда удалось выжить.

 

Был уже февраль. Зарево на востоке стояло постоянно. Ночью было совсем светло, снег был розовым. Началось какое-то непонятное движение беженцев, причём шли и к Верхнему Мосту, и обратно, иногда просились на ночлег. Никому не отказывали, люди были добрыми. Дни увеличивались, иногда были солнечными. В такой солнечный день прибыла 1-я Ленинградская бригада. Не вся, конечно, но большая её часть. Они ехали на задания. Володя Никифоров въехал в деревню верхом на светлом коне, в новом белом полушубке с орденами. На голове белая кубанка с красной полосой, весь в ремнях.

Остановился штаб опять у нас. Мать тут же что-то начала готовить. Где-то у немцев они отбили обоз, привезли какие-то вещи. К нам пришли с патефоном и пластинками Вадима Козина. Володя принёс изумительную шестиструнную немецкую гитару. У этой гитары вокруг выреза была потрясающая инкрустация перламутром, какие-то экзотические цветы. Заводили патефон, даже танцевали. Мы с Володей танцевали «Весеннее танго». Просто символ какой-то: «Пройдут года, ты вспоминай меня. Не забывай моё весеннее танго». Потом мать накрыла на стол. Теперь можно было сидеть долго, гарнизона рядом не было, да и они ехали с задания. На прощание Володя подарил мне гитару. Я была неимоверно счастлива. Больше я их никогда не видела. Первая Ленинградская куда-то перебазировалась. Всё ближе и ближе слышались разрывы снарядов. Фронт с каждым днём был всё ближе и ближе. Мы постоянно ходили на край деревни и смотрели: не идут ли немцы. Гарнизон из Шмойлова убрался.

Однажды прибежала Тамара и сказала, что к Верхнему Мосту из Железной Горы идут немцы. Мы наскоро оделись и втроём, как обычно, Тамара, я и Валентин, побежали в сторону Пещивец. Был сильный мороз, светило солнце. Мы побежали в Пещивицы и залезли в какой-то сарай с сеном. Просидев там довольно долго, поплелись обратно, так как везде было тихо. Оказывается, немцы проехали через Верхний Мост, свернули в Егорьевщину и поехали дальше к большаку, там дорога была укатана. А вот 21 февраля стали близко к деревне разрываться миномётные снаряды. Нужно было удирать. Васёк смылся куда-то с самого раннего утра. Накануне матери кто-то принёс малюсенкий кусочек сала. Мать нажарила большую сковороду картошки, и мы все сидели за столом и ели, когда почувствовали что-то неладное. Деревня была пуста: ни одного человека. У всех были собраны мешочки с хлебом и кое-какой одеждой. Все быстро оделись и побежали к Ефременскому борку. Я немного задержалась, выбросила какие-то вещи в огород к Пушкиным и сама побежала. Свистели пули вокруг, я не оглядывалась. Только тогда успокоилась, когда пули забарабанили по деревьям в лесу. Все наши, а к нам присоединились тётя Маня, Тамара и Валентин, ждали меня. Решили идти в сторону Крутца и за Крутец, подальше от Верхнего Моста. С самого утра погода резко испортилась. Началась страшная метель. Идти было очень трудно, ветер просто валил с ног, а снег хлестал в лицо. Впереди шла матушка и тётя Маня, за ними Миша вёл бабушку Маню, а за ними шла наша троица. Замыкала шествие бабушка Оля. Она взяла зачем-то большой мешок с добром и еле шла. Мы с Тамарой возвращались к ней и уговаривали бросить мешок. Она не соглашалась и нам мешок не давала. Наверное, подозревала, что мы его выбросим.

Дорогу совсем занесло, а когда стало темнеть, мы окончательно сбились с пути и шли куда попало, ступая по глубокому снегу. Уже совсем падали, когда увидели в лесу огонёк. Пошли на него. В лесу оказались две крохотные землянки. В одной окошко не было занавешено и светилось. Вот этот огонёк мы и увидели. В землянках были две семьи. Это была Новая деревня, почти символично. Когда мой отец работал землемером в этих краях, переселял людей с хуторов в деревни, вот эта деревня и образовалась. Отец назвал её Новой деревней. В землянке нас хорошо приняли, но сказали, что мы зря сюда пришли, так как рядом по дороге отступают немцы. И действительно, совсем близко проходила дорога, по которой наблюдалось, точнее, слышалось сильное движение. Слышна была немецкая речь, лязг какого-то железа, ржание лошадей. Мы разделились по двум землянкам. Я, Тамара, Валентин и Миша в одной, в другой — все остальные. Ночью никто не спал, все сидели с малюсенькой коптилкой.

К утру все немцы проехали, стало тихо. Мы решили отправляться обратно. Что будет, то будет. Мы же пошли в незнакомые места с крохотным запасом хлеба. Кроме того, не стеснять же столь гостеприимных людей. Им и без нас ведь было тесно. Метель не переставала, правда, теперь ветер был в спину. Мы поблагодарили радушных хозяев и пошли. Когда дошли до Демиденок, то обнаружили, что в деревне никого нет. Только у самой реки в своём доме был Савва. Он сказал, чтобы мы располагались в доме, но поглядывали кругом. Если увидим немцев, то в этом случае нужно спускаться в реку и идти по реке направо. Там есть землянка, в которой скрывается вся деревня. Услышав приближение немцев, мы спустились к реке, но бежали в какой-то панике, и я перепутав стороны, побежала в левую сторону. Из-за метели было плохо видно. Пробежав довольно далеко, я поняла, что ошиблась, стала идти обратно. Смутно увидела на высоком берегу у дома Саввы немецкого часового. Было всё-таки не совсем темно, так как светило зарево. Хоть оно и стало меньше из-за метели, но всё-таки давало какой-то свет. Сидела в кустиках довольно долго, пока часовой не исчез. Тогда я быстро перебежала опасный участок реки и пошла уже вправо. Вскоре на другом берегу реки обнаружила землянку. Немного из-за двери пробивался свет. Землянка была очень маленькой. Там оказалась моя мать и бабушка Маня. Остальные были в другой землянке, очень большой, рассчитанной на всю деревню. Землянка была фактически очень длинным окопом шириной около трёх метров. Сверху были положены брёвна и засыпаны землёй, а зимой уже и снегом. На полу лежали доски и насыпана солома. Люди сидели на полу, кто-то принёс в этот окоп матрацы, так что сидели на них. Горели коптилки и топилась чугунка. Причём окоп я нашла быстро по искрам, летящим из трубы, выведенной через «крышу». Искры легко могли увидеть и немцы, так как окоп был недалеко от домов. Возможно, из-за метели немцы этих искр не увидели. Да им, наверное, было и не до этого. Они отступали, и отступали быстро. Снаружи вход был завешан какими-то одеялами или половиками. В землянке было сравнительно тепло. Там мы просидели всю ночь. Ночью стало совсем тихо, немцев не было слышно, хотя до этого стоял жуткий галдёж. К утру метель стихла совсем, выглянуло яркое солнце, снег кругом сверкал. Почему я одна вылезла на разведку, не знаю. Почему ни Валентин, ни Тамара со мной не пошли?

Я поднялась в деревню. Нигде никаких следов не было, значит, немцы ушли ещё до метели. Следы уже успело занести. Никого в деревне. Я шла совсем одна, прошла Демиденки, дошла до Ефременок. Там такая же картина. Я вошла в Васьков, теперь уже и наш дом. Видимо, немцы бежали в панике. Пол был устлан сеном, по всему полу валялись пулемётные ленты, их было много. Недалеко от входа кучкой лежали гранаты-лимонки синего цвета, гладенькие, в отличие от наших. Я посмотрела на печку. Там целая куча таких же лимонок. Они уже нагрелись от горячей печки. Я по одной штуке сняла лимонки и положила их в кучу к остальным. Заглянула в печь. Там стояли два чугуна, причём чужих, у нас таких не было. Я ухватом вытащила один чугун. Он был полон отварного мяса, душистого. Безумно захотелось есть, но есть я не стала. Другой чугун доставать не стала, задвинула и этот. Вышла из дома и пошла обратно.

Около Малашкиного дома встретила Генку. Мы очень обрадовались, ведь не виделись несколько дней. Он вышел из борка. Мы остановились посреди дороги. Я стала рассказывать о наших злоключениях. Вдруг с Демиденок прибежали какие-то люди и закричали, что в деревню пришли немцы на лыжах от Полишницы. Генка бросил мне: «Спасайся, как знаешь, а я пошёл». И зашагал к Ефременскому борку. Это было чудовищное предательство со стороны человека, которого я считала другом. Я не двинулась с места. Сквозь слёзы, которые хлынули ручьём, я видела, что бежали какие-то люди. Потом увидела людей на лыжах в белых маскхалатах. Женщины бежали за ними, целовали их, падали на колени, кричали: «Спасибо, сынки». Пробегали мимо меня и, наверно, думали, что слёзы у меня от радости. Но тут была не только радость, оттого, что нас освободили. Была огромная горесть разочарования. Я вытерла слёзы кулаками и пошла к Демиденкам, навстречу своим. Солдаты в маскхалатах сказали, что к нам уже идёт регулярная армия, что она примерно через час уже будет у нас. Ефременские жители ничего не знали, сидели в своих землянках за борком, к нам прибежали демиденские. Потом люди стали возвращаться и занимать свои дома. И действительно, пришли наши войска, разместились по домам вместе с жителями. В Ефременках никуда не уходила семья из крайнего дома, что слева от Верхнего Моста. Они не могли бросить парализованную мать. Немцы с ними ничего не сделали. Потом рассказывали, что немцы были уже не те, что раньше. Они бежали. Был среди них денщик Ханс, который напоминал какого-то тронутого. Он медленно ходил по деревне из края в край и волочил на верёвочке какой-то металлический ящичек. Убегали они ночью не по дороге, а напрямик через Чересок и Терехово, видимо, срезая угол до большака. Волочили за собой какую-то технику.

 

Мы снова были дома! За чугунами пришли Пушкины. Потом я пошла к Малашкиным, у них было всё в порядке. Оказывается, вся деревня скрывалась в землянках, заранее вырытых. Только мы ничего этого не знали, и никто не сказал нам ничего. Даже Васёк, смываясь, не сказал. Но демиденские жители оказались более человечными, конечно. Мы их потеснили, ведь нас было целых восемь человек, уж не говорю о тех людях из Новой деревни.

На другой день мы узнали, что в Егорьевщине погибло девять человек. Но я знала только о пяти. Заживо в бане сгорели братья Сорокины, Михаил и Николай. Кто-то ещё был с ними, но я совсем не помню. Расстреляли и сожгли семью Мотиных: отца Матвея, его жену и их дочь Нину. Мы с Тамарой и Валентином пошли смотреть. Не ушли они от немцев из-за тифа, в котором были Матвей и его жена. Нина их не могла бросить. Судя по тому, как лежали их обгорелые скрюченные трупы, было видно, что их сначала расстреляли. Лежали они — сначала Матвей, потом его жена и далее Нина. Недалеко от Нины лежала её кисть руки, вся в пузырях и с самодельным колечком на пальце. Такие колечки ребята делали из монет и дарили девчонкам. Мы стояли и смотрели. Подходили другие люди, некоторые плакали. Подошёл Валет, стоял над Ниной, опираясь на винтовку, потом скрипнул зубами и ушёл. Он очень любил эту симпатичную хрупкую девушку, блондинку небольшого роста. Вскоре он погиб. Ведь нас освободили, а под Псковом шли бои. Партизаны продолжали ездить на задания. В церкви, распятая на лесах за ноги, висела Маруся Кузнецова, изуверски-садистски расстрелянная партизанами за то, что гуляла с немцами...

Мы вернулись домой, нам уже сказали, чтобы мы освободили дом, так как в нём будет солдатская кухня. Мы перешли к Мышкиным. Тётя Саша Мышкина была родной сестрой Васька. У Мышкиных была большая семья, пять человек детей, но им приходилось тесниться, была война, у них солдаты не были размещены. Я решила с Генкой не встречаться и даже не разговаривать с ним. Бросить друга в самый трудный момент — только он мог. Не думаю, чтобы ещё кто-то так поступил.

Буквально на третий день после нашего освобождения Нина Булкина привела к нам из Егорьевщины, где они жили, солдата. Она встретила его возле дома. Говорит: «Вот это какой-то ваш родственник. Он говорит, что приезжал в Верхний Мост мальчишкой к твоей бабушке». Я спросила, кто он. Он сказал, что Василий Смирнов. Это был Вовка, брат Славки, сын моего дяди Вани, моего крёстного. Значит, он был мой двоюродный брат. Я ему говорю: «Давай сейчас всех разыграем». Я привела его в дом, он сел на лавку, сидит и молчит. Первая — Тамара: «Ой, это кто-то наш — или Коля, или Вова». Тут, конечно, Вовка признался. Бабушка кинулась его целовать и обнимать со слезами на глазах. Конечно, была радость. Надо же было, чтобы он пришёл нас освобождать. Он стоял в Егорьевщине, но к нам приходил часто. Стал даже немного приударять за Маней Малакиной. Но позже выяснилось, что у него в Москве осталась жена и две девочки-близняшки.

И тут многих стали переселять в подвалы, так как нужно было размещать солдат, а мы были «предатели» и «немецкие подстилки». Так относились к бывшим оккупированным. Переселили и Мышкиных. Мы пошли в свой подвал. Застелили досками земляной пол, набросали на пол соломы и стали спать все вповалку, кто как мог. Поставили чугунку, трубу вывели в единственное окошко, так что света дневного совсем не стало. Жили, как в норе. Готовили на чугУнке, да что готовили — варили картошку и грели кипяток. Вот и вся еда. Даже хлеба не стало. Иногда просились на ночлег беженцы. Что делать — пускали, ведь ещё шла война.

В это время в Ефременки прибыл особый отдел, стали всех пропускать через него. Больше всех вызывали Алексея Яковлевича Раевского, допытывались, где его жена и дочь. Он действительно не знал. Ему не верили и вызывали снова. Вызывали мать. Она мне не рассказывала, о чём с ними говорила, но ей сразу предъявили то, что она перевязывала когда-то полицая. На что мать сказала, что перед ней был раненый человек, а не полицай, что она просто должна была его перевязать, а потом — не её дело. Потом вызвали меня. Молодой лейтенантик, румяный, не тронутый войной, спросил меня, не знаю ли я, кто был связан с немцами. Я сказала, что знаю и скажу. Что с немцами в Ефременках была связана одна Саша, но её партизаны расстреляли. По крайней мере, я не знаю больше никого. Как только нас освободили, все егорьевские девчонки, которые погуливали с немцами, мгновенно куда-то подались. Исчезла и семья Васюткиных Удивительно, что нашу тётю Маню, которая работала у немцев в комендатуре, не вызывали ни разу. Она никому ничего не говорила, но мы в семье позже узнали, что она работала по заданию подполья, в частности, на какого-то Мальцева.

Когда мы уже жили в подвале Васькова дома, вдруг пришёл целый мешок писем, которые, наверное, всю войну где-то копились, а теперь нас освободили и письма доставили. Все кинулись искать письма для себя. Мы не пошли, так как посчитали, что никто нашего адреса не знает. У нас все годы оккупации никакой связи не было с Большой Землёй, ничего не знали о своих родных. И вот тётя Дуня несёт нам письмо со словами: «Что же вы не идёте? Для вас здесь кое-что есть». Мать схватила письмо и стала читать. Письмо было от отца. Привожу его полностью: «Ленинград, 21.3.44. К вам, дорогие родственники и знакомые, обращаюсь я с большой просьбой, а именно: прошу сообщить мне, остался ли кто-то жив из моих родственников и не знаете ли что о моей семье? В 1941 году, на второй день войны, после первого налёта фашистской авиации на гор. Псков, я направил в деревню свою дочь Риточку и племянницу Тамару. Валя был направлен раньше, а сам ушёл в РККА и с тех пор я не имею никаких о них сведений. Мама осталась в Пскове, Нюша тоже. Если и о них есть какие сведения, прошу тоже сообщить. Я после двух ранений нахожусь в Ленинграде. Ещё раз прошу не отказать в моей просьбе, буду очень благодарен. Мой адрес: Ленинград, Фонтанка 25, школа ФЗО №7, военный руководитель Ленский Вас. Петрович».

Мы, конечно, даже заплакали от радости. Мать сразу же отцу написала. Ответ пришёл довольно быстро, несмотря на то, что была война. Отец писал обо всех родных. Мамины братья Михаил и Александр воевали. Дядя Шура на Севере, дядя Миша где-то недалеко от нас. Сообщил, что Гарик, мой двоюродный брат, с которым мы вместе росли в Пскове, погиб. Гарик (Георгий) летом приходил в Кремль, где у решёток ловил ершей. Наловив достаточно ершей, он заходил к нам. Моя бабушка очень его любила, хотя родной бабушкой ему не была. Он окончил 8-й класс моей школы, до войны поступил в комсомол. Зайдя к нам, он почему-то любил петь такую печальную песню:

Позабыт, позаброшен

С молодых юных лет,

Я остался сиротою,

Счастья в жизни мне нет.

Вот умру я, умру,

Похоронят меня.

И родные не узнают,

Где могилка моя.

И никто не узнает,

И никто не придёт,

Только раннею весною

Соловей пропоёт.

Бабушка ему всегда говорила, не надо петь, напророчишь. Так и получилось. В 16 лет он сбежал на фронт, скрыв свой возраст. Закончил двухмесячные курсы артиллеристов, выпустился младшим лейтенантом. Погиб на Курско-Белгородской дуге, где действительно весной очень много соловьёв, в 17 лет.

Умер от цинги дядя Валя, муж маминой сестры, умерла от голода сестра матери Полина, умерла по дороге из блокадного Ленинграда. Её дочь Ирочку забрали в детский дом. Муж тёти Полины Борис погиб на фронте. Отец стал инвалидом II группы, жил и работал в Ленинграде, куда обещал нас взять, как только позволят условия.

Получили и другие жители письма от своих близких. Получила письмо тётя Нюша Пекина от своего мужа Ивана. Была большая радость, тётя Нюша обежала всю деревню и радостная читала письмо, ведь её муж был жив. Письмо было примерно такого содержания: «Здравствуйте, мои родные: тятя (тяти уже не было), моя жена Нюша и дети: Тоня, Зоя и Юра. Привет от меня Мишке Булкину. А ещё привет Яшке Сухову, а ещё привет Саньке Юхину, а ещё привет Ваське Савину (Василий Савин, красавец-мужик, сразу же после нашего освобождения был призван в армию и вскоре погиб) и т.д. Перечислены были все жители Верхнего Моста. Заканчивалось письмо: «Жду ответа, как соловей лета». О себе дядя Ваня ничего не писал, но это письмо было большой радостью для семьи. Он был жив, а это самое главное. Горе было, кому пришли похоронки.

 

Уже приближалась весна, но распутицы ещё не было. Попросили поработать на восстановлении шмойловского моста. Удивительно, но от нас ходили только мы с Мишей, я его сагитировала. Было грустно смотреть, как он безучастно сидел и молчал. Отвечал только на вопросы. Мать где-то достала ему галоши, так как его ботинки совсем развалились. У меня тоже были галоши, мы стелили в них солому и привязывали к ноге, иначе спадали. И вот мы с ним ещё затемно шли в Шмойлово. Когда приходили, было уже светло. Сразу брали носилки и подносили строителям, что нужно. Потом снова 9 километров обратно. Работали мы что-то дня три. Народу работало много, особенно из близлежащих деревень, так что мост быстро восстановили. Сразу после этого Миша мне сказал, что на следующий день он уезжает домой, так как завтра идёт машина на Старую Руссу, и он уже договорился. Утром пришла машина, я дала Мише свои шерстяные носки в галоши, дала что-то укрыться. Мать уговаривала его подождать ехать, сначала написать. Он всё-таки решил ехать. Утром он уехал. Мы просили его написать, но письма так и не дождались.

Мать вызвали в Славковичи. Она пришла довольная: её оформили на постоянную работу в качестве фельдшера-акушерки в медпункт. Сказали, что навели о ней справки, получили исключительно хорошие отзывы. Спросили, нет ли у неё на примете девочки-подростка, чтобы оформить в санинструкторы. Она оформила меня, так что с середины марта я числилась на работе. Работа была такая: ходить по деревням, проверять на вшивость и выдавать отвратительное розовое мыло, от которого ручьём текли слёзы. А вшей было более чем достаточно. Сидит, бывало, Васёк в подвале, а по рубахе у него вши гуляют. «Василий Тимофеевич! — говорю я, — да вши у вас по рубашке гуляют!» А он мне: «Вот и хорошо! Своди меня в баньку, помой своим розовым мыльцем». Боролась как могла.

Часто к нам в подвал приходил Михаил Савин. У него была дружба с Валентином, да и с моей бабушкой Олей. Как только бабушка приехала из Пскова, они сразу и подружились. Дело в том, что Мишка был заядлым курильщиком, а у бабушки всегда был табачок. Приносила его Никашиха из Пскова от тёти Нюши. Тётя Нюша работала на вокзале, подметала платформы. Собирала немецкие окурки от сигарет (фильтра тогда не было), дома эти окурки выпотрашивала, сушила и в пакетиках приносила бабушке. Михаил тащил из дома продукты и обменивал у бабушки на табак. Едет, бывало, на мельницу, бабушка даст ему небольшой мешочек, он отсыплет муки, когда едет домой, сбросит под мостик у Корытовки, а потом сходит за ним. Бабушка говорила, что она плохо поступает, но что делать? Она сразу же почему-то захотела питаться одна, наверное, чтобы нас не утруждать. Так вот, Михаил часто приходил к нам в подвал и ночевать оставался. Жили они, кажется, в Егорьевщине.

 

В марте большая часть партизан ушла в Ленинград. Ушли пешком. Некоторых, в частности, Володю Никифорова перебросили партизанить в Прибалтику. В Ленинграде партизан награждали. Кто подходил по возрасту, брали в армию. Многие вернулись домой. Вернулись Володя и Толя Смирновы (Булкины), Лёня Малашкин. Вася Никандров остался в Ленинграде. Как-то мы мало стали общаться с Тоней Пекиной, но зато очень подружились, да и раньше дружили, с Маней Малашкиной и Зиной Феклиной. Я часто ночевала у Малашкиных. Ведь они остались жить в избе, а нам в подвале было очень плохо. Потом вернулся Лёня, и я перестала у них ночевать. Михиных тоже переселили в подвал. Перешла с ними в подвал и тётя Маня с Тамарой и Валентином. Но вдруг Михин дом ночью сгорел. Тётя Маня, Тамара и Валентин перешли жить к нам в подвал. Совсем стало весело. С Генкой не разговаривала. Он начал мстить мне довольно мелко. Подговаривал одного холуя-беженца, который лепил мне в голову кувекушкины яйца (кувекушкой на Псковщине называют птицу вроде чибиса) — яйца весной собирают по гнёздам в поле на земле. Приходилось сразу бежать в подвал и мыть голову. Стали распускать какие-то нелепые сплетни. Во всяком случае, не по-мужски.

Солдаты стояли в деревне. Им часто привозили фильмы, которые крутили в гумне. Тогда и мы обязательно ходили. Здесь я впервые увидела «Два бойца», «Новые похождения солдата Швейка», «В старом Чикаго», были и зарубежные фильмы. Тамара наша влюбилась в Володю Чурикова. Мне он просто не нравился. Был он не рядовой солдат, а что-то повыше. За Зиной Феклиной стал ухаживать солдат по фамилии Филин. Мать принимала больных в подвале. Был, наверное, конец мая, когда нас вообще попросили из деревни, подальше на берег Черёхи. Временами ещё были заморозки. И вот мы стали таскать оставшееся барахло на берег. Хорошо, что стояли солнечные дни. Стали строить шалаши. Малашкины быстро построили шалаш, и нам стал помогать Лёня. Даже не знаю, что бы мы без него делали. Это был добрый безотказный парень. С ним вдвоём мы возвели небольшой шалаш по ширине длины кровати, в длину чуть побольше. Я устроилась на кровати в торце, две бабушки перпендикулярно по краям, а мать стелила свою постель только к ночи, занимая оставшееся пространство. Готовили на костре, на котором стоял таган. Готовили одну картошку. Хлеба не было. На сковороде делали какие-то лепёшки. Вот и вся еда. Позже хлеб стали печь в Демиденках в доме Савы, установилась очередь. Тётя Маня с нами не поехала. Они подались вместе с верхнемостскими в Беклешово. Там почти все выкопали землянки, поэтому у них было уютнее. Только тётя Маня, Тамара и Валентин, да с ними тётя Маня Юхина жили в шалаше. Малашкины были от нас справа, если встать лицом к входу. Слева был Фролушкин, который и в шалаше продолжал шить. Сзади поселились Борисовы. Вся деревня растянулась почти до устья Череска. Бабушка Маня стала тяжело болеть. Мать пошла к начальнику войск, всё объяснила, и её разрешили перевезти в Демиденки в избу Сергея Авсеехина, который с женой и детьми где-то далеко пас скотину. В избе уже была лежачая больная тётя Зеня. За ней ухаживал её внук Миша, которого она постоянно называла Змеем. Бабушку положили к другому окну, она уже почти не разговаривала. Мать теперь жила постоянно с ней, а я с бабушкой Олей. Правда, ходила к нам каждый день.

В середине июня бабушка умерла. Мы с матерью её вымыли и мать пошла к дяде Яше в Копай-Город. Он делал гробы, причём никакой платы не брал. Говорил, что надеется, что и ему кто-нибудь гроб сделает. Было жарко, поэтому в этот же день мы с Лёней взяли лопату и пошли копать могилу на кладбище. Нас никто даже не задержал, хотя ходить в деревни было запрещено. На следующий день Лёня где-то раздобыл лошадь, и мы повезли бабушку на кладбище. Хоронили только втроём: мать, я и Лёня.

После смерти бабушки мать, конечно, вернулась в шалаш. Ещё мать была в Демиденках, как пропала бабушка Оля. Ушла утром и к ночи не вернулась. Мы страшно испугались, не знали, что и подумать. На следующий день бабушка вернулась. Рассказала, что она шла по берегу в Копай-Город, так называли поселение Верхнего Моста, её забрали солдаты в качестве «немецкой шпионки», отвели в Славковичи. Встречались среди солдат и такие дебилы. В Славковичах её сразу же отпустили, но она там переночевала, а утром пошла обратно. Слава Богу, всё обошлось.

Когда мать вернулась в шалаш, то сразу пошла в Славковичи. Пришла довольная, принесла маленькую баночку американского плавленого сыра и пакетик яичного порошка, который был новостью, и мы не знали, что с ним делать. Но потом как-то использовали. Но самое главное — матери дали ордер на туфли, и она принесла серые парусиновые туфли для меня, хотя и у неё с обувью было плохо.

Мы жили в шалашах, доходили от безделья. Много купались, река была рядом. Наконец-то избавились от вшей. Я часто ходила в Копай-Город. Из Пскова почти каждую ночь слышалась канонада, летали самолёты бомбить. Накануне взятия Пскова, что-то 22 июля, разрывы были настолько сильными, что, казалось, вся земля дрожит. Почти беспрестанно были вспышки, как молнии. Одним словом, там был ад кромешный.

Я вышла из шалаша, стояла, смотрела. Генка подошёл сзади и сказал: «Прости!». Я ответила, что мне самой уже надоело играть в молчанку. Так мы стали разговаривать. Простить-то простила, но заноза осталась. Чаще были втроём: я, Лёня и Генка. У Фролушкина в шалаше состоялась свадьба тёти Нюши Кирпичевой и Юрия, одного очень красивого солдата. Заполняли какие-то документы, мы с Генкой оказались в свидетелях. Потом, когда солдаты ушли, Юра больше не вернулся, хотя и не погиб. А вернулся к ней Филин, который ухаживал за Зиной Феклиной.

23 июля освободили Псков, солдаты ушли, и мы переехали снова в деревню. Но нам не разрешили занять дом Васька, да и ему тоже, так как дом был у него отобран при раскулачивании. Там стал сельсовет. Мы поселились у Мышкиных. Тётя Маня успела занять избу под кладбищем, которую построили солдаты, они туда переселились. Изба выглядела странно. Брёвна на углах были разной длины, за что тётя Маня прозвала эту избу «усатой». Так и называли: «Усатая изба».

Вскоре мать пошла в Псков узнать о судьбе тёти Нюши, а также проведать квартиру.

Вместо нашего дома была груда обломков. Дом разбомбили. Мать пошла к тёте Нюше. Её не было. В первой комнате по всему полу валялись мои ёлочные игрушки, в основном раздавленные. Мать прошла во вторую комнату и в ужасе бежала: с потолка спускался большой крест, а под ним лужи крови. Наверное, здесь пытали людей. И вдруг на выходе, надо же такое, мать нос к носу столкнулась с тётей Нюшей. Они обнялись и завыли. Тётя Нюша только что приехала из Литвы, куда её вместе с тётей Настей Савельевой, её подругой, происходящей тоже из Верхнего Моста, немцы отправили в батрачки. Мать пришла вместе с тётей Нюшей ко всеобщей радости. Вырыли все вещи. Ничего не испортилось. А вот Володина гитара в окопе вздулась волнами и потрескалась. Её уже нельзя было починить, очень жаль было.

Отец писал из Ленинграда, что скоро пришлёт мне вызов, а мне не в чем было ехать. Ни пальто, ни какого-нибудь жакета не было. Моё старенькое пальтишко нужно было просто выбросить. И вот мать на ту самую соль, которую мы ковыряли в Пскове в начале войны, выменяла у кого-то немецкую шинель. На ней ни дырочек от пуль, ни крови не было. Похоже, что она новая. Причём цвет её был не обычный зелёный, а серый мышиный. Таких шинелей на немцах я не видела. Говорили, что это летняя форма. Я её распорола, выстирала как следует, и Фролушкин сшил мне очень красивое пальто, даже с плечиками, которые тогда только входили в моду. Во всяком случае, в деревне.

Вызов отец прислал только в сентябре. Накануне мы с Генкой ходили взад-вперёд от мостика через Чересок до полностью уничтоженного Верхнего Моста. Осталась только церковь да подбитый кирпичный дом. На следующий день была попутная машина на Дно. Мы поехали вместе с дочерью тёти Фени из Межника. Через пару дней, так как поезда ходили не каждый день, я была в Ленинграде и с 1 октября пошла в 5-й класс, в 15 лет. К счастью, таких, как я, было полкласса.

 

Эпилог

Сейчас, когда я пишу эти воспоминания, большинства из моих друзей и подруг уже нет. У меня остался альбом тех лет: в нём стихи, написанные нашей Тамарой, Верой Раевской, Толей Булкиным, Витей Кузьминым, Михаилом Савиным, Геной Борисовым, Лёней Малашкиным, Зиной Феклиной. Всех их уже нет. Комиссар Первой Ленинградской бригады Михаил Филимонов, когда мы построили дом в Верхнем Мосту, каждый год приезжал к матери, шёл на кладбище, долго стоял у братской могилы. Потом приходил, и они с матерью поминали погибших. Потом провожала Михаила на псковский автобус. Вскоре Михаил умер. Комбриг Степанов возглавил какой-то район на Псковщине. Володя Никифоов был тяжело ранен в Эстонии, но его выходили, и он учился в Ленинграде в военном училище на Красной улице. Я его больше не видела. Он получил золотую звезду Героя Советского Союза, и о нём писали книги.

На войне погибли Григоров — друг отца и наш директор школы Ильин. Из Кремля на фронте погибли Сергей Девочкин, отец Веры, Григорий Домкин и Соколов. Лев Лубков воевал в конце войны и дошёл до Будапешта. На Японской войне была Вера Девочкина. Катька-криворотая, тётя Шура Кушнаренко, сестра тёти Нюры Косовой и Эра Утгоф родили от немцев детей, были сосланы в Казахстан. Детей отобрали, дали новые имена, фамилии, и сдали в детдом как круглых сирот.

Если бы меня спросили, не хочу ли я вернуться в те суровые годы, я бы, наверное, ответила: «Хочу». Я бы много пересмотрела, прожила бы жизнь по-другому, хотя на судьбу не жалуюсь. Жизнь моя прошла гладко и насыщенно.

«Вот теперь всё!» — как я прочитала эпитафию на могиле одного художника на Немецком кладбище.

 

Опубликовано: "Махаон", вып. 2014 г. - С.61-114.

< Предыдущая		Следующая >